Солдат, что меня держал, от хохота ослабил хватку. Я врезала ему по коленке бутылью с маслом, а фонарь, светивший мне в лицо, запустила в другой конец комнаты. Тот, в кого попал фонарь, вскрикнул и что-то выронил. Что-то разбилось. Я пригнулась и бросилась к выходу. Учитель наш Будда вложил мне в руку медную палочку для еды, дверь распахнулась от одного касания моих пальцев и тут же захлопнулась за мной. Снаружи стояли трое. Один крепко схватил меня, но я ткнула палочкой ему в щеку, и он разжал руки. Двое рванулись меня догонять, но ночь была безлунная, а я знала каждый камушек, каждый сучок, все медвежьи тропы и лисьи ходы. Я свернула с дороги в сторону, и преследователи проскочили мимо.
Только когда я добралась до пещеры, сердце стало биться потише. Внизу простирался склон Святой горы, лес колыхался под ветром, как море в моих снах. Я куталась в платок и смотрела, как небесный свет сияет сквозь прорехи в ночи, а потом уснула.
Отец был весь черный от побоев, но держался на ногах. Бродил, хромая, среди руин чайного домика. Рот напоминал гнилой помидор.
– Это все из-за тебя! – закричал он, увидев меня. – Сама и чини. Я уезжаю к брату. Вернусь через пару дней.
И отец заковылял вниз по склону. Вернулся он дряхлым стариком, который ждет смерти. Но это было уже много недель спустя.
Моя доченька расцвела и превратилась в первую красавицу во всей округе, сказали мне тетушки. За нее уже дважды сватались – а ведь ей было только двенадцать. Но ее опекун отклонил оба предложения, он метил выше. Ждал, когда долина перейдет к гоминдановцам, хотел породниться с новой властью. Рассчитывал сватовством выторговать себе сытную должность. За деньги наняли фотографа, он снял мою девочку на карточки, которые пустили по рукам среди женихов из самого лучшего общества. Когда зимой я гостила в деревне, тетушка показала мне эту карточку: в волосах лилия, на губах невинная, едва заметная улыбка. От гордости мое сердце забилось сильнее, да так и не успокоилось.
Отец моей девочки, Сын Военачальника, так никогда ее и не видал. Об этом я ничуть не жалею. С ним расправился соседний военачальник, союзник гоминдановцев. Всю их семью поймали, связали, бросили в кучу хвороста на перекрестке, облили бензином и живьем подожгли. Вороны и псы передрались из-за жареного мяса.
Учитель наш Будда пообещал мне, что будет защищать мою доченьку от демонов, а Дерево шепнуло, что мы с ней свидимся.
Далеко-далеко внизу звонит храмовый колокол, рассвет подергивается рябью, а со стены леса слетают горлицы и взмывают вверх, все выше и выше. Всегда вверх.
Из тумана выступил чиновник, с важным видом прошествовал вниз по склону. Видать, наверх его привезли на машине. Я его признала – уж больно лицом на деда похож. Его дед зарабатывал на жизнь тем, что собирал на дорогах навоз и продавал фермерам в долине. Может, и не очень чистый, зато честный труд.
Внук сел за стол и плюхнул перед собой кожаный портфель. Из портфеля извлек блокнот, бухгалтерскую книгу, металлический ларчик для денег и бамбуковую печать. В блокноте сразу начал писать, время от времени окидывая взглядом чайный домик, словно прицениваясь.
– Чаю, – потребовал он. – И лапши.
Я стала готовить.
– Это мой партийный билет. – Он показал мне книжечку со своим лицом и именем. – Удостоверение личности. Я всегда ношу его с собой.
– Какой смысл носить с собой свое изображение? Все и так видят твое лицо – оно же всегда при тебе.
– Тут сказано, что я секретарь местной партийной организации. Самый главный, понимаешь?
– Если ты главный – люди и сами это поймут.
– Гора вошла в состав Государственной зоны развития туризма.
– Что это значит, если сказать по-людски?
– На тропинках поставят шлагбаумы и будут взимать плату с тех, кто хочет совершить восхождение на нашу гору.
– Так ведь Святая гора стоит здесь с начала веков.
– А теперь это собственность государства. Она должна приносить доход, чтобы оправдывать затраты на содержание. Со своих будем брать по одному юаню, а со сволочей-иностранцев – по тридцать. Тот, кто хочет торговать на территории Государственной зоны развития туризма, должен получить лицензию. В том числе и ты.
Я выложила лапшу в миску и залила чайные листья кипятком.
– Ну так дай мне эту самую лицензию.
– Охотно. С тебя двести юаней.
– Чего-чего?! Мой чайный домик стоит здесь с незапамятных времен!
Он перелистал свою бухгалтерскую книгу.
– В таком случае с тебя причитается арендная плата за все эти годы.
Я пригнулась за прилавком, харкнула в лапшу и как следует размешала мокроту. Распрямившись, нарезала зеленого лука, посыпала сверху и поставила миску перед ним.
– Впервые слышу подобную чушь.
– Вот что, старуха, не я законы придумываю. Этот приказ прямо из Пекина. Туризм является важнейшей базой социалистической модернизации. Мы будем стричь доллары с туристов. Ты, конечно, понятия не имеешь, что такое доллар, и даже не пытайся своими куриными мозгами понять научную экономику. Тебе это не дано. От тебя требуется понять одно: партия приказывает тебе заплатить.
– Знаю прекрасно про вашу партию, сестры в деревне мне все рассказали! И про ванны с фонтанами, и про машины с мигалками, и про обслуживание без очереди, и про дурацкие съезды, и про…
– Захлопни свой поганый рот, если хочешь и дальше кормиться за счет народной горы! Партия преобразила нашу родину, совершила рывок в развитии на пятьдесят лет, а то и больше! Все уже заплатили! Даже монастыри. Кто ты такая со своими безмозглыми деревенскими сестрами? С чего ты возомнила, что понимаешь больше партии? Гони двести юаней, или завтра приду с народной милицией. Они закроют твой паршивый домик, а тебя посадят в тюрьму за неуплату. Свяжем тебя по рукам и ногам и стащим с горы, как свинью! Побойся позора! Лучше заплати по-хорошему. Ну? Я жду.
– Долго ждать придется! Нет у меня двухсот юаней. Я за сезон зарабатываю всего пятьдесят. А жить мне на что?
Чиновник уплетал лапшу.
– Закроешь свое заведение и попросишься к сестрам в деревню, пусть приютят в уголке. Станешь блох у свиней ловить. Сыпь в лапшу поменьше соли, тогда и выручка будет больше.
Будь я мужчиной, сбросила бы его в выгребную яму. Плевать, что член партии, да хоть трижды член. Но он чувствовал за собой силу.
Я вынула из фартука десять юаней.
– Нелегкая у тебя работа. Пока обойдешь все чайные дома на горе да разберешься, кто чего не заплатил…
Он набрал полный рот зеленого чая и выплюнул, заляпав мне все окно.
– Взятка? Коррупция – раковая опухоль на теле матери-родины! Неужели ты, старуха, воображаешь, что за эти гроши я соглашусь отсрочить победу социализма? Задержать приход эры народного процветания? Помешать наступлению светлого будущего?
Я вынула еще двадцать юаней.
– Больше у меня ничего нет.
Он спрятал деньги в карман.
– Свари-ка мне вот этих яиц и заверни их вон с теми помидорчиками.
Пришлось сделать, как он велел. Дерьмоед так и останется дерьмоедом.
Однажды из тумана выбежали два монаха, взъерошенные, запыхавшиеся.
Бегущий монах – такая же диковина, как честный чиновник.
– Садитесь, прошу вас, – сказала я, расстилая свежую скатерть. – Отдохните.
Они поклонились в знак благодарности и сели. Слугам Учителя нашего Будды, я всегда подаю лучший чай бесплатно. Тот монах, что помоложе, отер пот со лба.
– Гоминдановцы идут! Две тысячи человек. Когда мы уходили, деревня почти совсем опустела. Люди перебираются куда-нибудь повыше. Твоего отца увез на тележке брат.
– Это уже было. Японцы разрушили мою чайную.
– По сравнению с гоминдановцами японцы покажутся ангелами. Эти просто звери! – вступил в разговор монах постарше. – Они тащат все, что можно унести, съедобное и несъедобное, а остальное сжигают или отравляют. В одной деревне отрезали мальчику голову и бросили в колодец, чтобы отравить воду.
– Но зачем им это?
– Коммунисты наступают, несмотря на американские бомбы. Гоминдановцам нечего терять. Я слышал, они направляются в Тайвань, чтобы присоединиться к Чан Кайши{72}, и им приказано принести все, что смогут добыть. Они ободрали всю позолоту с храма Будды в Лэшане.
– Да-да, это правда, – кивнул монах помоложе, вытряхивая камушки из сандалий. – Постарайся от них улизнуть. У тебя еще есть часов пять. Спрячь все ценное в лесу и спрячься сама. И будь осторожна, когда вернешься. Не попадись отставшим. Мы не хотим, чтобы с тобой случилось дурное.
Я дала монахам мелочь, чтобы они воскурили благовония за здоровье моей дочери, и они так же бегом скрылись в тумане. Утварь получше я спрятала высоко на Дереве, а Учителя нашего Будду, попросив прощения за беспокойство, пристроила еще выше, в развилку, где росли фиалки.
Туман рассеялся, внезапно наступила осень. Под порывами ветра листья мчались по дорожке, словно крысы по воле заклинателя.
Деревья вытянулись до самого неба. Кроны сомкнулись небесной поляной. «Следуй за мной, – сказал взгляд единорожицы. – Положи руку мне на плечо». Туннели коры и темноты сменялись другими туннелями коры и темноты. Моя проводница цокала костяными копытцами. Я блуждала, но мне было радостно. Мы очутились в саду на дне колодца света и тишины. Над узорчатым мостиком, выложенным янтарем и нефритом, колыхались цветы лотоса и орхидеи. Бронзовые и серебристые карпы вместе с темными совами парили у моей головы. «Это благостное место, – без слов сказала я единорожице. – Ты со мной еще побудешь?»
«Матушка, – мысленно ответила единорожица, и ее человечьи глаза наполнились слезами. – Матушка, разве ты не узнаешь меня?»
Я проснулась с печалью в сердце.
Сидя в пещере, я смотрела на струи дождя и больше всего на свете хотела превратиться хоть в птичку, хоть в камушек, хоть в папоротник, хоть в олениху, как влюбленные в сказках. На третий день небо прояснилось. Дым над деревней развеялся. Я осторожно подкралась к нашему домику. Снова разрушен. Расплачиваются-то всегда бедняки. А больше всех платят бедные женщины. Я стала разбирать обломки. А что еще оставалось делать?