{79} меня к этому не подготовила.
Вечером Каспар за обе щеки уплетал баранью похлебку с луком. Они с Шерри были единственными посетителями гостиничного ресторанчика, а сама гостиница занимала шестой и седьмой этажи ветхого многоквартирного дома.
Женщина, которая принесла еду с кухни, глядела исподлобья. Каспар указал на тарелку, потом приподнял большие пальцы кверху – дескать, вкусно – и одобрительно улыбнулся.
Она посмотрела на него как на сумасшедшего и ушла.
Шерри фыркнула:
– Такая же приветливая, как таможенница.
– За время моих странствий я понял, что чем бессильнее страна, тем грознее таможенники.
– Когда она показывала нам комнату, то смотрела на меня так, словно я раскатала ее ребенка бульдозером.
Каспар снял клок шерсти с куска мяса.
– Коммунизм в сфере обслуживания. Печальное наследие. Ну ей же деваться некуда. А вот мы можем слинять отсюда в любой момент.
У него осталось немного растворимого лимонного чая, купленного в Пекине. На соседнем столе стояла бутыль с горячей водой, так что Каспар сделал чаю себе и Шерри. Они пили чай и смотрели, как над пригородными кострами и юртами восходит восковая луна.
– А расскажи-ка мне об этом гонконгском пабе, в котором ты работала, – попросил Каспар. – Как он там назывался? «Бешеные псы»?
– Нет, лучше ты расскажи о странных знакомцах, которыми ты обзавелся, приторговывая бижутерией на Окинаве. Давай, викинг, сейчас твоя очередь.
Мои проводники часто ощущают зарождение настоящей дружбы. А я способен только наблюдать за этим.
Еще во младенчестве я начал осознавать, что в «моем» теле есть еще один обитатель. Клочковатый туман красок и эмоций сгущался в росинки понимания. Я видел и постепенно учился различать сады, тропинки, лающих собак, рисовые поля, белье, сохнущее под ветерком на солнце. Я не понимал, почему эти образы возникают передо мной в определенное время, будто какой-то бессюжетный фильм. Я брел по тому же пути, который проходят все люди, – от мистического к обыденному. В отличие от людей, я помню этот путь.
По мою сторону экрана восприятия что-то происходило. Как будто кто-то едва заметно увеличивал звук радиоприемника, так медленно, что поначалу даже сомневаешься в источнике звука. Вот так, исподволь, пробивались ко мне ощущения, источником которых являлся не я, и лишь много позже мне удалось определить их точнее – любовь, верность, гнев, злоба. Я наблюдал, как этот другой становился все четче и проступал все яснее. Мне стало страшно. Я счел этого другого захватчиком. Сознание своего первого проводника я принял за кукушиное яйцо, из которого вот-вот вылупится птенец и вышвырнет меня из моего родного гнезда. Однажды ночью, когда мой проводник уснул, я решил проникнуть в его сущность.
Он попытался закричать, но я не позволил ему проснуться. Повинуясь защитному инстинкту, его сознание замкнулось и выставило заградительные барьеры. Я не отступал, напирал грубее, чем следовало, не осознавая своей силы, и прорывался сквозь его воспоминания и сложные механизмы нервной системы, выводя из строя огромные куски. Страх поражения ожесточил меня сверх меры, хоть это и не входило в мои намерения. Я хотел только потеснить соперника, а не уничтожить его.
Наутро врач установил, что мой проводник не реагирует на внешние раздражители. Никаких повреждений на теле пациента, естественно, не обнаружилось, и врач вынужден был констатировать коматозное состояние. В 1950-е годы в юго-восточном Китае не было аппаратуры для поддержания жизни таких пациентов. Спустя несколько недель мой проводник умер, не приходя в сознание, и унес в могилу разгадку тайны моего происхождения, которая, возможно, хранилась в его памяти. Это были мучительные дни. Я понял свою ошибку – захватчиком был я, а не он. Я попытался поправить причиненный ущерб, собрать заново разрушенные мной функции и фрагменты психики, но разрушить проще, чем восстановить. К тому же я тогда почти ничего не знал. Мне все-таки удалось выяснить, что мой проводник в одно время разбойничал на севере Китая, а затем служил в армии в тех же краях. Еще я обнаружил обрывки разговорных языков, которые впоследствии идентифицировал как монгольский и корейский, но читать и писать мой проводник не умел. Вот и все. Мне не удалось определить, как я зародился и как долго пребывал в зачаточном состоянии.
Я полагал, что если мой проводник умрет, то я разделю его участь. Поэтому я сосредоточил все усилия на том, чтобы изобрести способ, который позже назвал переселением или трансмиграцией. За два дня до смерти моего проводника я успешно осуществил задуманное. Моим вторым проводником стал врач, лечивший первого. Переселившись, я посмотрел на солдата со стороны. На грязной постели распростерся мужчина средних лет – костяк, облепленный плотью. Я ощутил вину, облегчение и могущество.
За два года пребывания в докторе я узнал много интересного о человеке и бесчеловечности. Научился читать его воспоминания, стирать их и заменять новыми. Научился им управлять. Человеческая натура стала моей игрушкой. Еще я четко осознал необходимость соблюдать меры предосторожности. Однажды я признался своему проводнику, что в его теле уже два года обитает бесплотный дух, и сказал, что готов ответить на его вопросы.
В результате бедняга сошел с ума, и мне снова пришлось переселяться. Человеческий разум – очень хрупкая игрушка. Он так непрочен!
На третий день официантка, как обычно, метнула на стол горшок с бараниной, повернулась и отошла прежде, чем Каспар успел жалобно застонать.
– Бараний жир на ужин! – улыбнулась Шерри. – Вот это сюрприз!
Официантка убирала посуду с соседних столов. Каспар упражнялся в самовнушении, пытаясь убедить себя, что у баранины вкус индюшатины. Я с трудом удержался от соблазна помочь ему. Шерри читала.
– Вот оно, советское словоблудие! Тут приводится цитата из статьи, написанной в сороковые годы, при Чойбалсане{80}: «Жизнь на практике подтвердила преимущество использования русского алфавита». А на самом деле имеется в виду совсем другое: тех, кто использует монгольский алфавит, расстреляют. В голове не укладывается, как можно было жить под игом этой «высшей расы» и почему…
Тут во всем здании погас свет.
За окном тускло сияли дымчатые звезды и пламенело алое зарево гигантских русских букв какого-то лозунга за пустырем. Мы каждый вечер гадали, что там написано, да так и не выяснили.
Шерри рассмеялась и закурила. В глазах отразился огонек сигареты.
– Признайся, ты дал начальнику электростанции десять долларов, чтобы он устроил затемнение, и все ради того, чтобы остаться со мной наедине в темной комнате, пропахшей брутальным ароматом баранины.
Каспар улыбнулся в темноте, и я распознал его чувство – любовь. Любовь формируется как атмосферный фронт.
– Шерри, давай завтра утром возьмем джип. Мы уже осмотрели и храм, и старый дворец. Я чувствую себя пресыщенным туристом. Совершенно идиотское ощущение. Фройляйн из немецкого посольства утверждает, что завтра привезут бензин.
– А куда нам спешить?
– Эта страна катится в прошлое. Где-то там, в горах, притаился в ожидании конец света. Отсюда надо смотаться побыстрее, пока снова не наступил прошлый век.
– Но в этом и заключается очарование Улан-Батора. В его обветшалости.
– Не знаю, что значит «обветшалость», но никакого очарования тут не вижу. Улан-Батор только доказывает, что монголы – не городской народ. Здесь можно снимать фильм об обреченной колонии уцелевших в бактериологической войне. Давай куда-нибудь уедем. Не понимаю, зачем я тут. По-моему, даже местные жители не понимают, зачем они тут.
Вошла официантка, поставила на стол свечу. Каспар поблагодарил ее по-монгольски. Она ушла. «Ну, дорогая, – подумал Каспар, – когда грянет революция…{81}»
Шерри начала тасовать колоду карт.
– А что, монголы созданы исключительно для дикой кочевой жизни? По-твоему, их удел – разводить скот, рожать детей, мерзнуть, жить в юртах, кормить глистов, не знать грамоты?
– Я не хочу с тобой спорить. Я хочу поехать к горам Хангай, забираться на вершины, скакать на лошади, плавать голышом в озерах. Понять, зачем я живу на земле.
– Хорошо, викинг. Завтра утром уедем. А сейчас давай сыграем в криббидж. По-моему, я веду в счете – тридцать семь выигрышей против девяти.
Значит, мне тоже предстоит переезд. Имея проводником местного жителя, продолжать путешествие по стране сложно. Имея проводником иностранца – невозможно.
Я прибыл сюда, чтобы отыскать истоки истории, которая уже существовала здесь шестьдесят лет назад, когда зародилось мое «я». И начиналась она так: «О судьбе мира думают трое…»
Пару раз я пытался описать процесс трансмиграции тем своим проводникам, кто был богаче других одарен воображением. Увы, это невозможно. Я знаю одиннадцать языков, но слова бессильны передать многие оттенки.
Я могу трансмигрировать, если мой проводник физически соприкоснется с кем-то другим. То, с какой легкостью пройдет этот процесс, зависит от состояния сознания человека, в которого я переселяюсь, поскольку отрицательные эмоции этому препятствуют. То, что для трансмиграции необходим физический контакт между старым и новым проводником, означает, что мое существование все-таки материально – то ли на субмолекулярном, то ли на биоэлектрическом уровне. Правда, есть ряд ограничений. Например, я не могу трансмигрировать в животных, даже в приматов: они сразу погибают. Наверное, это сравнимо с тем, что взрослый не может влезть в детскую одежду. Переселяться в кита я не пробовал.
А вот какое чувство возникает при трансмиграции… Как его описать? Представьте гимнаста на трапеции под куполом цирка, кувыркающегося в пустоте. Или бильярдный шар, катящийся по столу. Или прибытие в незнакомый город после блужданий в тумане.