Иногда слова не в состоянии описать музыку смысла.
Утренний ветер веял холодом с гор. Пригнувшись, Ганга вышла из юрты, плеснула студеной утренней свежестью в лицо. В юртах на склоне холма постепенно пробуждалась жизнь. В городе переливчато взвыла сирена «скорой помощи». Свинцово серели воды реки Туул. Красные неоновые буквы «Сделаем Улан-Батор образцовым социалистическим городом» мигнули и погасли.
«Дерьмо верблюжье, – подумала Ганга. – Когда их наконец снимут?»
Она забеспокоилась, куда ушла дочь. На этот счет у Ганги были свои подозрения.
Соседка кивнула и пожелала доброго утра. Ганга ответила тем же. Глаза стали видеть хуже, побаливала сломанная позапрошлой зимой нога, которая плохо срослась, да и ревматизм давал о себе знать. Подбежала собака, требуя, чтобы ее почесали за ушами. Сегодня Ганге было не по себе.
Она нырнула обратно в тепло юрты.
– Не студи, черт подери! Закрой дверь! – рявкнул муж.
Хорошо было наконец-то распрощаться с западным менталитетом. Как ни прекрасно узнавать много нового из перегруженных скоростных магистралей разума, такого как у Каспара, порой это вызывает у меня головокружение. Только что Каспар думал о курсе обмена валют и вот уже переключился на фильм о санкт-петербургских похитителях картин, через секунду вспомнил, как в детстве рыбачил с дядей меж двух островов, а в следующий миг у него в голове уже возник веб-сайт приятеля или звучит популярная песенка. И так без конца.
Разум Ганги оперирует в весьма ограниченном пространстве. Ганга постоянно думает, как бы раздобыть еды и денег. Она беспокоится только о дочери и о хворых родственниках. Дни ее жизни как две капли воды похожи друг на друга, будь то гарантировано безотрадное существование при советском господстве или неустанная борьба за выживание после получения независимости. Безусловно, в сознании Ганги гораздо сложнее спрятаться, чем в сознании Каспара. Одно дело затеряться в суматошном городе, и совсем другое – в малолюдной деревушке среди любопытных соседей. Некоторые проводники очень чувствительны к малейшим изменениям своего внутреннего ландшафта, и Ганга именно из таких. Пока она спала, я освоил ее язык, но ее сны пытаются вывести меня на чистую воду.
– Что-то не так, – пробормотала себе под нос Ганга, растапливая печь, и оглядела юрту, – может, что-то пропало? Кровати, стол, шкафчик, коврики, посуда, серебряный чайник, который Ганга отказывалась продать даже в самые трудные времена. Все на месте. А ее одолела маета.
– Опять твое загадочное шестое чувство?
Под грудой одеял зашевелился Буянт. Катаракты и полумрак в юрте не позволяли Ганге его разглядеть. Буянт зашелся кашлем заядлого курильщика.
– Ну, что на этот раз? Твоя задница напела тебе, что мы получим в наследство верблюда? Ушная сера шепнула, что приползет огромный страшный червь и лишит тебя невинности?
– Огромный червь давно сделал свое дело. Его зовут Буянт.
– Очень смешно. Что у нас на завтрак?
Что ж, попробую. Попытаю счастья.
– Муженек, а муженек, ты ничего не слышал про троих, которые думают о судьбе мира?
Долгое молчание. Мне даже показалось, что Буянт не расслышал вопроса.
– Женщина, ты что, спятила? О чем ты?
В этот момент в юрту вбежала Оюун, дочь Ганги, – разрумянившаяся, запыхавшаяся.
– В магазине был хлеб! И еще я раздобыла лука!
– Умница! – Ганга обняла дочь. – Ты так рано встала сегодня, я даже не слышала.
– Да закройте эту чертову дверь! – заорал Буянт.
– Ты так поздно вернулась с работы, мамочка, я не хотела тебя будить.
Ганга заподозрила, что дело было вовсе не в этом.
– А много сейчас народу в гостинице, мама?
Оюун была большой мастерицей переводить разговор на другую тему.
– Нет. Все те же двое белоголовых.
– Австралию-то я нашла в школьном атласе. Но вот где эта – как ее там? – Дания, что ли?
– Какая разница! – Буянт вылез из-под груды одеял, укутался в одно, как в платок. В молодости он слыл красавчиком, да и сейчас считал себя неотразимым. – Ты ж все равно туда не поедешь!
Ганга прикусила язык, Оюун потупилась.
– Белоголовые сегодня уезжают, и я очень рада. Не понимаю, как это мать отпустила дочь одну болтаться по свету. Наверняка они не женаты, а спят в одной постели! Никаких колец, ничего. А он вообще какой-то ненормальный. – Ганга посмотрела на Оюун, но Оюун отвела глаза.
– Конечно ненормальный, это же иностранцы. – Буянт рыгнул и захлюпал чаем.
– Почему он ненормальный, мама? – Оюун начала резать лук.
– Во-первых, от него пахнет кислым молоком. И еще… Глаза… Глаза у него странные… будто чужие.
– Ха, страннее тех профсоюзных деятелей из Венгрии никого на свете нет! Ну, помнишь, для них еще орхидеи привозили, из самого Вьетнама.
Ганге великолепно удавалось игнорировать замечания мужа.
– Этот тип из Дании все время дает чаевые и улыбается, будто чокнутый. А вчера вечером он притронулся к моей руке.
Буянт сплюнул:
– Если он еще раз к тебе притронется, я ему башку сверну и в жопу засуну. Так ему и передай!
Ганга помотала головой:
– Нет, он словно в пятнашки играл, ну, как маленький. Коснулся моей руки большим пальцем и тут же отошел. Как будто заколдовал. И пожалуйста, не плюйся в доме.
Буянт отломил кусок хлеба.
– Вот-вот! Заколдовал! Морок навел! Скажешь тоже! Послушай, женщина, иногда мне кажется, что я взял в жены не тебя, а твою бабушку!
Женщины молча готовили завтрак.
Буянт пятерней почесал в паху.
– Кстати, о женитьбе. Вчера вечером приходил старший сын Гомбо. Просит руки Оюун.
Оюун, не поднимая головы, помешивала лапшу в горшке.
– Да?
– Да. Принес мне бутылку водки. Отличная вещь. Сам старина Гомбо – несерьезный мужик, пить не умеет, зато его свояк работает на хорошей должности. А у младшего сына, говорят, большое будущее. Два года подряд чемпион школы по борьбе. Вот где счастье.
От лука у Ганги свербило в носу. Оюун молчала.
– По-моему, отличная мысль, а? Похоже, старший по уши втюрился в Оюун… Если он ее обрюхатит, то будет ясно, что девочка не пустоцвет, и Гомбо придется… В общем, бывают женихи и похуже…
– Бывают и получше. – Ганга добавила лапшу в баранью похлебку, вспомнила, как Буянт тайком лазал к ней через дымовое отверстие в юрте, под боком у спящих родителей. – Может, Оюун кто-то другой нравится. И вообще, мы ведь договорились. Оюун должна закончить школу и, если судьбе будет угодно, поступить в университет. Мы же хотим успехов Оюун. Может, она купит машину. Или хотя бы мотоцикл. Из Китая привозят.
– Какой смысл учиться? Работы все равно нет, тем более для женщин. Русские ушли, все заводы и фабрики позакрывали. Что осталось – захватили китайцы. Нам, монголам, чужаки не дают пробиться. Губят нас.
– Ерунда! Вам водка не дает пробиться! Водка вас губит!
– Женщины ни черта не смыслят в политике! – обозлился Буянт.
– Вы больно много смыслите! – Ганга тоже рассердилась. – Да наша экономика сейчас загнулась бы и от простуды, если б ей достало здоровья хотя бы на то, чтоб простыть!
– Говорят тебе, во всем виноваты русские…
– Хватит валить все на русских! Дела не пойдут на лад, пока мы будем во всем винить русских, а не себя. Китайцы-то у нас могут зарабатывать! Почему ж мы сами не можем?
На сковородке зашипел жир. Ганга мельком заметила, как поморщилось ее отражение в плошке с молоком. Рука с плошкой дрогнула, отражение пошло рябью, исчезло.
– Что-то я сама не своя. Нужно сходить к шаману.
Буянт стукнул кулаком по столу:
– Еще чего – бросать тугрики на ветер!
– Мои тугрики! – возразила Ганга. – Куда хочу – туда бросаю, пропойца.
Буянту пришлось отступить без боя: Гангу все равно не переспоришь, а если соседи услышат перепалку, то начнут болтать, что жена ему не повинуется.
Почему я таков, каков есть? У меня нет генетического кода. У меня не было родителей, которые учили бы меня различать добро и зло. У меня не было учителей. Я ни от кого не получил ни питания, ни воспитания. Но я обладаю разумом и совестью. Гуманный негуманоид.
Конечно, я не всегда был таким гуманным, как сейчас. После того как доктор сошел с ума, я кочевал от одного крестьянина к другому. Я был их господином и повелителем. Я знал все их секреты, излучины всех местных речушек, клички всех собак. Я знал редкие мимолетные радости, память о которых долго согревала сердца моих проводников, спасая от окоченения. Я не чурался самых экстравагантных экспериментов. Одних я едва не губил в погоне за наслаждениями, возбуждавшими их нервы. Иных заставлял страдать просто для того, чтобы лучше изучить природу страдания. Я развлекался пересадкой воспоминаний из одной головы в другую или подстрекательством. Я понуждал монахов к разбою, любовников к измене, скупердяев к транжирству. Одно могу сказать в свое оправдание – я больше никого не убил. Однако отнюдь не из любви к человечеству. Из страха. Я боюсь только одного на свете: оказаться внутри проводника в момент его смерти. Мне неведомо, что тогда произойдет со мной.
Я не могу поведать историю своего обращения к гуманизму – ее попросту нет. Во времена Культурной революции и позже, меняя проводников на Тибете, во Вьетнаме, в Корее, в Сальвадоре, я насмотрелся, как люди уничтожают друг друга. Сам я при этом находился в безопасности генеральных штабов. Я видел войну за Фолклендские острова, сражения за голые скалы. «Лысые дерутся из-за расчески» – так выразился один из моих бывших проводников. В Рио я видел, как убили туриста из-за наручных часов. Люди живут, обманывая, присваивая, порабощая, мучая, уничтожая. И всякий раз лишаются частички того, чем могли бы стать. Отравляющее расточительство. Поэтому я больше не причиняю зла своим проводникам. На свете и без того слишком много отравы.
Все утро Ганга провела в гостинице, убиралась в комнатах, подметала, кипятила воду, стирала белье. Я смотрел на Каспара со стороны, будто на свой старый дом с новым жильцом. Они с Шерри расплатились и ждали, когда прибудет взятый в аренду джип. Я попрощался с Каспаром на датском, но он подумал, это Ганга, проходя мимо, сказала что-то по-монгольски.