– Чего тебе?
– Простите за беспокойство, господин, но не могли бы вы вспомнить фамилию человека, о котором только что говорили? Собирателя фольклора? Понимаете, это дело первостепенной важности…
Тип в костюме насторожился: подобная манера выражаться не свойственна водителям грузовиков. Тип в костюме поднес ладонь ко лбу и выронил ключи от машины. Джаргал наклонился, подобрал их и протянул владельцу. Мне остается только позаботиться, чтобы руки этих двоих соприкоснулись. Трансмигрирую. Это нелегко, как и в случае с Гангой. Сознание типа в костюме оказалось необычайно вязким, я пробивался в него, будто через стену замороженного сливочного масла.
Мне не пришлось слишком долго изучать память моего нового проводника.
– Его зовут Бодоо.
Редкие прохожие с любопытством косились на впавшего в задумчивость человека, по виду – важного чиновника. Но к моему новому проводнику быстро вернулась активность.
– А сейчас, простите, я тороплюсь. Дело не терпит отлагательств.
Ничего, потерпит. В архивах памяти нашелся портрет: лысый коротышка в очках, с бакенбардами и кустистыми усами. Скоро мы увидимся, Бодоо. И ты направишь меня к истокам моего появления на свет.
Я смотрел вслед Джаргалу – человеку, очнувшемуся от странного сна.
Нового проводника звали Пунсалмаагийн Сухэ-батор. Он был старшим агентом КГБ Монголии и с презрением относился к человеческим слабостям. Мы мчались на юг, полноприводный автомобиль вздымал клубы пыли. Сухэ-батор жевал жвачку. Трава становилась чахлее, верблюды – изможденней, воздух – суше. Дорога до Даланзадгада не отмечена указателями, но других дорог нет. Патрульные на КПП отдавали нам честь.
Сначала меня мучили угрызения совести из-за такого беспардонного использования нового проводника в личных целях, но, ознакомившись с его прошлым, я успокоился. За время службы он убил больше двадцати человек и присутствовал при пытках и истязаниях более двухсот заключенных. На службе у прежних, московских, и нынешних, петербургских, покровителей Сухэ-батор сколотил средней величины состояние, которое надежно упрятано в бронированных подвалах Женевы. В один темный уголок сознания, где должна была бы находиться совесть, не удалось проникнуть даже мне. В остальном же сознание моего проводника отличалось ясностью, четкостью, жестокостью.
С наступлением ночи я позволил Сухэ-батору остановиться, размяться и глотнуть кофе. Как славно было снова видеть звезды, огромное небесное озеро звезд. Небо над городами люди превратили в болото. Но Сухэ-батор не из тех, кто любуется звездами. В сотый раз он задавался вопросом, как его сюда занесло, и мне пришлось отвлекать его от этих мыслей. Ночь мы провели в ночлежке для дальнобойщиков. С ее владельцем Сухэ-батор говорить не пожелал, равно как и платить за постой. Я порасспрашивал про Бодоо, хранителя народного искусства в даланзадгадском музее, но о нем никто ничего не знал. Пока мой проводник спал, я совершенствовался в русском языке, с которым слегка познакомился благодаря Ганге.
На следующий день холмы превратились в каменистую равнину. Началась пустыня Гоби. Унылый пейзаж наводил на меня тоску. Второй день только лошади, облака да безымянные горы. От Сухэ-батора не было никакого толку. Обычно люди постоянно болтают сами с собой, ведут мысленные разговоры, рисуют воображаемые картинки, вспоминают анекдоты, напевают. Но только не Сухэ-батор. Такое впечатление, что я переселился в киборга.
На въезде в пыльный Даланзадгад, центр Южногобийского аймака, Сухэ-батор сбил собаку. Бесцветный город словно бы занесли в пустыню песчаные вихри невесть откуда. На голой земле так называемого парка женщины в платках продавали яйца и вяленое мясо. Центр города – несколько трех- и четырехэтажных домов, а дальше окраины. Грунтовая взлетно-посадочная полоса, обшарпанная больница, покосившийся почтамт, полуразрушенный универмаг. Кроме того, что на черном рынке яйцо динозавра идет за пятьсот долларов, а шкура снежного барса из Говь-Алтая – за двадцать тысяч, Сухэ-батор мало знал о самом южном аймаке Монголии. Еще меньше он думал о нем.
У Сухэ-батора мелькнула мысль заехать в местное полицейское управление и навести там шороху, но я направил его прямиком в музей на поиски Бодоо. Музей был закрыт. Не важно, в Монголии Сухэ-батор открывал любые двери. Внутри, так же как и в предыдущем музее, стояла гулкая тишина. Кабинет хранителя пустовал. С потолка в зале свешивалось большое чучело грифа, почему-то с табличкой «кондор». Один стеклянный глаз выпал и потерялся.
В книжном киоске сидела пожилая женщина и вязала чулок. Она ничуть не удивилась, увидев посетителя в закрытом музее. Похоже, ее уже давно ничего не удивляло.
– Мне нужен Бодоо, – заявил Сухэ-батор.
Она даже не оторвала взгляда от вязания.
– Он вчера не приходил. И сегодня не пришел. Наверное, и завтра не придет.
Сухэ-батор перешел на шепот:
– А можно спросить, где прохлаждается наш уважаемый хранитель?
– Спросить-то вы можете. Только я вряд ли вспомню.
Впервые за время моего знакомства с Сухэ-батором в его душе встрепенулось радостное чувство. Он вынул пистолет и щелкнул предохранителем. Потом прицелился в крюк, на котором висел гриф с табличкой «кондор».
БАБАХ!
Чучело рухнуло на пол и рассыпалось, взметнув к потолку облако перьев, пыли и кусков штукатурки. Вслед за звуком выстрела по пустым залам прокатилось гулкое эхо.
Женщина отбросила вязание и ахнула. В широко раскрытом рте чернели гнилые зубы.
– А теперь, навозная лужа, кишащая червями, слушай меня внимательно, – прошептал Сухэ-батор. – Наша беседа, вонючая гнилозубая сука, будет протекать следующим образом. Я задаю вопрос – ты быстренько отвечаешь. Если мне покажется, что ты хоть чуть-чуть увиливаешь от ответа, то следующие десять лет проведешь в очень отдаленном уголке нашей любимой родины. Ясно тебе, гнида?
Женщина побелела и тяжело сглотнула.
Сухэ-батор любовался своим пистолетом.
– Не слышу ответа.
Женщина пролепетала что-то вроде «да».
– Вот и прекрасно. Итак, где Бодоо?
– До него дошел слух, что сюда едет человек из КГБ, и он сбежал. Не сказал куда. Клянусь, господин, я не знаю, где он. Я не знала, что вы из КГБ. Клянусь, не знала.
– Допустим. А на какой улице этого чудного города живет наш дорогой Бодоо?
Женщина замялась.
Сухэ-батор вздохнул, вынул из кармана пиджака золотую зажигалку и поднес к табличке с надписью «не курить», которая стояла на прилавке. Дрожащая женщина, Сухэ-батор и я смотрели, как пылает картон, превращаясь в горстку черного пепла.
– Значит, ты хочешь, чтобы тебя изувечили в тюрьме? Или ты хочешь, чтобы я кастрировал твоего мужа? А может, ты ждешь не дождешься, когда твоих детей отправят в мусульманский интернат в Баян-Улгий? Ты наверняка слышала, что там делают с детьми.
Из-под накрашенных ресниц выступили слезы. Сухэ-батор думал было шарахнуть ее головой о стекло, но я его удержал. Женщина оторвала клочок газеты и накарябала на нем адрес:
– Вот, господин, здесь живет Бодоо с дочерью.
– Премного тебе благодарен. – Сухэ-батор выдрал из стены телефонную розетку. – Хорошего дня.
Сухэ-батор обошел вокруг дома на городской окраине. Дом был типовым, сборным, с единственной дверью. У входа стояла бочка для сбора дождевой воды – в хороший год дождь выпадает раз десять. Крошечный огород отчаянно надеялся как раз на такой год. Ветер завывал, вздымал пыль. Мой проводник вытащил пистолет и постучал в дверь. Я заставил Сухэ-батора нечаянно поставить пистолет на предохранитель.
Дверь открыла дочь Бодоо, юная, с мальчишеской стрижкой. Мы поняли, что моего проводника ждали. И что дома она одна.
– Давай поговорим спокойно, – сказал Сухэ-батор. – Ты знаешь, кто я и чего хочу. Где твой отец?
Девушка оказалась не робкого десятка.
– Неужели вы всерьез думаете, что я сдам собственного отца? И вообще, в чем его обвиняют?
Сухэ-батор улыбнулся. В темном закуте его сознания что-то зашевелилось. Окинув девушку взглядом, Сухэ-батор представил, как располосует ее ножом, подступил поближе и схватил за локоть.
Но на этот раз Сухэ-батор не получил своей добычи.
Я внушил ему непреодолимое желание отправиться в Копенгаген через Багдад, а на прощание заставил бросить к ногам девушки бумажник, в котором несколько сотен долларов. После этого я трансмигрировал из тела Сухэ-батора в девушку. Переселение далось нелегко – девушка готовилась дать отпор и собиралась закричать.
Ну вот, я трансмигрировал. Погасил рвущийся из горла крик. Зловещий агент КГБ швырнул деньги на землю, кинулся к своей «тойоте», завел мотор и рванул на запад. Возможно, мой приказ и не доведет Сухэ-батора до родины Каспара, но наверняка забросит куда-нибудь подальше от Даланзадгада – может, в какую-нибудь страну с неустойчивым режимом, где суровые пограничники не знают ни монгольского, ни русского.
Девушка, ставшая моим новым проводником, смотрела, как машина Сухэ-батора исчезает вдали. Из-под визжащих шин вырывались ленты пыли, которые подхватывал ветер пустынь.
Я навожу справки. Девушку зовут Бальжин. Мать умерла. Есть! Вот оно! «Трое, которые думают о судьбе мира». Немного другая версия, но история та же самая. Мать сидит за ткацким станком у очага и рассказывает Бальжин сказку. Бальжин тепло и уютно. Мерно постукивают кросны.
Теперь оставалось только выяснить, где именно родилась эта сказка. Я успокоил Бальжин, и мы с ней направились в кабинет ее отца, который служит и спальней, и столовой. Бальжин – личный секретарь отца и сопровождает его в экспедициях. Все материалы для книги хранились в ящике стола. Увы! Бодоо все забрал с собой.
Я уложил Бальжин в постель и отключил ее сознание, чтобы без помех обследовать ее память и выяснить, откуда произошла эта сказка. В каком поселке ее до сих пор помнят и рассказывают? На бесплодные поиски у меня ушло полдня. Бальжин ничего не знала, но была уверена, что происхождение сказки известно отцу.