– Все твои соплеменники покидают тело, только пока оно еще живое!
– Какие еще соплеменники?
Монах в желтом колпаке хмыкает разбитым ртом. Потом что-то шепчет девочке на ухо. Она с подозрением смотрит на меня.
– Ну хорошо, – наконец соглашается она. – Ситуация и правда необычная. Но что же я могу поделать?
Монах оборачивается ко мне:
– Прости, зубы… – Он пророчески кивает. – Время замкнуло круг, лютые годы далеко… Я выполнил свое обещание.
И тоже проходит сквозь стену юрты.
Последней удаляется девочка с сурком на руках. Ей жаль меня, и мне не хочется, чтобы она уходила. Я остаюсь совсем один.
Я снова оказался в человеческом теле. Стены юрты полнились жизнью, внутренности пульсировали, дрожали от беспокойства, слышались голоса. Я обследовал верхние уровни сознания и не обнаружил ровным счетом ничего. Ни воспоминаний, ни следов жизненного опыта. Даже имени не было. Едва сформировавшееся «я». А откуда тогда голоса? Я заглянул глубже. Шепотки, следы неосознанного покойного существования. Я попытался заставить своего нового проводника открыть глаза, чтобы понять, где я, но они не открывались. Глаза были, я проверил, но мой проводник не научился их открывать и отреагировать не мог. Я попал в место, не похожее ни на что, а мой проводник о нем ничего не знал. Мой проводник вообще ничего и ни о чем не знал. Может, он слепоглухонемой? Его мозг был девственно-чист. Настолько чист, что мне стало страшно.
Покой сменился судорожным страхом. Мое присутствие обнаружено? Узел боли затягивался все туже. Ужас, панический ужас – ничего подобного я не испытывал с тех пор, как взломал мозг своего первого проводника. Завеса разорвалась, и мой новый проводник вылетел в мир меж ног матери, возмущаясь бесцеремонным обращением. Со всех сторон хлынул холодный воздух! От света, слишком яркого даже сквозь закрытые веки, восприимчивый мозг моего проводника содрогнулся.
Через пуповину переселяюсь в мать и попадаю в океан эмоций головокружительной глубины. Я забыл выставить защиту, и меня захлестнули волны изнеможения и ликования, чувства потери и обретения, опустошенности, полноты и свершения, воспоминания о погружении и о любви, ранящей до крови, и твердое решение – больше никогда в жизни не обрекать себя на такую пытку.
Однако же пора браться за работу.
Другая юрта. Пламя очага, тепло, тени оленьих рогов. Я попытался определить наше местонахождение. Что ж, две новости: хорошая и плохая. Мой новый проводник – монголка в Монголии. А меня занесло гораздо севернее того места, куда отправился Бодоо. Я оказался близ российской границы, в сомоне{89} Рэнчинлхумбэ, на севере аймака Хувгел, недалеко от озера Дод-Цаган и города Дзулун. Стоял сентябрь, скоро начнутся снега. Повитуха была бабушкой младенца, которого я только что покинул. Она улыбнулась дочери и приложила к пуповине кусок льда, для обезболивания. Волосы у нее были тонкие, как паутина, лицо круглое, как луна. Где-то в юрте хлопотала тетушка, носила кастрюли с горячей водой, шкуры и отрезы ткани, что-то негромко напевала. Кроме этого протяжного напева, ничто не нарушает тишины.
Сейчас раннее-раннее утро. Роды были долгими, тяжелыми. Я притупляю боль, погружаю измученную мать в глубокий сон и помогаю истерзанному телу набраться сил. Пока она спит, я пытаюсь сообразить, где же я находился после того, как Сухэ-батор убил моего предыдущего проводника. Может, странная юрта мне просто привиделась? Значит, я грезил? Но разве это возможно? Ведь я – чистое сознание. Может ли у меня, как у людей, быть подсознание, о котором я ничего не знаю? И каким образом я заново родился в Монголии? Почему и благодаря кому? И кто был монах в желтом колпаке?
Откуда мне знать, не обитает ли во мне noncorpum, который управляет моими действиями? Как вирус внутри бактерии. Впрочем, я наверняка почувствовал бы присутствие постороннего.
Но ведь и люди так думают.
Дверь открылась и впустила осенний рассвет, а с ним – отца ребенка, дедушек, бабушек, сестер, братьев, друзей, дядюшек и тетушек. Все они ночевали в соседней юрте и сейчас пришли, радостные и возбужденные, приветствовать нового члена рода. Их речь я понимаю с трудом – придется осваивать новый диалект монгольского языка. Усталая мать светится счастьем. Младенец громко плачет, и все подходят к нему.
Я трансмигрирую в отца новорожденной, когда он целует жену. Бальжин называла племя цатанов «оленьими людьми». Олень дает им пищу, одежду, служит валютой. Цатаны ведут полукочевой образ жизни. Несколько раз в году появляются в Дзулуне, чтобы обменять мясо и шкуры на разные товары и продать китайским скупщикам панты – высушенные отростки оленьих рогов, измельченные в порошок, который считается афродизиаком. Цатаны вообще мало общаются с остальным миром. Когда русские, чтобы доказать правильность идей социализма, пытались создать пролетариат в этой лишенной промышленности стране, среди цатанов не удалось даже провести перепись населения. Уцелело племя и тогда, когда истребили всех буддийских монахов в округе.
Моему проводнику всего двадцать лет, его сердце исполнено гордости. Я редко завидую людям, но сейчас завидую. Сам я бесплоден, всегда таким был и буду. У меня нет генов, которые можно передать по наследству. Для моего проводника рождение отпрыска – тот последний мост, по которому он окончательно вступает в зрелость, повышая свой статус среди ровесников и даже среди старших. Лучше, конечно, если б родился сын, но никто не собирается останавливаться на достигнутом.
Зовут моего проводника Бэбэ. Он закуривает и выходит из юрты. Я завидую простоте его мыслей. Он умеет ездить на оленях верхом, знает, как их освежевать и разделать и какие части оленя, съеденные сырьем, излечивают людей от того или иного недуга. Он помнит много легенд, но никогда не слышал о троих, которые думают о конце света.
Ночь отступает, в озерцо света по капле сочится заря, а тени в соснах у стойбища перешептываются с сумраком. Шаги поскрипывают на морозе. Падучая звезда рассекает небосвод.
Так что же мне теперь делать?
Цель моих поисков не изменилась, но других зацепок, кроме Бодоо, у меня нет. Нужно вернуться на юг, добраться до города Баянхонгор. Если получить доступ к музейной сети, то Бодоо можно отыскать. С тех пор как он бежал от Сухэ-батора, прошло три месяца. Я потерял время, но у бессмертных времени в избытке, это да.
Я заставил Бэбэ сказать бабушке-повитухе, что у него срочные дела в городе. Не хотелось разлучать молодого отца с новорожденной дочерью, но старуха нас охотно выпроводила. Мужчины только путаются под ногами.
Бэбэ со старшим братом проскакали по лесам, по горным ущельям, вдоль узких озер. Рыбачьи лодки, ивы, дикие гуси летят поутру то к небу, то к земле. На вершине холма стоит горный козел. От Бэбэ я узнаю про лосей, изюбрей и рысей, про архаров и волков, про ловушки на дикого кабана. Медведь ловит в реке лососей, идущих на нерест. Четкие радуги, туманное солнце. Дорог нет, но грязь подморозило, поэтому ехать легко.
Бэбэ разговаривает с братом о дочери, о том, как ее назвать. Я удивляюсь силе их кровных связей. Все мои проводники-монголы имеют одну общую черту: семья для них – юрта, в которой они находят защиту, исцеление, рождение, любовь и смерть. К этому чувству я, ведущий паразитическое существование, могу только прикоснуться через посредника, но не пережить.
Если только не… Я был движим лишь этой надеждой.
Дзулун – еще один обветшалый город. Дощатые лачуги, бетонные коробки домов. Старые грузовики ржавеют в лужах, из которых пьют собаки. Электростанция выбрасывает клубы дыма в безупречное небо. Очередной завод-призрак, из заводской трубы растут молодые деревца. У сарая из рифленых листов железа – единственного в городе ресторана – толпились люди. Бэбэ обычно заходит сюда выпить после встречи с владельцем дубильни.
– В городе иностранцы, – сообщил бородатый охотник в очереди. – Круглоглазые.
– Русские, что ли? Новые товары привезли?
– Нет, не русские.
Бэбэ вошел в ресторан, и я увидел Каспара и Шерри. Каспар тыкал вилкой в тарелку, а Шерри, с компасом в руках, разглядывала карту.
– Привет! Рад вас видеть! – выпаливаю я, не подумав.
Местные жители потрясенно глядят на Бэбэ. Они понятия не имели, что этот пастух-кочевник может говорить еще на каком-нибудь языке, кроме монгольского с оленьим акцентом.
– Привет! – отвечает Шерри, отрываясь от карты.
Каспар глядит настороженно.
– Как вам эта страна? – спрашиваю я, не в силах сдержаться.
Ну вот, теперь придется смягчить, а потом и вовсе стереть из памяти Бэбэ шок, который он пережил, заговорив на неизвестном ему языке.
– Прекрасная страна! – в один голос отвечают Каспар и Шерри.
– А еще в ней полно сюрпризов. Что ж, желаю вам приятного путешествия. Однако же настоятельно советую до наступления морозов перебраться в теплые края. Куда-нибудь на берег океана. Вьетнам в ноябре – просто сказка, особенно горы. По крайней мере, раньше так было…
Бэбэ отошел, сел за столик и, дожидаясь брата, заказал еду. Владелец ресторана кормит цатанов в кредит, а расплачиваются они олениной. Я взял улан-баторскую газету трехнедельной давности. Бэбэ грамоте не обучен, письменности у цатанов нет, да и в племени нет школ. Новостей в газете почти не было, в основном лакировка действительности, да еще запоздалый репортаж о торжествах по случаю национального праздника. Все это совершенно не интересовало Бэбэ, который редко покидал стойбище, никогда не уезжал за пределы сомона и даже не имел такого желания.
На странице некрологов я заметил заголовок: «Двойная потеря для монгольской культуры».
Бодоо погиб.
Меня охватило отчаяние. Я успел забыть, каково это.
Из заметки выяснилось, что Бодоо и его брат скончались в одну и ту же неделю, якобы от сердечного приступа. Благодаря Сухэ-батору я знал, что это излюбленное монгольским КГБ объяснение гибели инакомыслящих.