Всматриваюсь в свою будущую добычу. В нашу добычу, точнее говоря. «Ева и Змий» Делакруа. Трофей, вывезенный из Берлина в 1945 году. Главный хранитель Рогоршев говорит, колбасники из кожи вон лезут, чтобы его вернуть. Нет, какова наглость, а! Мы положили сорок миллионов жизней, чтобы избавить их от мерзкого, плюгавого фюрера и его фашистов, а получили за это несколько картинок маслом, и все. К этой я всегда питала слабость. Именно я предложила в следующий раз украсть «Еву». Руди замахивался на что-нибудь помасштабнее – на Эль Греко или Ван Гога. Но Джером заявил, что не следует жадничать.
– Смелей, моя радость, смелей, – подмигивает Змий. – Давай, отведай этого плода. Ну же! Смотри, какой он большой, налитой, красный! Бери его поскорей! Держи крепче! Я вижу, ты сама этого хочешь!
– А что скажет Бог? – прощупывает почву Ева, умница. – Он запрещает нам вкушать плоды с древа познания.
– Ну конешшшшно же, – кивает Змий. – Бог! А разве не Бог вдохнул в нас жизнь? И кто, как не Бог, вложил в нас желание? И одарил нас способностью к наслаждению? А сами плоды – кто их сотворил, разве не Бог? Что же такое жизнь, как не насссслаждение плодами, которые пробуждают в нас желание?
– Ну правда же, Бог не велел. Вот и Адам говорит, – канючит Ева и складывает ручки, как пай-девочка.
Змий скалится, любуясь Евиными гримасками.
– Бог, в принципе, славный парень. Скажу больше – ничего плохого он не имеет в виду. Но между нами говоря – только между мной, тобой и древом познания, – он жутко не уверен в себе.
– Не уверен в себе?! Да он же сотворил всю эту клятую Вселенную! Он всемогущ!
– А я о чем? Каким комплексом неполноценности надо страдать, чтобы нуждаться в подобном балагане! Поклонение и восхваления с утра до вечера и с вечера до утра! «Всякая тварь Господа да славит! Госссспода да сссславит! Ссславит!» Где же тут всемогущество? По-моему, он жалкий рохля. И вообще, существует авторитетное мнение, что он сознательно умалил роль элементарных частиц в процессе сссссоздания Всссселенной. Он кормит вас с Адамом ссссвоими баснями, а настоящее, стоящее знание – вот оно, рядом! Семь дней, говоришь? Фигня все это!
– Ну, в чем-то я с тобой согласна… Только Адам… Ты не представляешь, какой скандал он закатит!
– Ещщщще бы… Твой голый муженек без единого волоска на теле. Я видел, как он сегодня утром резвился с овечкой на лужайке. Вид имел предовольный. Но ты-то, Ева, ты? Неужели согласна остаток вечности провести в обществе кучки дрессированных зверюшек и этого, Творца, который требует, чтобы его называли Иегова? Вряд ли тебя это устроит. Адам, может, и поорет немного, но успокоится, как только я покажу ему стрелы с бронзовыми наконечниками, чемодан из крокодиловой кожи и шлем для путешествий в виртуальной реальности. А ты, Ева, мне кажется, создана для высоких материй.
Ева смотрит на запретный плод. Большое аппетитное яблоко золотится на солнце. Она сглатывает слюнки.
– Для высоких материй? Ты хочешь сказать – для запретного знания?
– Нет, Ева, милая, нет, – мелькает раздвоенный язык в пасти змея. – Знание – это так, дымовая завеса. То, о чем мы с тобой говорим, называется желание. Ну что, покурим? Вот, бери сигаретку, заодно и обдумай мое предложение…
Шум шагов на лестнице. Я быстро возвращаюсь на свой пост, сажусь на стул. Душу продала бы за сигаретку.
Входят главный хранитель Рогоршев и начальник службы безопасности, похожий на тролля, который вот-вот лопнет от злости, осыпав посетителей кровавыми ошметками и осколками черепной коробки.
– Я думаю, в Большой зал нужно проходить через Делакруа! Этот шедевр преступно недооценивают!
Главный хранитель Рогоршев оборачивается ко мне, облизывает губы изнутри кончиком языка.
Я смущенно улыбаюсь, изображая невинность, – ему это нравится.
– Придется проверять, нет ли где взрывчатки. – Начальник службы безопасности втягивает воздух, чихает и вытирает нос рукавом.
– Вот и проверьте! Кстати, французский посол всюду тычет своей тростью.
Они идут дальше. В дверях главный хранитель опять оборачивается, посылает мне воздушный поцелуй, указывает на циферблат своих наручных часов и шепчет одними губами: «Ровно в шесть». И шевелит указательным пальцем – точь-в-точь как своей крошечной пиписькой.
Я бросаю на него пылкий взгляд, словно говоря: «Да! Да! Я сгораю от страсти!».
Он догоняет начальника службы безопасности, думая: «О, главный хранитель Рогоршев, ты неотразим, ты мастер обольщения, смотри, вот еще одна жертва попалась в твои сети». Честно говоря, главный хранитель Рогоршев – мастер только по части самообольщения. Взгляните-ка на него. Эта копна черных волос – я наклеиваю их ему каждый понедельник. Ничего, придет время – недолго ждать осталось, – и он сообразит, кто вот уже год как попался в сети. И ребята из Отдела по расследованию особо опасных преступлений это тоже поймут.
Скоро мой день рождения. Еще один год. Поэтому Руди в последнее время так занят и мы почти не видимся. Он ведь знает, что я обожаю сюрпризы.
В обеденный перерыв меня подменяет квашня Петровна. Однажды обо мне забыли, и я целый день просидела в своем зале. После этого я заставила Рогоршева уволить главаря этой банды бездельников. С тех пор они со мной не разговаривают, но про мой обеденный перерыв больше не забывают.
В столовой для сотрудников ни души. Обслуга уже ушла, я одна в гулком зале. Подруги квашни Петровны думают, что их бойкот меня задевает. Черта с два – очень даже устраивает. У меня припасена банка американского кофе. Делаю себе кофе, достаю пачку любимых французских сигарет. Ласковое пламя касается сухого кончика сигареты, я затягиваюсь – о! Кайф. Ни с чем не сравнимо – как выстрел в грудь. Конечно, мои коллеги дорого бы дали даже за дым такой сигареты. Хорошо, что после меня останется амбрэ.
Из окна видна Дворцовая площадь. Водовороты мокрой брусчатки. Пересечь площадь можно минуты за две. Какой-то карлик бежит за зонтиком, наверняка за минуту управится.
А эти жирные коровы пытаются меня третировать! Все дело в том, что они сгорают от зависти – я-то владею женским искусством обольщать и удерживать мужчин, а они нет. Они собственную прическу не могут удержать. Признаю, что мои близкие отношения с главным хранителем Рогоршевым, помимо той роли, которая отведена им в главном замысле, дают мне определенные привилегии, но ведь любая из этих ведьм – да если б только она могла! – ради таких привилегий согласится на все, только скомандуй «спустить трусы!». Да-да, любая, даже квашня Петровна с ее толстыми ляжками и перманентом как старая мочалка.
Когда Петербург был еще Ленинградом, я могла бы всю эту честную шайку закатать, куда Макар телят не гонял. И еще дальше! В полном составе присматривали бы за музеем в пустыне Гоби. И жили бы в юртах.
У меня было два очень влиятельных любовника. Первый – партийный деятель. Имя не буду называть, он занимал в аппарате Политбюро довольно высокий пост. Выше подниматься не стоило, иначе тебя могли счесть потенциальным соперником, что было чревато. Ну, моему власти хватало – он даже знал код запуска ядерных боеголовок. Мог бы устроить полный конец света, если вдруг что. После его звонка в обком мне дали прелестную квартирку окнами на площадь Александра Невского. Он умер скоропостижно от инфаркта, и я обзавелась новым любовником, на этот раз адмиралом Тихоокеанского флота. Квартиру, естественно, мне тоже дали новую, причем, как положено по адмиральскому статусу, в пожизненное пользование. В ней я живу и по сей день – на Фонтанке, у Аничкова моста. Он безумно меня любил, мой адмирал. Может, даже немного чересчур, между нами говоря. И старался превзойти аппаратчика Политбюро своими подарками. Ужасно меня ревновал. Как и все мои мужчины.
Боже мой, где золотые эти денечки?
– Лымко, – говорила я, – я зябну по вечерам, когда мы едем на балет…
И наутро мне привозили норковую шубу.
– Лымко, в моей жизни не хватает блеска, – говорила я.
И на следующий день у меня появлялась бриллиантовая брошь. Я бы показала свои бриллианты, но их пришлось продать, чтобы Руди мог начать свой бизнес. Еще в ту пору, когда мы с ним только-только, ну, вы понимаете. Если бы квашня Петровна увидела мои бриллианты, у нее бы челюсть отвисла на полгода.
– Лымко, такой-то из партийного спецраспределителя на прошлой неделе вел себя совершенно непристойно. Просто возмутительно. Не хочу никому неприятностей, но он говорил такое о твоем служебном несоответствии, что у меня просто сердце кровью обливалось…
И на следующий день такой-то узнавал, что он разжалован и назначен младшим дежурным по общественному гальюну с отбыванием службы за Байкалом. Все знали обо мне, но всегда подыгрывали, потому что боялись. Даже адмиральская жена, которая сидела во Владивостоке с адмиральскими отпрысками.
Снова закуриваю. Пепельница уже до половины забита. Карлик так и не догнал свой зонтик.
Опять сижу на пластмассовом стульчике. Скоро взвою от скуки. Изо дня в день мне приходится разыгрывать это сонное терпение, эту вялую безучастность. Вечереет, поток посетителей редеет. Хочу есть, хочу водки. У Рогоршева всегда припрятана бутылка. Считаю секунды. Сорок минут умножить на шестьдесят секунд получается две тысячи четыреста. Смотреть в окно тоже не спасает. Каждый камень за окном я знаю как облупленный. Дворцовая набережная, Нева, Петроградская сторона. Я хотела попросить главного хранителя Рогоршева, чтобы меня перевели в другой зал, но Руди запретил. Сейчас нельзя – приближается великий день. Точнее, великая ночь. Джером сразу же с ним согласился, так что я торчу на старом месте.
Даже не верится, что мы, русские, когда-то играли в мире важную роль. Сейчас стоим с протянутой рукой: кто подаст. Я не из тех женщин, которые интересуются политикой, – когда я росла, опасно было интересоваться политикой. И если честно, что представлял собой Союз Советских Социалистических Республик? Если «республика» – значит должны быть выборы, но я ни разу не видела настоящих выборов. «Советы» тоже существовали как декорация. «Социализм» значит, что все богатства страны принадлежат народу, но у моей мамы никогда ничего не водилось, кроме тараканов. А что такое был этот «союз»? Мы, русс