– Что ж, если официантка проснется, закажем колумбийский.
Из подсобки вышел какой-то тип и спросил с сильным украинским акцентом:
– Вам колумбыйскохо?
– Да.
Он втянул щеки и снова скрылся в подсобке.
Татьяна улыбнулась:
– Вы удивились моему звонку?
Тон психотерапевта.
– Немного. А что, не следовало?
Она предложила мне сигарету. Я предложила ей свои – «Бенсон и Хеджес». Она невозмутимо взяла сигарету, хотя любой русский на ее месте восхитился бы. Наверное, в Польше все курят «Бенсон и Хеджес». Я позволила ей поднести зажигалку к моей сигарете.
– Вы давно работаете в Эрмитаже, Маргарита?
– Примерно с год.
– Наверное, знакомы с интересными людьми?
Помимо воли я подпала под очарование ее улыбки. Татьяна задавала слишком много вопросов, но лишь потому, что хотела расположить меня к себе.
Что ж, Маргарита Латунская умеет общаться с такими особами.
– Вы имеете в виду главного хранителя? Господи, никак квашня Петровна и ее подпевалы вам уже насплетничали?
– Ну эти насплетничают и о том, как трава растет.
– Мои отношения с главным хранителем ни для кого не секрет. Но они начались уже после того, как я устроилась на работу. А устроилась я благодаря другим знакомствам. У меня связи в мэрии. Не вижу ничего плохого в наших отношениях. Я не замужем, а его жена – не моя проблема.
– Полностью согласна с вами. Наши взгляды на жизнь во многом совпадают.
– Кажется, вы упоминали о том, что замужем?
В чашке Татьяны кружил водоворот сливок.
– Вы умеете хранить секреты?
– Еще как.
– Это людям типа Рогоршева я говорю, что замужем, – чтобы не приставали. На самом деле все гораздо сложнее.
Я жду подробностей, но напрасно.
– Такие дела, Маргарита… Лучше расскажите о себе. Мне все интересно.
Прошло восемь часов. Мы упились. По крайней мере, я – точно. Мы сидели в ирландском пабе на Рубинштейна, за дальним столиком. Кубинское трио наигрывало джаз, медленно, по-змеиному, повсюду колыхались какие-то кусты в человеческий рост, с резиновыми листьями. В зале горели свечи – старый проверенный способ сэкономить на электроэнергии под маркой оригинальности. Я вдруг сообразила, что куда бы мы с Татьяной ни пришли, там царит полумрак. Она оказалась тонким ценителем джаза и вин – судя по всему, привыкла жить на широкую ногу, но напоказ этого не выставляла. А еще она порывалась платить за все сама. Я трижды возражала, но в конце концов она меня переубедила. Впрочем, оно и к лучшему. Терпеть не могу просить у Руди денег.
Она прекрасно разбиралась в самых разных вещах. На сцену поднялся негр и заиграл на трубе с сурдинкой. Татьяна засияла и стала еще прекрасней. Мне почему-то подумалось, что она пережила какую-то трагедию. Я по себе знаю, что беспощадная красота бывает помехой счастью.
– Больше похож на Майлза Дэвиса, чем Майлз Дэвис, – пробормотала Татьяна.
– Это тот, который первым перелетел через Атлантику{93}?
Она не услышала.
– Медная тарелка солнца прячется в облаках.
Мужчины обращали на нас внимание. Иначе и быть не могло. Татьяна – редкостная птица в этих краях. А что до меня, вы уже знаете, каких мужчин притягивает Маргарита Латунская. Даже трубач подмигивал мне из-за своей сияющей трубы. Ей-богу, мне не померещилось. Интересно, каково это – заниматься любовью с чернокожим. С арабами, с узкоглазыми, с американцами мне приходилось иметь дело, а вот с неграми – никогда.
Столик у сцены заняла молодежь – три юные парочки. Всем не больше двадцати. Парни в костюмах, взятых напрокат, держались с напускной уверенностью, девушки – с напускной непринужденностью. Получалось плохо.
Татьяна кивнула в их сторону:
– Вот она, молодость и любовь.
В ее голосе звучал надрыв.
– А ты не хочешь оказаться на их месте?
– С чего бы?
– Они такие молодые, красивые, увлечены друг другом. В этом возрасте любят искренно и чисто, сама знаешь.
– Маргарита! Ты меня удивляешь! Мы обе прекрасно знаем, что любви на свете не существует.
– А что же тогда существует?
Татьяна погасила сигарету в пепельнице. Лукаво улыбнулась:
– Разнообразные потребности.
– Ты шутишь!
– Ничуть. Посмотри на эту малышню. Мальчишки хотят затащить девчонок в постель, чтобы, образно выражаясь, раскупорить бутылочку и выплеснуть известную жидкость. Если мужчина высморкался, никто не называет это любовью. Почему же считают великим таинством опустошение другой части мужской анатомии? Что касается девчонок, то и они не прочь позабавиться, потому что либо рассчитывают на какой-нибудь подарок, либо постельные утехи тоже доставляют им удовольствие. Впрочем, в этом я сомневаюсь. Неопытные юнцы слишком быстро сходят с дистанции.
– Татьяна, ты говоришь о сексе! О сексе, а не о любви.
– Секс – это товар, предлагаемый в лоб. Любовь – тот же товар, но в заманчивой упаковке. А прибыль одна и та же.
– Но любовь не имеет ничего общего с корыстью. Настоящая, глубокая любовь бескорыстна.
– Настоящая, глубокая любовь – это корысть, запрятанная так глубоко, что выглядит бескорыстной.
– Я любила. И люблю. Любовь отдает и ничего не требует взамен. Мы не животные, Татьяна.
– Мы всего лишь животные, Маргарита. Что тебе дает главный хранитель?
– Речь не о нем.
– Не важно. Сама подумай. За что мужчина тебя любит? Если не станешь лгать себе, то признаешь: это приносит ему какую-то выгоду. Ответь мне. Почему он любит тебя, а ты любишь его?
Я замотала головой:
– Любовь есть любовь. И никаких «почему» тут быть не может. В этом-то все и дело.
– «Почему» есть всегда. Потому что всегда хочется что-то получить от любимого. Может быть, защиту. Или ощущение собственной исключительности. Или прекрасное сияющее будущее вместо унылой обыденности. Или отца для нерожденных детей. Или престиж. Любовь – это клубок всевозможных «почему».
– И что же в этом плохого?
– А я разве говорю, что это плохо? История зиждется на человеческих желаниях. Вот почему мне смешно, когда люди начинают проникновенно вещать о загадочной силе большой и чистой любви, которой они якобы управляют. «Любить кого-то» означает «испытывать потребность в чем-то». Любовь заставляет людей совершать эгоистичные, идиотские, жестокие и бесчеловечные поступки. Ты спрашиваешь, поменялась бы я местами с этим молодняком? Я не против украсть у них молодость, но трансмигрировать в юное тело я согласилась бы только при условии, что сохраню свой разум. В противном случае лучше поменяться местами с мартышкой в зоопарке. Влюбиться – значит стать заложником желаний любимого, а обрести свободу можно, только если его кто-нибудь пристрелит.
Я с ужасом представила, как из груди Руди словно бы выдергивают пробку и из отверстия вытекает кровь, как вода из ванны.
– Если моего любимого пристрелят, я расправлюсь с убийцей.
Паб раскачивается и подпрыгивает, музыка пульсирует в глазах, их туманят слезы.
– Пойдем отсюда, – предлагает Татьяна.
Внезапно мы оказываемся на улице, меня подхватывает водопад и швыряет в вечерние огни. Улицы полны теней и света и шагов и конфетной яркости и трамвайных рельсов и ласточек. Никогда раньше не обращала внимания на окна наверху капеллы Глинки, они такие изящные. Как эти штуковины называются? Джером наверняка знает. Аркбутаны, что ли? Этой ночью звезды неверные. Между ними скользит яркая точка. Что это? Комета, ангел или обветшалая советская орбитальная станция совершает свой последний полет? Прохожие косятся на меня, и я стараюсь идти как можно ровнее, а фонарь сгибает длинную шею, как жираф. В дирекции Эрмитажа горит одно окно. У главного хранителя возникла потребность в ком-то, но, слава богу, на этот раз не во мне и не в Татьяне. Мы проходим мимо темного автомобиля.
– Эй, красотки, сколько за обеих?
Я плюю в окно и крою матом по-черному. Татьяна увлекает меня дальше.
– Пойдем-ка ко мне, – говорит она. – Выпьем кофе. Сделаю хот-доги. А будешь хорошо себя вести, не пожалею французской горчицы.
Куда ни посмотришь – любой вид вставляй в раму и вешай на стену. Это вам не мазня Джерома. Настоящий шедевр. Куда настоящее, чем те шедевры, которые мы крадем. Потому что даже они – копии. А Джером делает копии копий. Голова юноши. Замшелый колодец. В полицейский фургон загоняют девушек с зелеными тенями на веках и персиковыми румянами на щеках и везут в отделение, где каждую оштрафуют на пятнадцать долларов и отпустят. Так что им придется всю ночь работать, восполнять упущенное. На этом месте взорвали царя, так говорила мама, давным-давно. Теперь я говорю это Татьяне, но она не слышит, потому что мои слова растеряли все звуки. В квартале неподалеку слышен какой-то треск – фейерверк или выстрелы? Вот была бы картина. Машина с кирпичами вместо колес. Очертания фабричной крыши, печная труба, закопченные кирпичи, картина из закопченных кирпичей. По переулку скачет конь. Как он сошел с пьедестала? Мальчишка на роликах, прическа – гребень, как у динозавра. Бомж на скамейке, под головой вместо подушки – мешок с газетами. Туристы в ярких футболках – так и манят: «ограбьте нас». Каналы, купола, кресты и серпы и… ах!.. И даже ил у берега…
Я дышу, потому что не могу не дышать. Я люблю Руди, потому что не могу не любить.
– Татьяна, – говорю я, перегнувшись через перила и глядя в воду. – Ты не права…
– Уже недалеко, – произносит ее голос. – Дойдешь?
По реке плывет патрульный катер. На нем красивые огни, синие и красные.
Из Татьяниной квартиры я помню только часы, что трезво роняли тики и таки, точно тапки в пропасть. Все сверкало и раскачивалось, и Татьяна была рядом, говорила, что чего-то хочет, была такая теплая, и я не собиралась никуда уходить. Потом я вспомнила, что у меня сегодня день рождения, но только решила сказать об этом Татьяне, как сразу же забыла. Помню, как Татьяна посадила меня в такси, назвала водителю мой адрес и расплатилась.