{106}, глаз такси. Тетка рядом со мной была шокирована куда больше Кати Форбс. К теткиной щеке прилипли сухой лист и палочка от леденца.
– Зашиби ворон! – выдохнула тетка.
Ирландка. В возрасте. Палочка отвалилась от щеки.
Над нами склонился таксист, толстяк-кокни. С виду Санта-Клаус, только без его бороды и доброты. Двигатель он не выключил. Он еще не решил, как себя вести – орать на нас или жалеть.
– Слепая курица! Не видела, что ль, куда прешь?
Тетка захлопала глазами, как кукла:
– Я… я… Не видела.
– Ничего себе не сломали?
Вопрос был обращен к нам обоим. Нога запротестовала, но я все-таки поднялся и выяснил, что могу стоять и даже шевелить пальцами. Женщина тоже встала.
– Я все видела! – с аристократическим прононсом воскликнула длинноногая хозяйка болонки. – Он таким регбийным захватом буквально вышиб ее из-под колес. А потом оба так и покатились – кувырком, кувырком. Он ей жизнь спас, знаете ли, – пояснила она неизвестно кому, потому что других свидетелей происшествия не было, если не считать таксиста, который ее не слушал.
– Большое спасибо, – отряхиваясь, сказала тетка в анораке, будто я предложил ей чаю. Глаз у нее начал заплывать.
– Да не за что, – тем же тоном ответил я. – У вас под глазом будет фингал.
– Ну это не самое страшное… Вы свободны? – спросила она таксиста.
– А с тобой-то все в порядке? Голову не расшибла?
– Нет-нет, все хорошо. Подвезете меня?
– Я подвожу любого, кто платит. Но послушай-ка…
– Видок у меня, наверное… Да и у вас бы на моем месте… Впрочем, не важно. Я совершенно здорова и платежеспособна. Пожалуйста, отвезите меня в аэропорт.
Таксист с подозрением посмотрел на нее, но она не собиралась отступать.
– Ладно… Ну оно и к лучшему. Если будешь сидеть в такси, под колеса снова не угодишь. Куда везти? В Хитроу, в Гатвик или в Лондон-Сити?
– В Гатвик, пожалуйста.
Таксист перевел взгляд на меня:
– А ты как, сынок?
Я огляделся в поисках того, кто подсказал бы мне ответ, но за неимением такого кивнул:
– Да вроде ничего.
Таксист повернулся к тетке:
– Ну, садись.
Такси отъехало.
– Подумать только! – сказала длинноногая дама. – Просто фантастика!
Я собрался с силами и пошел прочь от места происшествия, где уже начинали собираться прохожие. Случай. Если бы кресло не доставили сегодня утром, Кати Форбс не взбыркнула и не попросила меня убраться восвояси, меня бы не оказалось в этом месте в это время и тетка попала бы под машину. Я впервые в жизни кого-то спас. Все оказалось так обыденно, словно забираешь проявленные снимки в фотоателье при аптеке «Бутс». Поначалу вроде бы волнуешься, а потом выходит пшик. Я заметил телефонную будку, хотел позвонить Поппи, рассказать, что произошло, но потом передумал. Решит еще, что хвастаюсь. Впрочем, я уже думал о другом. Я прошел по пешеходному переходу на кольце к станции метро «Хайбери и Ислингтон», порылся в карманах куртки, пытаясь отыскать пятерку, припасенную про черный день, как вдруг трое в черных костюмах – те самые, которых я видел чуть раньше, – оттеснили меня от кассы и зажали в угол за газетным киоском. Я еще не оклемался от своего регбийного маневра, поэтому не сразу сообразил, что происходит. Все вокруг усиленно делали вид, что ничего не замечают. Чертов Ислингтон!
Как ни странно, я почти оценил юмор ситуации.
– Если вы собираетесь меня ограбить, то обратились не по адресу…
– Ррраск’звайпрр’бабу!
Курды, что ли, тут гоп-стопят?
– Простите, ребята, не понял.
Он тычет железным пальцем мне в грудь:
– Ты! Рррасказывай – нам – пррра – бабу!
А, шотландец. Про какую бабу? Про Кати Форбс? Это что, ее дружки?
– Про дамочку в оранжевой ветровке, приятель, – растягивая слова, пояснил второй.
Техасец, что ли? Как-то раз техасец с шотландцем… Похоже на начало анекдота. Однако эти типы явно не шутили. Судя по их виду, последний раз они шутили в детском саду. Коллекторы, долги вышибают?
– Про ту, кого ты только что вытащил из-под колес такси. У нас есть свидетели.
– А, вот вы про кого. Да. Вытащил.
– Мы из полиции. – Шотландец помахал каким-то удостоверением.
Что у меня из противозаконного? Вроде бы ничего.
– Куда она поехала?
Дело не во мне.
– Куда?.. – бормочу я вместо ответа.
– Ногастая дама с собачкой утверждает, что пострадавшая поехала в аэропорт. Вот ты нам и скажи, в какой именно.
– В Хитроу.
Сам не знаю, почему я соврал, но раз уж лживое слово вылетело, брать его назад опасно.
– Не врррешь, дррружок?
– Нет, конечно. Зачем мне врать?!
Они уставились на меня, как инквизиторы. Третий, который так и не проронил ни слова, сплюнул. Все трое дружно повернулись и зашагали к «ягуару» с дымчатыми стеклами, который ждал у цветочного киоска. Взвизгнули шины, прохожие с любопытством косились на меня. Я их не виню. На их месте я бы тоже с любопытством косился на меня.
Коренным лондонцам известно, что каждая ветка подземки имеет свой особый характер и свое особое настроение. Виктория, например, оживленная и безотказная. Юбилейная, младшенькая, не оправдавшая надежд семьи, тянется в пригороды, виляет туда-сюда, вечно разветвляется, пуская все новые и новые отростки, огибает Гринвич, а где-то на востоке ныряет под реку и снова уходит на север. Что касается линий Дистрикт и Кольцевая, то тут сама смерть предпочтет поймать такси, если захочет поспеть к сроку. Переполненные пассажирами, которые спешат на вокзалы Кингз-Кросс или Паддингтон, и туристами, которые курсируют по музеям и не знают более коротких путей, эти ветки ужасны, как токийское метро – ну, каким я его себе представляю. Один преподаватель потребовал от нас доказательств, что поезда на Кольцевой действительно движутся по кольцу. Доказательств ни у кого не нашлось. Тогда это произвело на меня глубокое впечатление. Сейчас в этой истории меня больше всего впечатляет тот факт, что за эту чушь ему платили жалованье. Ветка Доклендс, точнее, Доклендское легкое метро со станциями «Принс-Риджент» и «Вест-Индия-Ки», «Галлионс-Рич» и «Ройял-Альберт» – типичный сосед-нувориш. Ни громогласная Пиккадилли, ни ее близняшка, тетушка Бейкерлоо, не одобрили бы такой безвкусной вычурности. Центральная – кузина средних лет, прямая и целеустремленная, без загибов. Таковы основные линии. Ветка Метрополитен слишком скучная, о ней нечего сказать, кроме того, что на схеме она миленького цвета фуксии и ею пользуются тогда, когда приходится провожать кого-то в последний путь.
Есть еще фантасмагорические линии, вроде фантасмагорических пьес Шекспира. Перикл, Хаммерсмит и Сити. Восточная Верона. Тит Андроник из Ватерлоо.
На схеме метро Северная линия обозначена черным. Она славится своей глубиной. Тут совершается больше всего самоубийств, часты случаи ограблений, а еще ею пользуются студентки театральной академии, которые почти наверняка станут девушками Бонда{107}. Она вообще какая-то мрачная, даже в названиях станций сквозит жуть: «Морден», «Брент-Кросс», «Гудж-стрит», «Арчуэй», «Элефант энд Касл» и наконец-то отремонтированная «Морнингтон-Кресент». Она много лет была закрыта, и, проезжая мимо, я всякий раз воображал, будто проплываю в батискафе мимо затонувшего «Титаника». Пожалуй, Северная – психопат в почтенном семействе. Голые стены ее станций на южном берегу Темзы не прельщают никого из рекламодателей. Даже производители лестничных подъемников не желают размещать свою рекламу в Кеннингтоне. Я никогда не бывал в Кеннингтоне, но знаю, что там нет ничего, кроме обшарпанных коробок жилых домов, построенных в пятидесятые годы, заколоченных залов для игры в бинго и центра по продаже подержанных автомобилей, где бесприютный ветер шелестит оборванными пластиковыми растяжками. В таких местах снимали заслуженно забытые фильмы с антигероями из пролетарской среды, которых играли британские рок-звезды. В таком районе жил бы и я, если бы не кредитные карты.
Лондон – это особый язык. Как и любой город, наверное.
В покачивании вагона улавливаю интересный ритм. Напоминает блюзовый рифф… Или что-то иранское. Записываю на тыльной стороне ладони. Откуда этот солоноватый запах заливных лугов… Ах да, духи Кати Форбс.
Посмотрите-ка на нее. На эту женщину. Страстная. Жгучая. В черном бархате. В ней нет ничего распутного. Интеллигентная, сосредоточенная. Какую книгу она читает? А кожа! Какая кожа – совершенно черная, западноафриканская, настолько черная, что отливает синевой. Гордый изгиб великолепных губ. Что же она все-таки читает? Ну-ка, наклони чуть-чуть обложку, солнышко… Набоков! Так я и знал: у девочки есть мозги! Если даже я наплюю на приличия и заговорю с ней, если даже я наплюю на приличия и просто пересяду поближе к ней в полупустом вагоне, она подумает, что пристаю, и ощетинится. А если бы случай свел нас на вечеринке, не возникло бы никаких проблем. Она та же самая, я тот же самый. Однако случаю угодно было нас свести в этом вагоне, где у нас нет никакой возможности познакомиться.
И все же там, на поверхности, на земле, чудесное утро. Сорок минут назад я спас человеку жизнь. Значит, вселенная передо мной в долгу. Недолго думая, я встаю и направляюсь к ней.
Только хочу заговорить с ней, как из соседнего вагона входит бездомный. Его глаза повидали такое, чего я, надеюсь, никогда не увижу. Одну бровь рассекает глубокий порез. В подземке хватает мошенников, но этот парень явно не из их числа. Ну и что, какая разница. Даже если подавать только настоящим нищим, то сам станешь одним из них. Таких, как Марко, спасает от разорения и полной нищеты только одно – собственный эгоизм.
– Извините, господа, – говорит он усталым, опустошенным голосом; такой не подделаешь. – Мне стыдно вас просить. Нам всем неловко. Но мне совершенно негде спать, а ночь сегодня опять будет очень холодная. В саммерфордской ночлежке есть места, но за ночлег нужно заплатить двенадцать с половиной фунтов. Если можете, пожалуйста, помогите мне. Я понимаю, что отвлекаю вас, еще раз простите. Больше мне нечего сказать…