Все отводят глаза. Даже просто взглянуть на бездомного значит взять на себя некие обязательства. Одно время я работал в «Самаритянах». Мой начальник, который сам три года был бездомным, рассказывал, что самое страшное – это превращение в невидимку. И еще то, что нет ни единого местечка, где ты бы мог остаться один, войти и запереть за собой дверь. Если не считать кабинки в уборной на станции Кингз-Кросс, где по одну сторону от тебя наркоман, а по другую – пара гомиков.
Гори оно все синим пламенем. Рой мне сегодня заплатит.
Протягиваю бездомному пару фунтов, на которые собирался выпить чашку капучино. А, обойдусь. Все равно кофе вреден, а у Кати Форбс я выпил его столько, что до сих пор полон энергии.
– Огромное вам спасибо, – говорит бездомный.
Я киваю. На секунду наши взгляды пересекаются. Дела его совсем плохи. Он ковыляет в соседний вагон.
– Прошу прощения, господа. Мне совестно вас беспокоить…
Девушка в черном бархате выходит на следующей станции. Теперь я никогда не узнаю вкуса устриц, скользящих по желобу моего языка на ее…
А в «Самаритянах» я, к слову сказать, недолго продержался. Бессонница замучила. Я все придумывал концовки для историй, которые начались на моих глазах. Может, поэтому я и стал литературным призраком. Тут за концовки я не отвечаю.
На Северной ветке есть одно-единственное приличное место, туда я сейчас и направляюсь: Хэмпстед. Лифт меньше чем за минуту вынесет вас обратно на земную поверхность. Не пытайтесь для экономии времени воспользоваться винтовой лестницей. Уж поверьте мне на слово. Быстрее будет прорыть туннель.
«Непреложное молчание лифтов». Хорошее название композиции для «Музыки случая».
Представляется случай подумать. В лифте даже Джибриль замолкает.
Однажды Поппи сказала, что все бабники – жертвы.
– Жертвы чего?
– Неспособности общаться с женщинами иначе.
Еще она добавила, что бабники либо вообще не знали матери, либо не знали нормальных отношений с матерью.
– Ты хочешь сказать, что бабник ищет в каждой женщине, с которой спит, замену своей матери? – раздраженно спросил я.
– Нет, – сказала Поппи, не раздраженно, а задумчиво. – Я не знаю точно, что вам от нас нужно. Но это как-то связано с потребностью получать одобрение.
Двери лифта открываются, и вы неожиданно попадаете на усыпанную листьями улицу, где даже «Макдональдс» сменил свои кричащие красно-желтые фирменные цвета на черный с золотом, притворяясь книжным магазином. В Хэмпстеде обитают потомственные богачи. Последние владельцы имперских состояний. На день рождения они водят внучат в Британский музей. Супруги изводят друг друга на самый элегантный манер. Когда я работал рассыльным в садоводческом центре, у меня была подруга из этих мест, Саманта. Или Антея. А может, Пантея. Ее дом стоял напротив дома ее матери. Так вот, своего пони она любила больше, чем меня, что, в общем-то, понятно, но самой большой ее любовью была реставрация старых плетеных стульев. Да ладно тебе, Марко. Это было очень давно.
Небо затягивалось отвратными облаками, грязно-белыми, как откопанные фарфоровые черепки. Я невольно вздохнул, весь мир едва не плакал. Вчера у меня был классный маленький зонтик, но я где-то его забыл – то ли у Кати, то ли в галерее, то ли еще где. Ну и фиг с ним, я и сам его где-то подобрал. Ветер усиливался, огромные листья вились над каминными трубами, как белье в стиральной машине. На этих эдвардианских улочках я вряд ли задержусь.
Первые капли дождя пятнали тротуары и наполняли ароматом сады. Я подошел к дому Альфреда.
Дом Альфреда – высокий особняк на углу, с башенкой, словно созданной для проведения литературных вечеров. Их тут и впрямь устраивали. На них бывали и молодой Дерек Джармен, и Фрэнсис Бэкон, и Джо Ортон{108}, еще до того, как прославился, и множество менее известных философов и некогда знаменитых литературных деятелей. Гости Альфреда – как музыкальные группы, которые гастролируют по университетским кампусам, – либо будущие, либо бывшие знаменитости. Угасшие и еще не вспыхнувшие звезды. В шестидесятые годы Альфред попытался основать какое-то гуманистическое движение, но его идеализм обрек затею на провал. Впрочем, бывшие единомышленники по-прежнему заглядывают к Альфреду – всякие там епископы из «Кампании за ядерное разоружение»{109}, этот обаяшка Колин Уинсом{110}. Слыхали о нем? То-то и оно.
У Альфреда нужно долго ждать, пока откроют. Мысли Роя далеки от бытовых мелочей вроде звонка в дверь, особенно когда он сочиняет. Альфред просто плохо слышит. Я вежливо звоню пять раз, жду, разглядывая сорняки в растрескавшихся ступеньках крыльца, и только потом начинаю стучать.
В полумраке возникает лицо Роя. Завидев меня, он улыбается и поправляет парик. Дверь, распахнутая резким толчком, чудом не задевает мне нос.
– А! Привет! Входи… э-э-э… – (У него та же проблема, что у меня: вечно забывает имена.) – Входи, Марко.
– Здравствуй, Рой. Что у вас новенького?
Рой выговаривает слова на манер Энди Уорхола{111}, будто они долетают до него из другой галактики, откуда-нибудь с Андромеды, а то и дальше.
– Да ну тебя, Марко… Ты спрашиваешь, как доктор… Или ты у нас теперь врач?
Я смеюсь.
Рой помогает мне снять куртку и набрасывает ее на набалдашник в форме ананаса, – надо бы выяснить, как правильно называется эта штука, – украшающий лестничные перила.
– Как твоя «Музыка случая»? Хорошо вам, молодым, – играете вместе, вдохновляете друг друга… Прямо завидно.
– Две недели назад записали пару вещей. А сейчас снова репетируем на складе у дяди Глории. – (Денег на аренду нормального помещения хронически не хватает.) – Новая подружка нашего басиста играет на колокольчиках. Так что пытаемся немного расширить репертуар. А как тебе сочиняется?
– Не очень. Все, что пишу, загадочным образом превращается в «Хорошо темперированный клавир».
– А что не так с Бахом?
– Да ничего. Просто после этого мне снятся эшеровские коты, которые синхронно гоняются за хвостами друг дружки{112}. А еще, взгляни-ка, вот что прислал мне мой лукавый юный друг по имени Клем.
Он протягивает мне почтовую открытку с изображением земного шара и надписью на обороте: «Жаль, что тебя здесь нет. Клем».
Рой никогда не смеется сам, зато любит смешить других. Сейчас он застенчиво улыбается:
– Послушай, у тебя золотые руки. Ты не посмотришь нашу кофеварку? Она на кухне. У меня с ней с самого начала не заладились отношения. Она родом из Германии. Похоже, немцы заложили в нее антиамериканскую программу. Как ты думаешь, может, они до сих пор нам мстят за поражение во Второй мировой?
– А что с кофеваркой?
– Господи, ты снова спрашиваешь, как доктор, точь-в-точь. Доктор Марко! Она все время переливается через край, а из носика ничего не капает. Скапутилась чертова машина. Или скопытилась.
Когда я впервые оказался у Альфреда и Роя на кухне, она выглядела как декорации к фильму о землетрясении. Она и сейчас выглядит не лучше, но я уже обвыкся. Кофеварка обнаруживается под бюстом из сетки-рабицы.
– Мы подумали: может, это приведет чертову машину в чувство, – поясняет Рой. – К тому же так ее легче заметить. Бюст сделал Вук, специально для Альфреда, еще весной.
Вук – очень красивый юный серб с сомнительной визой, который временами живет у Альфреда, когда ему совсем некуда податься, кроме Сербии. Он носит кожаные штаны, и Альфред зовет его «наш сербский волчонок». Больше мне ничего не известно – вопросов я не задавал.
– По-моему, дело в том, что вместо молотого кофе тут чайная заварка.
– Ты шутишь! Не может быть! Дай-ка взглянуть. Надо же, ты прав… Хорошо, а где же тогда кофе? Марко, ты не знаешь, где у нас кофе?
– Неделю назад он был теннисной пушке.
– Нет, оттуда Вук его убрал… Погоди… Дай подумать… – Рой обводит кухню взглядом Творца, который осознает, что сам заварил кашу, которую теперь не расхлебать. – Точно! В хлебнице! Ладно, ступай к Альфреду, он у себя в кабинете. Перечитывает предыдущую главу своей жизни. Мы оба считаем, что у тебя великолепно получилось! А кофе я попозже принесу, когда накапает.
Мне жаль Роя. Когда-то его сочинения публиковались. До сих пор, роясь у букинистов, он находит старые издания и радостно демонстрирует их мне. Несколько раз его вещи исполняли в концертах и даже записали на радио. По американскому радио передавали его Первую симфонию, и Линдон Джонсон{113} прислал Рою благодарственное письмо, в котором говорилось, что им с женой очень понравилось. Некоторые критики весьма недоброжелательно отнеслись к успехам Роя, и на него выплеснулась волна негатива. Это его так расстроило, что он перестал публиковаться. Он только сочиняет опус за опусом, но ничего не издает, и никто не слышит его сочинений, кроме Альфреда, сербского волчонка да меня. Сейчас он работает над Тринадцатой симфонией.
Эх, знал бы он, что говорят про «Музыку случая»! Кровь в жилах стынет. Один обозреватель из «Ивнинг ньюс» написал, что мир бы только выиграл, если б нас самих пропустить через ту мясорубку, в которой рождается наша музыка. Эта рецензия меня очень обрадовала.
Поднимаясь на второй этаж, неожиданно вспоминаю наш с Поппи разговор при самой первой встрече, на какой-то вечеринке. Все гости уже отрубились, серое дождливое утро размывало ночь.
– А ты когда-нибудь задумывался, что потом происходит с твоими женщинами? Как ты влияешь на их жизнь?
– К чему ты клонишь, Поппи?
– Я ни к чему не клоню. Просто я заметила, что ты обожаешь рассуждать о причинах. А о следствиях – никогда.
Я постучал к Альфреду и вошел. В кабинете обитали фотографии друзей, далеко не новые. Альфред по-стариковски смотрел в окно. Над Хэмпстед-Хит беспорядочно телепались завесы дождя.