– Скоро наступит зима, друг мой gustviter![23]
– Здравствуй, Альфред!
– Еще одна зима. Надо поторапливаться. Пока мы с тобой дошли только до главы… до главы…
– До шестой главы, Альфред.
– А как твои родные?
Может, он меня с кем-то путает?
– С ними все в порядке. Видимся.
– Понимаешь, мы с тобой только на шестой главе. Надо поторапливаться. Мое тело сдает. Предыдущий отрывок тебе удался. Очень недурственно. Ты – писатель, мой юный друг. Сегодня сделаем побольше. Зеленым я пометил места, где следует поправить. Итак, приступаем. Где твой блокнот?
Я помахал блокнотом. Альфред указывал на стул подле себя.
– Пока ты не сел, поставь, пожалуйста, пластинку с Третьей симфонией Вогана Уильямса{114}. Она на полке под буквой «В». Пастораль.
Я обожаю Альфредову коллекцию пластинок. Настоящие, большие, черные, пластмассовые. Толстые. Мне нравится прикасаться к ним – это как встреча со старым другом. Компакт-диски обрушились на нас с возмутительной наглостью, не дав опомниться, и мы слишком поздно поняли, что нас поимели. Между диском и пластинкой такая же разница, как между растворимым кофе и натуральным. Никогда раньше не слышал Уильямса. По крайней мере, вступление ему удалось. Я бы только добавил бас-гитару с дисторшном и, может быть, малый барабан.
– Начнем, да?
– Если ты готов, Альфред.
Включаю диктофон и открываю блокнот на новой странице. Пока безупречной.
– Итак, сорок шестой год. Я в Берлине, работаю на умников из британской разведки. Ну да, такой вот оксюморон. Мы выходим на след Мауслинга, специалиста по ракетостроению, которого разыскивают американцы, чтобы…
– Альфред, по-моему, мы остановились на твоем возвращении в Лондон.
– Ах да… Мы передали Мауслинга американцам… в сорок шестом… Значит, я снова на государственной службе. Да, сорок седьмой. Первый относительно безмятежный год за целое десятилетие. Правда, в Индии и Египте неспокойно. Из Восточной Европы приходят дурные вести. В Армении обнаруживают котлованы, полные трупов, Советы и нацисты в Нюрнберге переваливают вину друг на друга. Сталин и Черчилль поделили Европу на коленке, и плоды их легкомыслия становились все более ужасающе очевидны. Как ты понимаешь, в Уайтхолле я всех смущал. Венгерский еврей из Берлина среди госчиновников с оксфордскими дипломами. Конечно, верховные власти были кое-чем мне обязаны, но более в моих услугах не нуждались. Меня перевели на Грейт-Портленд-стрит, в отдел по борьбе со спекуляцией. Я не участвовал в операциях, нет. Я выполнял сугубо бумажную работу – то, чем сейчас занимаются компьютеры и барышни в жакетах с подложенными плечами. Карточную систему еще не отменили, но она уже изживала себя. Героический настрой военного времени утекал в воронки от бомб, и люди возвращались к мелким эгоистичным интересам. А Рой в Торонто пытался урегулировать через адвокатов отношения с отцом. В общем, представь себе самый нудный роман Грэма Грина, выбрось все самое приличное, ближе к концу, а остальное растяни на многие сотни страниц. Моей единственной отрадой был крикет, которым я увлекся с пылом эмигранта. Да еще воскресные дни в Уголке ораторов, где можно было на разных языках порассуждать о Ницше или Канте, Гёте или Сталине или сыграть партию-другую в шахматы с приличным партнером, если погода позволяла. И таких Альфредов в Лондоне сорок седьмого было превеликое множество.
Я дописал предложение и размял пальцы. Альфред смотрел через дорогу, на мокрое камфорное деревце. На краю Хэмпстед-Хит виднелся пруд в ложбинке. Когда Альфред погружался в размышления, он всегда смотрел туда, за рамку с фотографией Бертрана Рассела{115} с автографом.
– Я никогда не встречал призраков, Марко. Я не верю в потусторонний мир. По-моему, идея Бога – в лучшем случае ребяческая выдумка, а в худшем – злая шутка, скорее всего дьявола. Да-да, он вполне может существовать без своей противоположности. Как мне известно, тебя привлекают Будда и путаник Гессе, но сам я останусь убежденным атеистом до конца. Тем не менее летним вечером сорок седьмого года со мной случилось нечто необыкновенное. Я хочу, чтобы ты непременно включил этот эпизод в мою автобиографию. Только, прошу тебя, Марко, не делай из него истории с привидениями и не пытайся ничего объяснять. Просто запиши мой рассказ как есть и добавь, что я не могу предложить читателю никакой разгадки. Пусть читатель сам думает что хочет. Призрак здесь появляется в самом начале.
Мне не терпится узнать, в чем дело.
– Так что случилось, Альфред?
– Закончился рабочий день. Мы с профессором Бейкером поужинали в ресторане в Южном Кенсингтоне. После ужина я сидел, глядя на поток прохожих за окном. Это завораживает, как водопад, правда? И вдруг я увидел себя.
Расширенные зрачки Альфреда следили за моей реакцией.
– Ты увидел самого себя?
Альфред кивнул:
– Я увидел себя. Не отражение, не двойника, не близнеца, не астральное тело и не восковую фигуру. Такая вот загадка. Я увидел себя, Альфреда Копфа, – живого, в полный рост.
– А что тот ты делал?
– Пробегал мимо. Может, я не заметил бы его, но порывом ветра с него сорвало шляпу. Другой такой шляпы не было во всем Лондоне. Он наклонился ее поднять, совсем как я. Шляпа была одной из немногих уцелевших отцовских вещей. Он вручил мне ее незадолго до того, как нацисты отправили его в газовую камеру. Тот, за окном, наклонился, вскинул голову и заозирался, словно ища кого-то. Потом надел шляпу и снова побежал. Но я успел разглядеть его лицо и узнал себя.
Литературные призраки, как психоаналитики, знают, когда лучше смолчать.
– Я очень надеюсь, Марко, что тебе никогда в жизни не доведется встретить самого себя. Это явление не вписывается в обычный жизненный опыт здравомыслящего человека. Однако мой случай не уникален. Я знаю еще троих, которые испытали то же самое. По-твоему, какое чувство возникает первым?
Я напряг воображение.
– Не веришь своим глазам?
– Не угадал. Каждого из нас охватило благородное негодование. Возникло непреодолимое желание погнаться за самозванцем, сбить его с ног и начистить физиономию. Я, собственно, так и поступил. Схватил отцовскую шляпу – мою отцовскую шляпу! – выскочил на улицу и бросился следом за ним. По Бромптон-роуд в сторону Найтсбриджа. Я был очень спортивным молодым человеком. Я прекрасно видел его – за его спиной хлопали полы моего бежевого плаща. Слегка накрапывало. Мокрый асфальт скользил под ногами. Почему бежал второй я? Да, он знал, что я его преследую. Вокруг был совсем другой Лондон – с омнибусами, конными полицейскими, женщинами в платках. Можно было перейти дорогу без риска удариться о ветровое стекло и вылететь прямиком в преисподнюю. Теневой я по-прежнему мелькал впереди, он мчался с той же скоростью, что и я. У Гайд-парк-корнер мои легкие засипели, как кузнечные меха, и я перешел на шаг. Теневой я поступил так же, словно дразнил меня. Мы прошли по Гровенор-Плейс, вдоль длинной стены, ограждающей сады Букингемского дворца от простого люда. Добрались до Виктории. Раньше там было не так оживленно, как сейчас. Он свернул к Королевским конюшням и пошел по Бёрдкейдж-уок, к южной оконечности Сент-Джеймсского парка. Мой гнев начал стихать. Все это напоминало нелепый бесконечный анекдот. Или бездарное подражание Эдгару По. Отдышавшись, я попытался сократить разрыв между нами и прибавил шагу. Он тоже. Мы приближались к Вестминстеру. Мне пришлось замедлить шаг, и теневой я сделал то же самое. Мы зашагали по набережной. На Вестминстерском мосту было много людей. Мне то и дело чудилось, что я потерял его из виду, но всякий раз шляпа выныривала впереди, ярдах в пятидесяти от меня. Моя стрижка, мой собственный затылок. Я пытался подыскать разумное объяснение происходящему. Переодетый актер? Темпоральный мираж? Помешательство? Миновали Темпл. Мы направлялись на восток, и я забеспокоился: в ту пору это была глухая часть города. Помнится, в тот вечер случился один из редкостных, совершенно ориентальных закатов – нефритовое марево, конфитюрная апельсинность, – которыми Лондон удивляет, будто по волшебству. Мимо Мэншн-хаус, вниз по Кэннон-стрит, к Тауэру. И тут теневой я сел в такси! Я бросился к свободному такси на стоянке и вскочил в салон. «Послушайте, я понимаю, что это смешно, но прошу вас, следуйте вон за той машиной!» Наверное, к таксистам часто обращаются с такой просьбой, потому что водитель невозмутимо ответил: «Как прикажете, сэр». Олдгейт. Оттуда по мощенным брусчаткой закоулкам – к Ливерпуль-стрит. Моргейт. Там, где сейчас Барбикан. Тогда, после бомбежек, там все было разворочено, как на огромной стройплощадке. И в Фаррингдоне тоже. Впрочем, в Фаррингдоне и сейчас так. Когда мы попадали в пробку, я готов был выскочить и подбежать к такси теневого я, но всякий раз вереница машин трогалась с места. То и дело останавливаясь, мы доползли до вокзала Кингз-Кросс, оттуда – к Юстон-сквер и Грейт-Портленд-стрит. Сквозь заднее стекло такси впереди виднелась шляпа. Неужели теневому я больше не на что тратить время? А мне? После Бейкер-стрит опять появились деревья. Мы миновали Эджвер-роуд и Паддингтон. Бейсуотер. У Ноттинг-Хилл-Гейт теневой я вышел из такси и направился в Кенсингтон-гарденс. Я расплатился с таксистом и бросился в погоню. Хорошо помню воздух после дождя, сладкий, исполненный сумерек. «Эй!» – крикнул я, и две элегантные дамы с собачками возмущенно хмыкнули. «Альфред Копф!» – крикнул я, и с дерева, глухо ударившись оземь, свалился какой-то тип. Теневой я даже не оглянулся. Почему он убегал? В романах герои часто ведут оживленные дискуссии со своей тенью и рассуждают о природе добра и зла. Мы пересекли Кенсингтон-роуд, пробежали мимо музеев, потом мимо ресторана, в котором я должен был чуть позже ужинать с профессором Бейкером. Внезапный порыв ветра сорвал с моей головы шляпу. Я наклонился за ней. А когда разогнулся, то увидел, что теневой я исчезает.