Я, увлеченный рассказом, совершенно забылся.
– Как исчезает? Растворяется в воздухе?
– Нет. Он сел в автобус номер тридцать шесть. И уехал.
– И еще я не понял насчет профессора Бейкера. Вы ведь с ним уже…
Что-то шмякнулось об оконное стекло. Упало, прежде чем я успел разглядеть, что это. Голубь? Тут в кабинет вбежал Рой со слезами на глазах, весь дрожа.
– Боже мой, Альфред! Только что звонил Моррис!
Что это – трагедия или фарс?
– Успокойся, Рой. Успокойся. Я как раз рассказываю Марко о своем двойнике. – Альфред начал раскуривать трубку. – Какой Моррис звонил – старший или младший?
– Моррис-старший, из Кембриджа. Джерома убили.
Пальцы Альфреда застыли.
– Джерома? – просипел он. – Ему же гарантировали неприкосновенность…
– По словам Морриса, в министерстве обвиняют петербургскую мафию. Ходят слухи, что Джером спутался с бандой похитителей картин.
– Не может быть! Ложь! – Альфред стукнул ладонью по столу с такой силой, что я испугался за его старые хрупкие кости. – Они лгут для отвода глаз. Решили избавиться от старой гвардии. Хотят убрать нас поодиночке. Нынешние министры – отморозки. Черт бы подрал этих сволочей!
И Альфред разразился пылкой тирадой – наверное, из самых отборных венгерских ругательств. Проклятия носферату{116}.
Я посмотрел на Роя:
– Что, плохие новости?
Рой поглядел на меня. Даже не кивнул. Все и так было ясно.
– На кухне – кофейный потоп. Наверное, я вставил два фильтра.
Молчание затягивалось. Альфред вытащил платок, из кармана вылетела монетка, покатилась по половицам, описывая сужающиеся круги, и исчезла под шкафом, где наверняка пролежит долгие годы, если только ее не обнаружит Вук во время следующего визита.
– Марко, – сказал Альфред, устремив взгляд куда-то далеко-далеко. – Спасибо тебе, хорошо поработали. Но сейчас тебе лучше уйти… – Его голос дрогнул. – Продолжим на следующей неделе.
Когда я вышел от Альфреда, тучи скользнули куда-то к Эссексу, уступая место теплому дню, ясному и золотистому. Бог с ними, с Альфредом и с Роем, их проблемы – это их проблемы. Я слизывал шоколадные крошки с поверхности клубничного мороженого. Мошкара столбом вилась над лужами, с ветвей срывались последние капли дождя. Скоро деревья примут свой зимний вид. На соседней улице фургон с мороженым вызванивал «Апельсинчики как мед…»{117}.
Двое ребятишек, сидя на невысокой каменной ограде, дрессировали йо-йо. Приятно видеть, что дети по-прежнему играют в йо-йо. Фиона, моя родная мать, называет это время года «лето святого Луки». По-моему, очень красиво. На душе у меня было хорошо. Рой мне заплатил – сунул в руку рожок с клубничным мороженым, обернутый купюрами, а в придачу всучил жуткую зеленую кожанку. Я сопротивлялся, но он умудрился натянуть ее на меня и, застегивая молнию, добавил, что звонил Тим Кавендиш и очень просил меня заглянуть к нему в офис. Рой шепотом извинился, что не может заплатить больше, и объяснил, что на этой неделе ему пришлось обратиться в палату лордов по поводу одного типа, который бежал в Зимбабве с чемоданом его денег. Судебные издержки перевалили за 92 000 фунтов.
– Конечно, это безумно дорого, – шептал Рой. – Но это вопрос принципа.
Тип пока обретался в Зимбабве, а с ним и чемодан.
Нет ничего хуже честности, факт. Ложь иногда создает неприятности, но если хочешь всю жизнь сидеть в дерьме – всегда говори правду и только правду.
В тот раз, когда у нас порвался презерватив, Поппи кончила и выдохнула:
– Марко, это лучше, чем секс!
Почему-то мне сейчас это вспомнилось.
Я направился к Примроуз-хилл. Оттуда пойду к Тиму Кавендишу, через Риджентс-парк и Оксфорд-стрит. Мне нравится ходить мимо зоопарка, заглядывать за ограду. Там – мое детство. Приемные родители водили меня сюда в день рождения. Еще и сегодня, заслышав птичий гвалт из вольера, я чувствую во рту липкий вкус сэндвичей с рыбным паштетом.
Я прекрасно понимаю, что Поппи сыта уже ролью матери-одиночки даже с единственным ребенком. Но я знавал женщин, которые в теории выступали против абортов, а на практике радикально меняли свое мнение. Если выяснится, что Поппи беременна, чего я захочу? То есть захотел бы? Она будет воспринимать меня как отца ребенка лишь в том случае, если я буду ей верен. Всерьез соглашусь на моногамию. Многие из моих друзей женились и обзавелись детьми. Я вижу, как существенно это изменило их жизнь. Нырять в неизведанное – не кайф, если от того, где ты вынырнешь, зависит благополучие еще двоих. Странно. В детстве я считал, что дети – неизбежный атрибут взросления: мол, в один прекрасный день проснешься – а они тут как тут, сучат ножками, пеленки мокрые. Оказывается, все не так просто. Сначала нужно принять решение, вот как перед покупкой дома, записью диска или организацией государственного переворота. А если я так никогда и не смогу принять решение? Что тогда?
Проблемы, кругом проблемы.
Вершина холма. Вдохни, полюбуйся видом и выдохни! Восхитительная панорама! Мистер Лондон на прогулке. Итальянцы наделяют города родом и точно знают, какой город – мужчина, а какой – женщина, вот только не могут объяснить почему. Мне очень нравится такой подход. Лондон – мужчина в возрасте, почтенный семьянин, но в глубине души гей. Лондонские районы, плавно перетекающие друг в друга, я знаю так же хорошо, как части собственного тела. Челси и Пимлико в обрамлении красного кирпича, электростанция Баттерси, похожая на перевернутый журнальный столик…{118} Замызганные кварталы Воксхолла. Грин-парк. Я размечаю город геодезическими знаками адресов моих постельных партнерш. Хайбери теперь уже связан с Кати Форбс. Патни – это Поппи, ну и конечно, Индия. Не в том смысле, что я спал с Индией, ей всего пять лет. Кэмден – тарантул Хоббит. Мысленно прокладываю маршрут дурацкой истории Альфреда. И как прикажете вставить такую чушь в серьезную автобиографию? Нужно придумать какой-нибудь неординарный ход, иначе плод моих призрачных литературных трудов окажется «Записками сумасшедшего» от лица обитателя Бедлама.
А день сегодня чудесный, не стоит отравлять его проблемами. Свет такой золотистый, тени такие легкие.
В Лондоне появилось много нового, чего не было в ту пору, когда Альфред гонялся по кругу за Альфредом. Самолеты, которые садятся в Хитроу и Гатвике. Барьер на Темзе. «Купол тысячелетия». Сентер-Пойнт, детище шестидесятых, – вот было бы здорово, если бы кто-нибудь взорвал эту гигантскую уличную урну. Канада-Тауэр в Доклендсе сейчас сверкает на солнце, и я почему-то вспоминаю зеркало в стиле ар-деко в комнате Шелли. Шелли из Шепердс-Буша. Она свалила к этому, как его… Как же его звали? Он еще работал в «Бритиш оксиджен». А ее соседка по квартире, Натали, утвердилась в вере и свалила к Христу. Однажды дождливым днем Шелли, Натали и я изобразили Святую Троицу под пуховым одеялом Шелли. В то время Натали значилась у меня под рубрикой «легкоранимая».
Город – это океан, в котором все теряешь. А находишь только потерянное другими.
– Восхитительный вид, – говорю я мужчине с рыжим сеттером.
– Жопа, а не город!
Лондонцы считают своим долгом обругать Лондон именно потому, что в глубине души уверены: нам повезло жить в прекраснейшем из городов мира.
Я вышел из автобуса. На Оксфорд-стрит было полно народу. Оксфорд-стрит – осколок былой роскоши, как рок-фестиваль в Гластонбери или Харрисон Форд. Здесь явственно ощущается металлический привкус загазованного воздуха. Обувные магазины «Доктор Мартенс» нагоняют на меня тоску. Гигантские музыкальные магазины убивают всякую надежду совершить чудесное открытие. Универмаги полны вещей, рассчитанных на тех, кто, переезжая на новую квартиру, ничего не таскает сам: по-нероновски роскошные громадные ванны с золотыми краниками или фарфоровые колли в натуральную величину. Из ресторанчиков быстрого питания у Мраморной арки выходишь голоднее, чем вошел. Единственная путная вещь на Оксфорд-стрит – испанские девчонки, которые расплачиваются за уроки английского, раздавая флаеры о скидках на курсах английского языка в районе Тотнем-Корт-роуд. Джибриль как-то снял одну – притворился ливанским беженцем, который «плохо говорить английский». Я решил порадовать Поппи и купил в киоске на Оксфорд-Серкус футболку со свинкой, самого большого размера, пусть носит вместо ночнушки. Прошел мимо рекламных плакатов в витрине туристического агентства, точнее, впечатался в нее под внезапным натиском человеческих тел и ощутил себя убогим стариком, лишенным дальнего клочка небес, и…
…там я найду покой, ибо медленно, как туман,
Сходит покой к сверчкам утренней росной пылью;
Там полночь ярко искриста, полдень жарко багрян,
А вечер – сплошные вьюрковые крылья.
А знаете, что самое ужасное в моем призрачном литературном существовании? То, что вот такого шедевра никогда не напишешь. А если и напишешь, никто не узнает, что это ты написал.
Я восемь минут торчал в очереди к банкомату, и за это время до меня донеслись обрывки речи на одиннадцати разных языках. Ну, по-моему, на разных, в ближневосточных я путаюсь. Я высморкался. Сопли были черными от лондонской уличной пыли и копоти. М-да. Прелесть. В магазине рядом с банком продавали только телевизоры. Широкие, кубические, сферические и такие, которые одновременно показывают всю ту чушь, которую упускаешь на тридцати каналах, пока смотришь чушь на выбранном одном. Пока новозеландские регбисты трижды впаривали англичанам по три очка, я формулировал «теорию Марко о взаимосвязи Случая и Предопределения по аналогии с видеозаписью спортивных состязаний». Она гласит: матч, проходящий в реальном времени, – замкнутое пространство взаимодействующих случайностей. Но в матче, заснятом на видео, уже зафиксировано любое из действий. Прошлое, настоящее и будущее существуют одновременно, на видеокассете у тебя в руках. Там нет места случаю, предопределены любые решения игроков и любой удар мяча. Так что же управляет нашей жизнью – случай или предопределенность? Ответ так же относителен, как и время. Если ты в своей жизни, изнутри – то случай. А если взглянуть на жизнь извне, как на книгу, которую читаешь, – то все предопределено.