– Ну, тогда приходи попозже, Мо! Когда захочешь, приходи. Сынок Эймона O’Дрисколла вернулся со своим аккордеоном. Отец Уолли устраивает попойку после закрытия.
Попойка после закрытия в «Зеленом человеке». Узнаю родные края.
– Погоди-ка, Мейси, так ведь попойка после закрытия – это когда паб закрывают в положенное время и запирают дверь на замок. В «Зеленом человеке» замков отродясь не бывало, и закрытия в положенное время тоже.
– Ты это брось рассуждать по логичности, Мо. Ты на острове. У нас тут только овцы, да рыба, да ветер. Так что уж оставь свои ученые премудрости и всякую там относительность для Балтимора. А если Джон захватит с собой кларсах{140}, я, так и быть, открою последнюю бутылку «Килмагуна». Ну, береги себя!
– Моулин Мантервари! Тебе восемь лет от роду, а ты грешница, каких мало, и черти в аду будут хлестать тебя крапивой по попе, пока вся она не покроется волдырями, и ты расчешешь ее до крови! Ты этого хочешь, да?
В моей памяти мисс Торп возникала неким подобием ресничного клеща под электронным микроскопом. Что-то блестящее, шипастое, многоглазое. Почему учительницы начальных классов сплошь либо ангелы, как у Бронте, либо ведьмы, как у Диккенса? Неужели они так самоотверженно учат различать добро и зло, что сами превращаются в олицетворение того или другого?
– Между прочим, я задала вопрос. Не слышу ответа! Ты хочешь гореть в аду, как все лгуны?
– Нет, мисс Торп.
– Тогда скажи, как в твои грязные лапы попали ответы на контрольную по математике?
– Я все решила сама.
– Терпеть не могу мальчиков-врунов. Но еще больше ненавижу девочек, которые врут! Я буду вынуждена написать твоему отцу, что его дочь – ползучая гадина с раздвоенным лживым языком! Вся деревня будет тыкать в тебя пальцем!
Ну это, допустим, пустая угроза. Ни один человек на Клир-Айленде не примет всерьез слова учительницы, которая не говорит по-гэльски.
Череда гневных обличительных писем родителям преследовала меня до средней школы для девочек в Корке. Приезжая домой на выходные, мой па любил читать их маме, смешно передразнивая английский выговор: «Абсолютно исключено, что ваша дочь могла самостоятельно и честно написать тест по математике, набрав сто баллов из ста. Обман и мошенничество являются серьезными преступлениями…»
У па была лодочная мастерская, и все дни он проводил в разъездах между Корком и Балтимором, присматривал за работами и вел переговоры с заказчиками, даже из Дублина. Он влюбился в девушку с Клир-Айленда – в мою ма, и в церкви Святого Киарана их обвенчал пожилой священник по имени отец Уолли.
Теперь начальная школа с преподаванием на английском и гэльском находится в разборном доме у пристани, а ребята постарше отправляются на «Святом Фахтне» в Скалл, в среднюю школу, где есть даже собственный планетарий. Мисс Торп уехала проповедовать свои манихейские принципы в бедные многострадальные африканские страны. В помещении старой школы Берти Кроу устроил сеновал.
Если заглянуть в окошко, то сразу видно: сено.
Я пообещала Техасцу, что за выходные обдумаю все как следует еще раз. Отправилась в банк и попросила выдать со счета такую сумму наличными, что менеджер пригласил меня в кабинет на чашку кофе, пока считали деньги. На пути домой поймала себя на том, что каждые пятнадцать секунд поглядываю в зеркало заднего вида. Паранойя всегда начинается как скверная игра. Позвонила Джону посоветоваться.
– Заковыристая задачка. – Джон перешел на гэльский. – Но если надумаешь взять внеплановый творческий отпуск, постарайся приехать на Клир к моему дню рождения. – (Как обычно, он скрыл совет под шелухой слов.) – И помни, Мо, я очень люблю тебя.
Я быстро уложила чемодан и оставила на столе записку для Даниеллы с просьбой присмотреть за моими книгами и цветами. Компьютер, само шале и автомобиль принадлежали компании «Лайтбокс». Нужную информацию я переписала с жесткого диска на CD, чтобы взять с собой, а все остальное стерла. На оставшиеся диски я сбросила целый зоопарк своих самых жутких компьютерных вирусов. Прощальный подарок Хайнцу.
Как же мне исчезнуть? Я заставляла исчезать элементарные частицы, но исчезать самой мне никогда не приходилось. Надо было взглянуть на ситуацию глазами моих преследователей, выявить невидимые для них зоны, слепые пятна, и отправиться именно туда. Я позвонила своему туроператору и заказала билет в Санкт-Петербург с вылетом через три дня, цена не имеет значения, оплата по кредитной карте. На единственный сайт во всей Экваториальной Гвинее послала мейл: «Сыр позеленел». Потом вышла прогуляться и зашвырнула «очень полезную штучку» Техасца в бельгийскую фуру с йогуртом.
Вернулась, села у окна и смотрела на водопад, пока не сгустились сумерки.
Когда стемнело, выехала на автобан и взяла курс на север, на Берлин.
Я уже видела начало.
На тропинке растут полевые цветы. Указатель «Ферма Эйгон» нарисован Лиамом. Табличка чуть ниже, с надписью «Домашнее мороженое» – моих рук дело. Планк дремлет на закатном солнышке. Окна открыты. На крыльце – желтая ветровка, лейка, планковский поводок, резиновые сапоги, горшки с пряными травами. Из дома выходит Джон. Он пока меня не слышит. Захожу во двор. При виде меня старуха Фейнман блеет и трясет бородой. Шредингер вспрыгивает на почтовый ящик для лучшего обзора. Планк пару раз взмахивает хвостом и запоздало подает голос. Обленилась, нахалка.
Мой путь завершен. Дальше на запад не убежишь.
Джон оборачивается:
– Мо, ты?!
– А ты еще кого-то ждешь, Джон Каллин?
В темноте громыхает задвижка, я приподнимаюсь. Где я, черт возьми? Озираюсь, дрожу. Что за потолок, что за окна? Это квартира Хью? Или дешевая гостиница в Пекине? Отель «Американ экспресс» в Петербурге? Когда отходит паром? Хельсинки? Мой черный блокнот! Где мой черный блокнот?! Спокойней, Мо, спокойней. Ты что-то забыла… что-то надежное. Дождь барабанит по стеклу, у европейских дождей толстые пальцы. Размеренность, покой, перезвон китайских колокольчиков. Тебе знаком этот перезвон, правда, Мо? Синяки на боку все еще ноют, но это боль заживления. На первом этаже мужской голос поет балладу Вэна Моррисона «The Way Young Lovers Do»[26]{141}, и поет ее так, как может петь только один человек на свете, и это точно не Вэн Моррисон.
Я ощутила счастье, вкус которого позабыла.
А вот и черный блокнот, на туалетном столике. Там, где и лежал накануне вечером.
На половине Джона постель была примята, ложбинка сохранила форму его тела. Я перекатилась туда, в самое уютное место на земле. Пальцем ноги приоткрыла занавеску. Небо хмурое, незачем вылезать из постели.
С каких пор я стала такой пугливой? С той ночи, когда выехала в Берлин? Или просто я старею, тело теряет выносливость, и в один прекрасный день какой-нибудь орган заявит: «Все, ребята, отключаюсь». Я снова плюхнулась на мелководье сна. Одинокий гудок рожка с маминой грампластинки, сухогруз в Кельтском море, джонка воспоминаний в коулунской бухте. Мы – я и мой черный блокнот – обогнули западный мыс острова Шеркин, и стало ясно, что путешествие в двенадцать тысяч миль подошло к концу. Поджидают ли меня там? Они же позволили мне уйти. Нет, я ушла сама. Подушка Джона, Джон-подушка, Джон-опора, святой Иоанн, конопля, дымок, пот на загорелой коже, сокровенный плод в глубине глубин, сердце вздрагивает, трогается вагон дальнего следования, степные холмы, целая вечность холмов, Карась из Копенгагена, щемящее одиночество, тоскливый взгляд вдаль, любопытно, что с ним стало, любопытно, что стало с ними со всеми, это любопытство заложено в природу материи, каждый из нас – блуждающая частица, бесконечное множество парковых тропинок, вероятные, невероятные, и ни одной не существует в реальности, пока нет наблюдателя, что бы там ни означала реальность, и почему-то в столь твердом теле содержатся ужасающие, бескрайние пространства пустоты, пустоты, пустоты…
Технология – это воспроизводимое чудо. Взять, например, авиасообщение. Далеко внизу, на расстоянии тридцати тысяч футов под нашим полым крылатым гвоздиком, начинается российское утро. Средь заснеженных холмов и черных озер виляет дорога, будто вычерченная нетвердой рукой.
Мои попутчики думать не думают о силах, которые приводят в движение материю и мысль. Они ничего не знают о том, что по мере увеличения скорости «Боинга-747» наша масса возрастает, а время замедляется. По мере же увеличения расстояния от центра тяжести Земли наше время ускоряется по сравнению с тем временем, которое течет в деревенских избах под нами. Ни один из моих попутчиков понятия не имеет о квантовой когнитивности.
Мне не спится. Такое ощущение, что кожа растянулась и обвисла. Чтобы не скучать в пути, я всегда беру с собой в самолет калькулятор. Громоздкий, тот, что Ален прихватил из парижской лаборатории. С индикатором на квинтильон десятичных знаков. Вынимаю машинку и от нечего делать высчитываю вероятность того, что все мы, триста шестьдесят пассажиров, собрались все вместе в этом самом самолете. Вероятность очень мала. Этого занятия хватает до самого Киргизстана.
Лишь бы не думать о том, что ожидает меня в ближайшем будущем.
На соседнем сиденье спит китайская школьница, которая возвращается домой в Гонконг. Она приближается к тому возрасту, когда некоторые счастливицы превращаются в прекрасных лебедей. В ее возрасте Мо Мантервари превратилась в пятнистую олушу. А сейчас я морщинистая олуша. Показывают фильм про динозавров. Беззвучное чешуйчатое насилие. В горле першит от рециркулированного воздуха в салоне. Подступает головная боль. Склепное освещение. Ордонтологический интерьер. Где же солнце? В какую сторону вращается планета? В какую жуть я влипла?
Второй раз я проснулась, потому что половицы сна подрагивали под шагами. Я прекрасно осознавала, где нахожусь. Давно ли я здесь? Пару минут? Пару часов? Шаги настоящие, похрустывающие по гравию, быстрые, четкие. Уверенные. Я приподняла занавеску и увидела, как сквозь туннель дождя к дому бежит юноша.