– Ну, друзей он выбирает лучше, чем Иов.
– Чем больше у человека оснований для жалоб, тем меньше он жалуется.
– Джон говорит, что для слепого жалость к себе – первый шаг к отчаянию.
– Это так. Послушай, Мо…
Отец Уолли хотел что-то сказать, но медлил, поэтому я молча смотрела на целую флотилию ту́пиков. На другом берегу бухты, у пристани, развевались на ветру простыни. Я непроизвольно высчитывала время, необходимое ракете с модулем «Кванког», чтобы определить оптимальную точку атаки. Тридцать наносекунд. А через восемь секунд склон холма превратится в облако пламени.
– Послушай, Мо… – продолжил отец Уолли, сложив руки домиком. – Джон мне ничего не говорил. Что уже говорит о многом. И потом, люди целый год передавали посылки от тебя Джону и от Джона тебе, сделали кое-какие выводы…
– Я не могу рассказать вам, отец Уолли. Хотела бы, но не могу. Я даже не могу сказать, почему не могу.
– Мо, я вовсе не хочу выведывать твои секреты. Главное, не забывай, что ты – наша, Мо, а мы своих в беде не бросаем.
Прежде чем я успела ответить, громовой механический рокот распугал овец и вспорол тишину. В небе пронесся истребитель курсом на север. Лиам побрел к нам.
– Исчадья ада! – проворчал отец Уолли. – Разлетались в последнее время. Восстановили старый военный полигон на Бере-Айленде. Нас назвали ирландским тигром, вот мы и заважничали. Мощь нам подавай. Когда наконец мы поумнеем? Ирландия – и военная мощь. Каждая сама по себе хороша, но соедини их вместе, и все пойдет кувырком. Это все равно что… все равно что смешать…
– Киви с йогуртом, – подсказал Лиам. – Оно горчит.
– Скоро, глядишь, нам понадобятся собственные спутники, а там и собственные ядерные бомбы!
– Ирландия ведь уже присоединилась к Европейскому космическому агентству, да, ма?
– Вот-вот, я к тому и клоню, – подытожил отец Уолли. – Ирландия – один из последних нетронутых уголков Европы, а Клир-Айленд – последний нетронутый уголок Ирландии. Но скоро и до нас доберутся.
Электроны в моем мозгу снуют туда-сюда во времени, изменяя атомы, электрические заряды, молекулы, химические элементы, передавая импульсы, изменяя мысли, решая обзавестись ребенком, изменяя идеи, решая уйти из «Лайтбокса», изменяя теории, изменяя технологии, изменяя компьютерные схемы, изменяя системы искусственного интеллекта, изменяя траектории ракет в отдаленных частях земного шара и обрушивая здания на людей, которые слыхом не слыхали об Ирландии.
Электроны, электроны, электроны. Чьим законам вы послушны?
По дороге от Лиссамоны шли Джон и Планк.
– Эй, па! – окликнул его Лиам.
– Ну что, Лиам? На обед наловил?
– Нет пока.
– Восемнадцать лет я тебя холил и лелеял, а ты мне «нет пока»? Ма здесь?
– Да, и отец Уолли.
– Вот он-то нам и нужен. Нельзя ли ненароком превратить отсутствие рыбы и хлебов в питательный обед?{150}
– Честно говоря, я зашел к Старику О’Фарреллу, запасся сэндвичами… На всякий случай.
– Ага! Вот такие паписты мне по душе…
– Сейчас только половина двенадцатого, – с обидой сказал Лиам, сматывая леску.
– У тебя есть время до полудня, сын, – отвечает Джон.
Мы гуляли. Джон держал меня за руку. Необходимости в этом не было – он знал каждую песчинку на Клир-Айленде, поэтому и перебрался сюда, когда ослеп окончательно. Он держал меня за руку, чтобы я снова почувствовала себя девочкой, и был совершенно прав. На единственном перекрестке мы свернули налево. Тишину нарушали только ветер, чайки, овцы и волны.
– Облака есть?
– Да, над Заячьим островом плывет галеон. Cumulonimbus calvus. Кучево-дождевое облако.
– Похоже на цветную капусту?
– На ткань легких.
– На камфорные деревья. А какие краски вокруг?
– Поля мшисто-зеленые. Деревья голые, почти все. Небо синее, как океан на карте. Облака жемчужно-сиреневые. Море густо-синее, как бутылочное стекло. Все-таки я атлантический человек, Джон! Тихий океан для тихоокеанцев. Я бы там сгнила заживо.
– Глупо, когда люди говорят, что быть зрячим и потом ослепнуть хуже, чем родиться слепым. Одна из самых больших глупостей о слепых. Ведь я помню цвета! Лодки сегодня вышли в море?
– Да, «Птичий остров». А у среднего острова Калф стоит на якоре красавица-яхта.
– Мне так хочется снова выйти в море…
– А что ж ты до сих пор молчал?
– Меня теперь укачивает. Вот представь, что ты с завязанными глазами катаешься на американских горках…
– Да, ясно. – (Мы пошли дальше.) – И куда ты меня ведешь?
– Отец Уолли отреставрировал резьбу в церкви святого Киарана. Все в восторге.
Последний теплый ветерок перед наступлением зимы. Далеко-далеко в дали пел жаворонок.
– Мо, мне за тебя тревожно…
– Прости, родной. Но пока меня не нашли, мне ничего не угрожает. А пока ничего не угрожает мне, и вы с Лиамом в безопасности.
– И все равно мне тревожно.
– Я знаю. Прости.
– Я просто хочу, чтобы ты знала.
– Спасибо. – Когда ко мне относятся с такой чуткостью, вот как Джон, я не могу сдержать слез.
– Ты – женщина-электрон и ведешь себя в соответствии с принципом неопределенности Гейзенберга.
– В каком смысле?
– Я либо знаю твои пространственные координаты, но не знаю твоего импульса, либо знаю твой импульс, но не знаю твоих пространственных координат. Что за шум? Десятиногая овца?
– Коровы. Интересуются, не хотим ли мы их подоить.
– А какой породы – джерсийские или фризские?
– Какие-то бурые.
– А, это Ноаксовы джерсийки.
– Ох, вот бы остаться здесь, как ма… Растила бы бобы в свое удовольствие…
– И очень скоро затосковала бы по своим компьютерам девятого поколения.
– Ну, может, накропала бы статейку-другую, дожидаясь урожая.
Нас нагнал Ред Килдар на своем мотоцикле, плевавшемся дымом и камушками из-под колес. В коляске сидела Мейси.
– Джон! Мо! – завопила она, стараясь перекричать двигатель. – Тут сало для твоей бородавки. – Мейси протягивает мне кусочек размером в палец, завернутый в фольгу. – До захода солнца натри им бородавку, а потом закопай в землю. Только чтобы никто не видел, а то не поможет. Ред подоил Фейнман. Ждем вас вечером в «Зеленом человеке».
Мы с Редом кивнули друг другу.
– Берегите себя! Ред, поехали!
Мейси заулюлюкала и замахала руками, как дракон крыльями. «Нортон» с ревом укатил.
Та же самая скамья, та же сама церковь, другая и та же самая Мо. Я посмотрела на свод и увидела дно лодки. Я всегда воспринимала эту церковь как Ноев ковчег на горе Арарат. Запах свежей древесины, древних каменных плит и молитвенников. Я закрыла глаза и представила, будто по одну сторону от меня стоит мать, чопорная женщина, а по другую – отец. Я внезапно уловила аромат материнских духов, они назывались «Горная лилия». Отец, пахнущий табаком, чуть посапывал, внушительное пузо поднималось и опускалось в такт дыханию. Он сжал мою руку, повернулся ко мне и улыбнулся. Я открыла глаза, освободившись от грез. Джон ощупью пробрался среди регистров органа, кашлянул и заиграл «A Lighter Shade of Pale»[28].
– Джон Каллин! Гимн шальных шестидесятых в Божьем доме!
– Если Бог не может оценить духовность Procol Harum, тем хуже для Него.
– А если войдет отец Уолли?
– Скажем, что это пастораль ми минор Феттучино.
– Феттучино – сорт спагетти!
– Мы отплясали последнее фанданго…{151}
Нотный стан, музыкальные ключи и триоли в витражах.
К самой высокой точке острова ведет дорога Нив. Мы медленно брели по ней, я помогала Джону обходить выбоины.
– Ух ты, как ветряная турбина быстро крутится.
– Да, Джон.
– Все наши до сих пор уверены, что турбина на острове – твоя затея.
– Вовсе нет. Исследовательская группа выбрала Клир-Айленд самостоятельно.
– Бэджер О’Коннор хотел провести сбор подписей под петицией в Европарламент, с призывом «Руки прочь от Клир-Айленда!». А потом выяснилось, что никому на острове больше не придется платить за электроэнергию. И когда в последний момент комитет предложил установить турбину на Гилларни-Айленд, О’Коннор организовал петицию с призывом «Верните нам наш генератор!».
– Ну, в свое время и ветряные мельницы, и каналы, и паровозы вызывали у людей протест. А когда они оказались под угрозой исчезновения, люди прониклись к ним нежностью. О, там, на гряде, прогуливается пара ворон!
Вороны напомнили мне старух в черных плащах на берегу. Они одновременно уставились на меня.
Чем ближе мы подходили к ветряной турбине, тем громче становился гул и мерное вжуханье. Если каждый оборот – новый день, новый год, новую вселенная, а тень лопастей – серп антивещества, то…
Я едва не наступила на что-то черное, облепленное жужжащими мухами.
– Фу!
– Что там? – спросил Джон. – Коровья лепешка?
– Нет. Клыкастая летучая мышь, дохлая, с наполовину отъеденной мордочкой.
– Очаровательно.
Далеко внизу, по тропе у подножия скалы, брела незнакомка. С биноклем. Я ничего не сказала Джону.
– О чем задумалась, Мо?
– В Гонконге у меня на глазах умер человек.
– Отчего?
– Не знаю. Повалился на землю – и все. Совсем рядом со мной. Сердечный приступ, наверное. Там на одном из окраинных островов есть большой серебристый Будда. К нему ведет лестница, а у ее подножия – стоянка туристических автобусов и всякие ларьки. Я купила миску лапши, присела в тенек и потихоньку ее уплетала. А он упал передо мной. Совсем еще молодой. Даже не знаю, почему я сейчас о нем вспомнила. Большие серебристые штуковины на вершинах холмов… Наверное, поэтому. И знаешь, что самое странное? Он улыбался.
Я лежала в углублении могильной плиты, свернувшись как эмбрион.
Укрытие от ветра. Приложи ухо к ракушке времени, Мо. Могильный камень лежал здесь три тысячи лет. Я представила, что лежу здесь столько же. Никому не известно, как древние кельты, не знавшие железных орудий, умудрились выдолбить в граните саркофаг для погребения вождя. Никому не известно, как они умудрились приволочь с мыса Блананарраган этот камень шириной с двуспальную кровать, но в два раза выше.