Чуть поодаль маячили волосатые ноги Джона.
Дальше колыхалась трава на дюнах, пенились барашки на бурунах. За бурунами волны, всех цветов и оттенков глаз убегали вдаль, к спящему великану.
Детьми мы подначивали друг дружку провести здесь ночь. Местное поверье гласило, что тот, кто проведет ночь на могиле Киарана, либо превратится в ворону, либо станет поэтом. Дэнни Уэйт однажды здесь заночевал, но стал механиком и женился на дочери балтиморского мясника.
Я протянула руку и пощекотала Джона под коленкой.
Он ойкнул.
– Знаешь, Каллин, а я бы не прочь превратиться сейчас в ворону. Прекрасный выход из положения. Представляешь? «Извините, Хайнц и мистер Техасец. Мо Мантервари с удовольствием научила бы ваше оружие думать, но ей некогда – она улетела за дождевыми червями к ужину».
– И я бы хотел стать вороной. Только не слепой. Слетал бы к ветряной турбине. Давай вылезай оттуда. Лежать в могиле – жутковатое развлечение.
– Тут случались вещи пожутче. Помнится, Уэлан Скотт рассказывал, что здесь служили мессу святого Секера.
– А это еще что?
– Ничего-то вы, городские пижоны, не знаете. Это кощунственный ритуал, католическая служба, которую читают задом наперед. Тот, по кому отслужили мессу святого Секера, не доживает до зимнего солнцестояния.
– У отца Уолли наверняка было свое мнение на этот счет.
– Отпущение такого греха можно вымолить только у папы римского.
– Надо же, ты росла среди всего этого, а стала ученым.
– Я потому и стала ученым, что росла среди всего этого.
Даже время подвластно времени. Когда-то единственно важным временем были только ритмы планеты и ритмы тела. Первые островитяне отмечали время четыре раза в году – солнцестояния и равноденствия, – чтобы не начать сев слишком рано или слишком поздно. С приходом христианства появились воскресенья, праздники Рождества и Пасхи, год заполнился днями всевозможных святых. Англичане обозначили сроки аренды и уплаты налогов. С появлением железных дорог по строгому расписанию замаршировали часы. Спутниковое телевидение передает шестичасовые новости по всему миру ровно в шесть часов. Современная наука расщепляет время на все более малые дольки. В «Лайтбоксе», исследуя сверхпроводимость, я имела дело с джиффи – мгновениями, которых в секунде 10 000 000 000 000 000 000 000 000 000 000 000 000 000 000.
Но измерить скорость течения времени так же невозможно, как разлить дни по бутылкам. Хронометры измеряют произвольные отрезки времени, но не его скорость. Никто не знает, ускоряется время или замедляется. Никто понятия не имеет, что такое время. Сколько времени в сутках? Не сколько часов, минут, секунд, а сколько времени нам отпущено.
Вот в этих сутках, например?
– Какие сэндвичи у нас по сценарию, Мо?
– Ветчина и сыр, ветчина и помидор, сыр и помидор.
– А еще ветчина, сыр и помидор.
– Откуда ты знаешь?
– Ты всегда делаешь сэндвичи по диаграмме Венна – все возможные подмножества заданного множества.
– Правда, что ли?
– Поэтому на тебе и женился.
Я вспомнила про сало, полученное от Мейси, развернула фольгу и, переборов искушение съесть его, натерла им бородавку.
– Погоди, Джон. Мне нужно захоронить сало.
– Чудодейственное средство Мейси от бородавок? Ну давай, хорони. Я не буду подглядывать, честное скаутское.
– Вот уже целых полчаса я совсем не думаю о физике.
– Старый добрый остров творит чудеса. Никого не видно поблизости?
– Ни души. Похоже, тут только мы. И дневная луна. И Ноаковы джерсийки.
– Тогда прильни к моей груди, океанское дитя{153}, моя пышногрудая островитяночка!
– Тоже мне скажешь – пышногрудая! Джон Каллин…
Из «Зеленого человека» мы ушли перед самым ужином. Джон, Планк и я отправились в «Эйгон» пешком. Лиам крутил педали горного велосипеда.
– И кто тебя научил так держать выпивку? – спрашиваю я.
– Па.
– Злостная клевета!
Из нас троих только Планк шла ровно.
– Сегодня удивительный закат, па.
– Правда? Какого цвета?
– Красного.
– Какого красного?
– Как арбузная мякоть.
– И впрямь удивительный. Это октябрьский красный. Такие закаты бывают редко.
Джон присел на камень у ограды, Планк осталась за компанию. Дерн был истоптан копытами и изрыт кротовыми ходами. Лиам поехал домой, кормить Шредингера.
Сад превратился в маленький лес. Крыша обвалилась, как я и думала. Я осторожно пошла по былой тропинке. Нет ли чьих глаз в затянутых сумраком оконных проемах? Шуршал плющ на стенах. В доме что-то постукивало и шлепало. Кто тут обосновался – совы, кошки, летучие мыши или двуногие?
– Привет! – сказала я с порога в пустой дверной проем. – Есть тут кто?
Вот тут, на этом самом пороге, у па отказало измученное сердце. Ма с мертвенным спокойствием вещуньи велела мне присмотреть за ним и на велосипеде отправилась в порт за доктором Маллаханом.
Папа хотел мне что-то сказать. Я склонилась к нему. С трудом, будто грудь ему завалило булыжниками, он вымолвил:
– Мо, будь сильной. Понимаешь? Учись как следует, но гэльских корней не забывай. Помни, кто ты есть.
– Па, ты что, умираешь?
– Да, доченька, – сказал па. – Очень необычное ощущение.
Когда-то это был маленький аккуратный домик, в котором всегда пахло свежестью, новой штукатуркой и белильной известью. Однажды летом папа выложил кровлю черепицей, с помощью младших Дигов, отца Уолли и Габриэля Фитцмориса, который утонул в октябре того же года. А старую соломенную крышу мы уволокли на берег и развели огромный костер.
Но любая сложная система стремится от упорядоченности к хаосу. Мы с мамой уехали с острова, поселились у тетушек на большой земле, и за работу принялись штормовые ветры да древесные жучки. А другим жителям острова нужны были строительные материалы для ремонта. Мама, не желая встречаться с призраками, предложила соседям разобрать наш дом – кому что понадобится.
Так что сейчас крыша сумерек и ранних звезд опирается на молодые деревца.
– Мо! Как ты там? – окликает Джон из-за ограды.
Никакого послания для меня здесь нет.
– Да, – кричу я в ответ, застегиваю куртку.
Джон зевнул и потянулся, стряхивая сон. Ласковый день, в котором еле-еле угадывается холодок зимы. Тарахтели вертолеты.
– Хорошо спалось, родной мой?
(Джон всегда слышит улыбки в голосах.)
Он заворочал языком, расклеивая заспанный рот.
– Ага. Мне приснился сон. Я покачивался в водах какого-то мелкого моря у Панамы, уж не знаю, почему именно у Панамы, так приснилось. Видел свет на внутренней стороне волн над головой, а вокруг меня плавали пушистые облака. «Что за чушь? – подумал я. – Под водой не бывает облаков». Присмотрелся – а это не облака, а медузы, разноцветные, как гирлянды на рождественской елке, и мигают.
– Красивый сон.
– В трех случаях я не чувствую себя слепым. Когда показываю приезжим Клир-Айленд, когда обыгрываю отца Уолли в шахматы и еще когда вижу цветные сны… Мо?
– Да, Джон?
– Что происходит, Мо?
Хью говорил мне, что всегда просыпаешься за несколько секунд до землетрясения.
– Сегодня – тот самый день.
В отношениях с Джоном, Техасцем, Хайнцем Формаджо и остальной окружающей действительностью я веду себя определенным образом потому, что я такая, как есть. А почему я такая, как есть? Потому что таково сочетание атомов, свивающих двойную спираль моей ДНК. Что побуждает ДНК к изменениям? Субатомные частицы, сталкивающиеся с ее молекулами. Эти частицы бомбардируют планету, вызывая мутации, которые приводят к появлению древнейших форм жизни, и далее от одноклеточных к медузам, от медуз к гориллам, а от них – к нам, к председателю Мао, Иисусу, Нельсону Манделе, Его Провидчеству и Гитлеру, к вам и ко мне.
Эволюция и история – бильярд элементарных частиц-волн.
Вошел Лиам, достал молока из холодильника, отпил прямо из бутылки.
– А может, тебя оставят в покое, ма?
– Все может быть, Лиам.
– Нет, правда. Если б тебя хотели забрать, то уже наверняка бы объявились.
– Все может быть.
– А если так оно и будет, ты ведь сможешь устроиться на работу в университет Корка? Правда, па?
– Так-то оно так. Ректор от благодарности расчувствовался бы, – сказал Джон, пытаясь смягчить неизбежный удар. – Но…
– Ну вот, мам, значит, решено.
Ах, Лиам, Лиам. Самый коварный бог – это бог сосчитанных цыплят…
Транссибирский экспресс вспарывал лесной сумрак сонного вечера в Северном Китае. Я все еще забавлялась матричной механикой, но пока без всякого результата. Решение проблемы ускользало от меня всю дорогу от самого Шанхая, а теперь, похоже, водило меня кругами.
– Не возражаете, если я составлю вам компанию?
Вагон-ресторан опустел. Знакома ли я с этой девушкой?
– Меня зовут Шерри, – представилась она с австралийским акцентом и умолкла, ожидая моего ответа.
– Очень приятно. Садитесь. Отодвину только свои бумажки…
– Это у вас математика?
Странно, что молоденькой девушке захотелось пообщаться со старухой. Ну и что, мы обе вдали от родных краев, не надо обобщать, Мо.
– Да, я учительница математики. Какая у вас толстая книга!
– «Война и мир».
– Да, этого хватает. Особенно первого.
По коридору пробежал полуголый карапуз-китайчонок, выкрикивая «зум-зум-зум», что должно было изображать то ли вертолет, то ли лошадь.
– Простите, я не расслышала вашего имени.
Вспышка подозрительности. Мо, брось. Она же совсем еще ребенок.