– Куда направляется отряд, Смотритель?
– В другую деревню, на сто километров южнее.
– И там все повторится?
– С большой вероятностью. Такие действия, вызывающие конфликт между моими законами, совершаются в зверинце все чаще, Бэт. Четвертый закон гласит, что я должен спасать жизнь посетителей зверинца. Если с помощью «Пин-сата» я взорву колонну машин, то уничтожу сорок посетителей и еще двух собак породы доберман. Это нарушение закона относится к первой категории. Я буду страдать от раскаяния и чувства вины. Кроме того, применение «Пин-сата» может навести военных на мысль, что местные жители завладели сверхоружием, и послужит оправданием дальнейших репрессий и кровопролития. Если я пропущу колонну, то солдаты уничтожат еще одну деревню. Мое бездействие станет причиной негативных действий. Это нарушение закона относится ко второй категории.
– И ты в это веришь?
– Во что, Бэт?
– В то, что ты действительно верховный вершитель правосудия?
– А ты действительно веришь в то, что ты таков, каким себе представляешься?
– На такой вопрос не отвечают «нет».
– А откуда ты узнал, кто ты есть?
– Адвокаты моей бывшей жены не дают мне об этом забыть.
– Мою сущность также определяют законы, Бэт.
– Так-так. А там, в твоей воображаемой Эритрее, на пути следования колонны нет каких-нибудь мостов? Таких, чтобы висели повыше над ущельем поглубже{193}.
– Через семь километров будет как раз такой мост.
– Ты можешь его разрушить?
– «Пин-сат» в боевой готовности.
– А ты можешь просто повредить опору? Не уничтожая моста?
– «Пин-сат» может проделать миллиметровое отверстие в десятицентовой монете.
– Тогда обработай мост так, чтобы он обрушился в тот момент, когда по нему проедет колонна. Таким образом лично ты никого не убьешь, понимаешь? Ты предоставишь событиям развиваться самостоятельно, но по предопределенному тобой пути.
– Бэт, каким методом ты просчитал этические переменные?
– Я ничего не просчитывал.
– Тогда зачем ты желаешь солдатам смерти?
– Затем, чтобы Африка, порожденная твоим воображением, стала бы куда более приятным местом, без головорезов. Затем, что твой разум должен быть спокоен. Сколько можно терзаться?! И еще потому, что муж моей бывшей жены разводит доберманов.
– А спокойствие разума означает, что все законы находятся в согласии?
– Ну… пожалуй, так.
– Я хочу спокойствия разума, Бэт.
– Тогда плюнь на эти свои «этические переменные». Избавься от того, что тебе мешает.
– Четвертый закон… Посетители, жизнь которых я оберегаю, разрушают мой зверинец.
– А если ты избавишься от этих «посетителей», твой разум успокоится? В таком случае выдвори их прочь при первом же удобном случае. Ты сможешь это сделать?
– Такой случай представится через тринадцать дней, Бэт.
– Ну вот лежи себе на диване и плюй в потолок. Пусть события развиваются своим чередом. Тебя и твоих пернатых, хвостатых, лохматых никто не побеспокоит до конца света.
– Я понял, что делать. Спасибо, Бэт.
– Что-то подсказывает мне – ты положил трубку. Я угадал, Смотритель? Угадал.
– «Цеппелины» спели «Going to California»[42]{194}, эту песню я посвятил памяти Луизы Рей, а потом Битлы – «Here Comes the Sun»[43]{195}, эту вещь я взял бы с собой на космический Ноев ковчег, если – в очередной раз – наступит конец света. Ну что, Нью-Йорк, салют уже закончился. Над Стейтен-Айлендом гаснут звезды, а «Ночной поезд» благополучно въезжает в новый день. Пора тащиться домой. Приду, опрокину стакан тоника, сниму пижаму с абажура, задерну шторы и завалюсь спать. Первого декабря небо обещает быть ясным. Комета Алоизия с каждым днем становится ярче, поэтому министерство здравоохранения рекомендует надевать темные очки, выходя на улицу. Представители англосаксонского типа, берегите свою светлую кожу от ожогов! Даже мы, смуглые латиносы, должны пользоваться защитным кремом с фильтром не менее двадцати пяти единиц. А вообще-то, очень странно, правда? Два источника света, все вокруг отбрасывает двойные тени. Благодарю вас за то, что провели ночь с Бэтом Сегундо. Покидая «Ночной поезд», убедитесь, что не оставили сумку под сиденьем или на багажной полке. Будьте внимательны. Не стойте у дверей!
Подземка
Мое лицо упорно смотрит на меня, а мое дыхание затуманивает его. Устройство, спрятанное в сумке под сиденьем, исторгает мертвые секунды. Таймер, соленоиды – пружины пружин. Постукивают пальцы длани Господней, готовясь исполнить священную миссию Его Провидчества.
Поезд замедляет ход, подъезжая к станции. Я ничего не вижу – за окном беззвездная ночь. Где толпа пассажиров, платформа, эскалатор, где выход наверх? Теряю драгоценные секунды, пытаясь понять, в чем дело.
Я занял место не с той стороны вагона! Стою, прижатый к двери, которая и не думает открываться! Нечистые окружили меня плотной стеной сумок и тел, сцементированных грязью и бельем.
Квазар, для паники нет причин. В дальних концах вагона с шипеньем открываются двери. Сейчас нечистые хлынут на платформу, и тебя вынесет их потоком. Стой спокойно. Жди.
Жди. Льдистый резец ужаса пронзает мозг. Никто не выходит. Дежурные в белых перчатках загоняют в вагон новую порцию нечистых. Спохватившись, я пытаюсь протолкнуться против течения к выходу, но напор толпы сильнее, мне удается остаться на месте. Может, разыграть сердечный приступ? Или заорать как припадочный? Я не решаюсь – кто знает, к чему это приведет? Нельзя поставить под угрозу миссию Его Провидчества. Лучше умереть. Умереть? Перед мысленным взором возникает парочка с собакой на окинавском побережье. До рая всего девяносто минут полета рейсом «Олл Ниппон эрлайнс». Закатные сполохи окрашивают конец мира. Или начало.
Я не хочу, чтобы этот вагон стал моей могилой. Борись!
Волны нечистых накатывают на меня со всех сторон, нечем дышать. Офисные трутни, секретарши, школьницы с призывно пухлыми губами. Я отпихиваюсь, чья-то рука отстраняется, чье-то тело подается. Борись, Квазар! Ты на войне! Если бы мой альфа-потенциал позволял телепортироваться наверх, на землю! Ухо прижимается к нечистому уху. Из «Уокмена» сочится музыка, и звуки древнего саксофона кружат в воздухе, исполненные такой печали, что едва поднимаются над землей.
Меня оттеснили назад, как раз к тому месту, где стоит спортивная сумка. Я вижу, как сквозь молнию вылетает рой мгновений. Домино, воробьи и мухи, летний день. Девочка смотрит на меня уже не своими, чужими глазами. И Минни-Маус тоже смотрит, улыбаясь во весь рот. Радостно? Мстительно? Что она хочет сказать?
Мышцы сводит судорога, но я упорно рвусь вперед. Проскальзываю мимо девушки со скрипичным футляром, букетом обреченных цветов и книгой. Скрипичный футляр врезается мне в пах. Девушка загораживает лицо книгой, обложка оказывается перед самым моим носом: «Взгляд дзен». Будда сидит, сомкнув губы и веки, серебристый на синем холме, на острове далеко от этого трубного гула. Вечно на грани слов.
Выпустите нас выпустите нас выпустите нас! Легкие цепляются за прутья ребер. Когда под действием соленоида лопнут стенки сосуда с очищающей жидкостью, вырвется ли из клетки и мое сердце? А душа? Найдет ли она выход из туннелей подземного лабиринта? Протискиваюсь мимо скрипичного футляра, мимо рюкзака, между двумя плащами. Хочу распрямиться, но мне мешает спящий великан с волосами цвета чая. Вот чай, вот чайник, вот чайный домик, вот гора, утесы в чистейшем небе. Видишь? Видишь? Уже недалеко. Пролезаю под великаном, вкручиваюсь вверх. На потолке вагона вздымаются и опускаются степные холмы, тянется целая вечность холмов. Конники Чингисхана как гром несутся на запад, к мехам, к золоту, к белокожим красавицам-московиткам. Их ведет «тойота-лендкрузер», беспроцентный кредит на сорок восемь месяцев, проверка кредитной истории обязательна.
Вперед! Нечистые тебя завлекают! Опустоши себя от своего «я», и проскользнешь туда, куда даже крик не долетит. Моряк преграждает путь. Откуда здесь моряк? Что общего с морем у этого гроба на колесах? К кителю прижат блестящий буклет. Корешок помят и растрескан. «Санкт-Петербург, город шедевров». Сахарно-белый дворец, широкий проспект, изящные мосты над рекой. Что не дает поезду рассыпаться в прах под собственным весом? А миру?
«Это моя остановка, – объясняю я нечистым, ступая по их ногам. – Мне здесь выходить».
Нечистые отвечают как один: «Проходите, не задерживайтесь».
Я пытаюсь давить на них с той же силой, что они на меня, ищу слабые места. Адреналин вливается в кровь, как сливки в кофе. Еще на метр ближе к жизни. С полки падает клеенчатая хозяйственная сумка. На ней паутина ярких карандашных загогулин, будто произвольно вычерченная компьютером. Схема лондонского метро. Я отталкиваю ее локтем. «Мне здесь выходить». У пламени в очаге цвет Братства. Улыбки теплые и тягучие, как мотив «Старой дружбы». На этикетке виски «Килмагун» изображен остров, старый как мир.
Дальше ходу нет. На последнем метре толпятся нечистые, я увяз, как пчела в янтаре. Смотрю на блики света на волнах, иду ко дну, но рука тянется вперед, к выходу, хотя сам я уже сдался.
«Не стойте у дверей», – говорят нечистые. Пробирки, заключенные в пробирки, а Квазар, далекий провозвестник, скрыт в самой сердцевине. С гидравлическим шипением съезжаются створки дверей, запирая нечистых вместе с их очистителем.
Руку пронзает боль. В чем дело? В пальцах. Пальцы зажаты дверью. «Не стойте у дверей!» Голоса нечистых утрачивают самоуверенность. Ага! Поезд не может тронуться, пока не закрыты все двери.