— Нет, это исключено. Вам много лет, вы что-то путаете. Вам изменяет память. Партия всегда поощряла честную торговлю. Уверен, вам есть что рассказать! Вы можете развлечь наших читателей.
— Это не моя работа — развлекать ваших читателей! Моя работа — делать лапшу, заваривать чай. Если вы и правда хотите написать о чем-нибудь интересном, напишите о моем Дереве. На самом деле это пять деревьев в одном. На нем растут миндаль, фундук, хурма, айва и яблоки. «Дерево изобилия»! Так и назовите свой рассказ, чего лучше!
— Пять деревьев в одном? — пожал плечами газетный человек.
— Да. Не спорю, яблоки кисловаты. Но все равно! И еще оно умеет разговаривать!
— Да что вы?
Он быстро собрался и ушел. Свой дурацкий рассказ он все же написал, выдумав все от слова до слова. Один монах прочитал мне. Получилось, что я все время восхищалась мудрым руководством Дэн Сяопина — это главное. И хоть никогда не слышала про площадь Тяньаньмэнь, не сомневалась, что власти приняли самое правильное решение.
Пришлось добавить в список людей, которым нельзя верить, писателей. Они все сочиняют.
— Ты знаешь, кто я?
Я открываю глаза.
Тень от Дерева падает на ее прекрасное лицо.
— Помню, родная, у тебя еще была лилия в волосах. Очень тебе к лицу. Благодарю за письмо. Получила на днях. Монах мне его прочитал.
Она улыбается совсем как на фотографии.
— Это была твоя правнучка, — говорит моя племянница, как будто я обозналась.
Она сама обозналась, но у меня нет сил объяснять ей природу минувшего.
— Ты навсегда вернулась в Китай, моя родная?
— Да. Гонконг, правда, тоже теперь Китай, но не важно. Навсегда. Твоя правнучка, тетя, добилась большого успеха в жизни. — В голосе племянницы слышится гордость. — Она купила в долине отель с рестораном. На крыше прожектор крутится всю ночь до утра. Там останавливаются самые богатые люди. На прошлой неделе был знаменитый киноартист. У нее нет отбоя от самых завидных женихов. Даже партийный секретарь просил ее руки.
Мое сердце разнежилось, как горная кошка, свернувшаяся калачиком на солнышке.
Дочь почтит мою память и похоронит на Святой горе лицом к морю.
— Я никогда не видела моря. Говорят, в Гонконге мостовые из золота.
Она смеется таким милым, звонким смехом. Заслышав его, я тоже не могу удержаться, хотя смех отдается болью в груди, все сильнее и сильнее.
— На мостовых в Гонконге можно найти много чего, только не золото. Мой хозяин умер. Иностранец, юрист в большой компании. Он был ужасно богатый и оставил мне много денег. По завещанию.
Чутье старой умирающей женщины подсказывает мне, что это не вся правда.
Умудренность старой умирающей женщины подсказывает мне, что правда — это не все.
Я слышу, как моя дочь с племянницей внизу готовят чай. Я закрываю глаза и не слышу ничего, только цокают копытца из слоновой кости, цок-цок.
Струйка дыма раскручивается и тянется вверх. Вверх, все выше и выше.
Монголия
Вот уже целую вечность поезд скользит по равнине.
Иногда за окном мелькнет поселение — несколько круглых палаток, которые в путеводителе Каспара называются «юрты». Лошади щиплют траву. Старики неподвижно сидят на корточках, курят трубки. Жуткие собаки облаивают поезд, а ребятишки долго смотрят ему вслед. Они никогда не машут в ответ Каспару, только глядят, как и старики. Телеграфные столбы шагают вдоль рельсов, разветвляются и исчезают за пустынным горизонтом. Просторное небо напоминает датчанину край, где он вырос, который называется Зеландия. Каспар тоскует по дому и чувствует себя одиноким. Я не чувствую ничего, кроме нескончаемости.
Великая Китайская стена давно осталась позади.
Я в этой затерянной стране, чтобы найти себя.
В купе вместе с нами едут два великана австрийца, которые хлещут водку и обмениваются дурацкими шутками на немецком. Этот язык я услышал впервые от Каспара две недели назад. Они проигрывают друг другу охапки монгольских денег — тугриков — в карточную игру под названием криббидж, которой научил их в Шанхае один валлиец, и сопровождают этот процесс виртуозной руганью. На верхней полке сидит Шерри, девушка из Австралии. Она с головой ушла в «Войну и мир». До того как все бросить, Каспар преподавал агротехнику в университете и Толстого не читал. Сейчас он, кажется, жалеет об этом, впрочем, не из литературных соображений. Иногда к нам заглядывает швед из соседнего купе, чтобы снова попотчевать Каспара историей о том, как его ограбили в Китае. Он надоел нам обоим до смерти, так что симпатии Каспара переходят на сторону китайцев. Кроме шведа в соседнем купе едет ирландка средних лет. Она либо смотрит в окно, либо пишет в черной тетради. Дальше — компания израильтян, две девушки, двое юношей. Они обсудили с Каспаром цены на отели в Пекине и Сиане, а также новые вспышки насилия в Палестине, но, в общем, держатся особняком.
Наступил вечер, на землю опустились синие сумерки. Через каждые десять — двадцать миль темноту прорезают языки костров.
Внутренние часы Каспара отстают на семь часов, и он хочет лечь спать. Я мог бы отрегулировать его биоритмы, но решаю — пусть поспит. Он идет в туалет, плещет в лицо водой из крана, чистит зубы и полощет рот водой из бутылки, куда для дезинфекции добавлен йод. Когда Каспар выходит, Шерри стоит в тамбуре. Она приникла лицом к окну. «Какая красавица», — думает Каспар.
— Привет! — говорит он.
— Привет! — Шерри обращает взгляд на моего хозяина.
— Как «Война и мир»? Если честно, я вообще не читал русских писателей.
— Очень длинно.
— А о чем?
— О том, почему все происходит именно так, как происходит.
— А почему все происходит именно так, как происходит?
— Пока не знаю. Не дочитала. Очень длинно.
Она глядит, как затуманивается стекло от ее дыхания.
— Посмотрите! Такой простор — и ни души. Почти как у меня на родине.
Каспар встает рядом с ней и смотрит. Через милю он спрашивает:
— Почему вы поехали сюда?
Она отвечает, подумав:
— Это край света, вы не находите? Страна, затерянная в центре Азии. Не на западе, не на востоке. Затерянный, как Монголия, — вполне могла бы существовать такая идиома. А вы почему здесь?
Пьяные русские в конце коридора кричат и хохочут.
— Точно не знаю. Я собирался в Лаос, но вдруг ни с того ни с сего накатило желание поехать сюда. Я сопротивлялся, но куда там! В Монголию! — твердил внутренний голос. Никогда раньше я не думал об этой стране. Может, перебрал чего-нибудь?
Полуголый китайский карапуз бежит по коридору и гудит, изображая то ли лошадь, то ли вертолет.
— Как давно вы путешествуете? — спрашивает Каспар. Он не хочет, чтобы разговор оборвался.
— Десять месяцев. А вы?
— В мае будет три года.
— Три года! Тяжелый случай! — Шерри широко зевает. — Простите, я дошла то точки. Находиться взаперти, ничего не делая, — тяжелый труд. Как вы думаете, наши австрийские друзья прикроют свое казино на ночь?
— Хотя бы прикрыли лавочку по отливке шуток. Вам крупно повезло, что вы не понимаете по-немецки.
Когда они вернулись в купе, сверху и снизу уже раздавался храп австрийцев. Шерри защелкнула дверь на замок. Мягкое покачивание поезда убаюкивает Каспара. Засыпая, он думает о Шерри.
Шерри свешивается с верхней полки:
— Может, вы знаете какую-нибудь хорошую сказку на сон грядущий?
Каспар — плохой рассказчик, и я прихожу ему на помощь.
— Да, я знаю одну сказку. Монгольскую. Точнее, притчу.
— Замечательно! Я вся внимание, — улыбнулась Шерри, и сердце у Каспара ухнуло.
О судьбе мира думают трое.
Первый — это журавль. Видели, как осторожно он шагает по реке меж камней? Он высоко задирает ноги и резко откидывает голову назад, озираясь. Журавль уверен, что если он хоть раз сделает настоящий, большой шаг, то рухнут могучие деревья, горы сдвинутся с места, земля задрожит.
Второй — это кузнечик. Весь день напролет он сидит на камушке и размышляет о потопе. Однажды воды хлынут, вспенятся, закружатся водоворотом и поглотят весь мир вместе с живыми существами. Поэтому кузнечик не спускает глаз с неба — следит, не собирается ли там грозовая туча небывалой величины.
Третий — это летучая мышь. Она боится, что небо может упасть и разбиться вдребезги, и тогда все живые существа погибнут. Поэтому летучая мышь мечется между небом и землей, вверх-вниз, вверх-вниз, проверяет — все ли в порядке.
Вот так все было, давным-давно, в начале времен.
Шерри уже уснула, а Каспар еще какое-то время пытается понять, откуда пришла ему в голову эта история. Я усыпляю его внимание, нагоняю дрему. Некоторое время наблюдаю за тем, как наплывают и уплывают его сны. Сначала ему снится, что он бильярдным кием защищает рыцарский замок, построенный на песке. Потом снятся сестра и племянница. Вдруг в сон врывается отец, он толкает по коридору транссибирского экспресса мотоцикл с коляской, набитой купюрами, которые разлетаются в разные стороны. Как всегда, пьяный, он, как всегда, скандалит и требует от Каспара ответа: какого черта он тут делает и когда наконец вернет важные видеопленки. А Каспар — маленький мальчик в ползунках и даже слов таких не знает.
Мое собственное детство прошло у подножия Святой горы. Там было темно, и продолжалось это, как я потом понял, очень долго. Много времени мне потребовалось, чтобы научиться помнить. Я хорошо понимаю птицу, которая только-только начинает историю своего «я». Не сразу, совсем не сразу она осознает, что «я», личность, отличается от безличности, от ее скорлупы. Сначала птица воспринимает объем, замкнутость пространства. Потом ее органы чувств начинают работать, и она может отличать тьму от света, теплое от холодного. По мере того как ее чувства совершенствуются, у птицы возникает стремление к свободе. И вот в один прекрасный день она начинает рваться прочь из вязкой жидкости, из хрупкой скорлупки, пока наконец не окажется за ее пределами, одна, в головокружительной реальности, где все — изумление, страх, краски, неизвестность.