Только сперва дайте мне немного побыть с Джоном и Лайамом.
Лодка тормозит, мотор негромко отфыркивается. Билли заводит «Святого Фахтну» в порт.
В тот вечер, когда США нанесли свой «упреждающий удар», у меня были гости. Алан прилетел из Парижа, а Хью, приятель Джона, из Гонконга. Пришла Даниелла, самая способная из моих аспирантов этого года, она стажировалась в «Лайтбоксе». Мы экспромтом устроили ужин в моем шале. Даниелла на минуту включила спутниковый новостной канал — хотела просто узнать прогноз погоды, — а в результате мы шесть часов подряд не отрывались от телевизора, без всякого аппетита тыкая вилками в остывший ужин. По телевизору показывали ночные кадры пылающего города в районе Персидского залива.
Молоденький пилот говорил репортеру Си-эн-эн, который был, похоже, в парике:
— Да, сэр, город вспыхнул весь, целиком! Такого фейерверка я даже на День независимости не видал!
— Говорят, ракетные удары наносят с хирургической точностью, потому что для наведения ракет «Гомер» используется новая технология под названием «Красп».
— Да, «Гомером» можно накрыть хоть шахту лифта! Ребята сидят себе в штабе, перед ними на компьютере схема здания, а ты сидишь себе в самолете и только выпускаешь ракеты, компьютер думает за тебя. Красота! Знай выпускай малюток на свободу! И точненько в шахту лифта!
Алан пролил вино на стол.
— Суки! Скоро они расскажут нам, как умные ракеты ходят за хлебом и выгуливают собачек!
Сидя в вашингтонской студии, разглагольствовал генерал — вся грудь в орденах.
— Для нас, для американцев, свобода — неотъемлемое право каждого человека. Технология ракет «Гомер» означает революционный переворот в методах ведения войны. Она позволяет нам достать изверга-диктатора, где бы он ни прятался, и хорошенько проучить его, с минимальным ущербом для мирного населения, страдающего под его игом.
Джон позвонил с Клир-Айленда.
— Это не новости, это какой-то спортивный обзор! Про современную высокотехнологичную войну сняли столько фильмов, что сама война воспринимается как фильм. С большой примесью рекламной кампании. Кто слышал про ракеты «Гомер» всего два дня назад?
Тошнотворное чувство овладело мной. Я закусила костяшки пальцев.
— Да, Джон… Я слышала.
— Мо, родная! Ты в порядке?
— Не совсем, Джон. Я перезвоню.
Би-би-си показывает улицы, охваченные огнем, запруженные машинами «скорой помощи». По экрану ползет строка «Подвергнуто цензуре вооруженных сил противника». Репортер-ирландец держит микрофон перед арабской женщиной, лицо которой блестит то ли от пота, то ли от крови, то ли от того и другого.
— Ответьте мне! — кричит она. — Скажите, зачем сбрасывать бомбы на завод детского питания? Скажите, чем вашим генералам помешало детское питание? Ответьте!
Обрыв пленки.
На экране снова телевизионная студия, заполненная аналитиками и экспертами.
Даниелла заснула. Я укрыла ее одеялом и подложила полено в камин.
— Нанести упреждающий удар означает, по-видимому, успеть до объявления войны поставить где надо камеры, — заметил Хью.
Я чувствовала смертельную усталость. Отойдя к окну и отодвинув занавеску, смотрела на горы, на Млечный Путь, а из темного стекла на меня смотрело осунувшееся лицо средних лет женщины. Ученого. Как же ты выдерживаешь напряжение, Мо. Это уже за пределом упругости. Мать в твоем возрасте была уже вдовой. На сколько тебя еще хватит? Растянешься еще немного или порвешься? Оконное стекло холодило кончик носа.
Ты слышишь водопад, там, через поле, у подножия горы?
За три тысячи миль от тебя вооруженные силы свободы и демократии используют плоды труда лучших ученых умов, чтобы уничтожать Лайамов и Даниелл прямо в их домах. На экране все новые и новые пожары. Поздравляю, Мо. Вот итог твоей жизни.
— Господи, мы превратили мир в сумасшедший зверинец.
Алан услышал мои слова, но не понял.
— Ни в одном зверинце не истребляют его обитателей.
От моего дыхания окно затуманилось.
— Они вырвались из клеток, они не владеют собой.
Билли высаживает меня на причал, торжественно напевая туш. На суше меня покачивает. Кости скрипят — кажется, я даже слышу скрип. Ничего не изменилось с того дня, когда я покидала остров. Ряды рыбацких лодок: «Золотая дюна» Майо Дэвита, «Пречистая Абигайль» Скотта, свежевыкрашенная в сине-желтые цвета, обросшая ракушками «Гордость южан» Реда Килдара, больше прежнего требующая ремонта. Рулоны веревок, сети, груды бочонков и ящиков. Тощие кошки промышляют тем, что плохо лежит. Все лежит как попало. Все лежит, где упало. Ноздрями глубоко втягиваю воздух. В нем смешались запах подгнившей рыбы, кисло-сладкий букет овечьего навоза, дизельные выхлопы лодочных моторов.
— Мо! — окликает отец Уолли.
На своем мотоцикле он возвышается над прилавками с устрицами. Бернадетта Шихай расставляет там корзины с омарами, на ней мини-юбка и болотные сапоги. Отец Уолли машет мне, широко улыбается.
— Мо! Ты вовремя! Привезла нам погоду! А то с утра лило, как из ведра.
— Отец Уолли! Отлично выглядите, само здоровье!
Как здорово все-таки говорить на гэльском!
— После восьмидесяти перестаешь стареть. Это теряет всякий смысл. А что с твоим глазом, девочка?
— Врезалась в такси. В Лондоне.
— И как съездила?
— Наверное, такси можно было поймать и более простым способом! Даже в Англии.
Мы смеемся. Я смотрю в его голубые глаза, которым восемьдесят четыре года. Какой удивительный человеческий орган — глаза! Глаза отца Уолли, сколько они повидали на своем веку…
Приступ паники. Сигнал тревоги.
А что, если Техасец прибыл на остров? И подкупил местных жителей. Денег у него больше, чем у семнадцати графств, вместе взятых!
Успокойся, Мо! Отец Уолли крестил твою мать. За столом в его гостиной они с Джоном столько лет разыгрывают шахматные баталии, которые свидетельствуют об их нерушимой дружбе. Если ты начинаешь подозревать жителей Клир-Айленда — значит, Техасец уже победил.
— А съездила вообще-то не очень, честно скажу вам, отец Уолли. Привет, Бернадетта!
Местная королева красоты подходит поближе.
— Здравствуй, Мо! Издалека?
— Да, даже дальше.
— Жаль, что опоздала на большую летнюю ярмарку. Столько народу понаехало — из Баллидехоба, из Скалла, даже из Балтимора приезжали. А один орнитолог из Норвегии по имени Ханс влюбился в меня. Пишет мне каждую неделю.
— Он прислал всего два письма, — успевает уточнить вылезшая из-за дырявой бельевой корзины маленькая сестра Бернадетты, прежде чем ее, несмотря на визг, препровождают обратно под прилавок.
— О! Знатная была ярмарка! — говорит отец Уолли. — А уж погода выдалась просто чудо, особенно для фастнетской гонки[72]. Правда, пришлось вызывать спасательный катер из Балтимора. Катамаран перевернулся. Может, будешь здесь к гонкам на следующий год?
— Надеюсь. Очень надеюсь.
— А Лайам приедет на выходные, Мо? — спрашивает Бернадетта.
Бернадетта слишком безыскусна, чтобы убедительно разыграть равнодушие. Она наматывает прядку волос на свой пальчик и не поднимает глаз.
— Лучше бы не приезжал. Неразумно прерывать занятия посреди осеннего семестра.
Отец Уолли как-то странно смотрит на меня. Или мой ответ прозвучал странно?
— Ну, довольно, не будем задерживать тебя, Мо. Ступай домой, твой муж заждался.
— А он дома?
— Час назад был дома, когда я заходил вызволить свою королевскую ладью из его двойного охвата.
— Побежала. До свидания, отец Уолли, до свидания, Бернадетта!
— Наука — как азартная игра, — частенько говаривал доктор Хаммер, мой университетский преподаватель. — На кону — тайны природы. Ошибки сбивают нас с толку, как шулеры. А мы, ученые, — в роли наивных простаков.
Великий датчанин Нильс Бор, гений квантовой физики, любил говорить: «Неверно полагать, что задача физики — объяснение того, как устроена природа[73]. Физика занимается только описанием того, как она устроена».
Оболганная, несложившаяся история моей родины — это результат изучения не подлинных событий, а сочинений других историков. Историки преследуют свои собственные цели, как и физики.
Воспоминания — потомки настоящего, которые рядятся в костюмы предков.
Кабинет Хайнца Формаджо сквозь стеклянный потолок заливало солнце. Вид из окна напоминал оперную декорацию. Горы, окаймляющие Женевское озеро, были задрапированы лиловым и серебристым. На берегу озера, возле какого-то нелепого сооружения с медным флюгером на крыше садовник-гном подстригал газон из зеленого сукна. Меркурий в крылатом шлеме рвался покинуть свой мраморный пьедестал.
Хайнц представил мне Техасца: «Это мистер Штольц». Тень его шляпы накрыла половину дивана. Он снял темные очки и изучающе рассматривал меня прищуренными глазами.
— Уйти из проекта сейчас — значит оставить его в критический момент, — убеждал меня Хайнц. — Вы — ключевая фигура в нашей главной команде, Мо. Это же не подработка по субботам, которую можно бросить в любой момент, потому что муха укусила.
— Я имею право на увольнение. Вчера я подала заявление. Прочтите мое письмо еще раз.
Хайнц — само добродушие:
— Мо! Я понимаю, что человек выдающегося ума подвержен метаниям и сомнениям. Такова его особенность. И меня порой одолевали сомнения. Я уверен, что и господина Штольца.
Хайнц оглянулся на Техасца, но тот, не разжимая губ, молча смотрел на меня.
— Сомнения пройдут, Мо, поверьте. Я вас умоляю подождать месяц-другой и не принимать радикального решения.
— Я уже приняла его, Хайнц.
Хайнц — изумление:
— Но куда вы поедете, Мо? А как же Лайам, мы ведь платим ему стипендию! Есть тысяча причин тщательно взвесить все за и против.
— Все взвешено. Мой сын сможет продолжить образование и без ваших денег.
Хайнц — шантажист-моралист: