Квартира Штернов располагалась в весьма пристойном жилом доме за железнодорожным вокзалом. Ехать здесь приходилось медленно, дальше третьей скорости дело не шло: через каждые сто метров асфальт под углом уходил вверх. Умное изобретение западных градостроителей… В спальном районе люди должны жить без грохота автомобильных моторов и колес.
Позвонил, его уже ждали, раскрасневшаяся Роза (вспомнилась юнкерская поговорка – «когда люблю – фамилии не спрашиваю») встретила обильным щебетанием, возгласами и всплескиванием рук: «Моше, Моше, месье Абашидзе уже пришел, встречай!» Явился Штерн, опираясь на палку (в аптеке он был без оной, форсил, должно быть, на людях), в меру весело улыбнулся, пригласил в гостиную. Сели, в комнате стояли по углам горки со старинным фарфором, перехватив взгляд гостя, хозяин объяснил, что с юных лет обожает фарфор и более всего – мейсенский и русский. «Правда, в последние годы находить предметы все труднее и труднее, хотя… – Открыл прозрачную дверцу, извлек фарфоровую шкатулку рококо, протянул: – Откройте. Только аккуратно, пожалуйста…»
Абашидзе снял крышку и ничего не увидел – фарфор как фарфор, белый, старинного замеса, это видно, так, ничего удивительного.
– Посмотрите на свет… – с дрожью в голосе произнес Штерн.
Взглянул и… упало сердце: жест в жест, позиция в позицию то же самое, что проделывали вчера с Розой на столе… Да-а, в старину предки умели не меньше, если не больше. Всмотрелся: господин в белой исподней рубахе с жатым воротником и спущенных панталонах французского образца пристроился к полной даме, возлежавшей на канапе с непомерно длинными ножками (прямо лежак для утех, специально сотворенный), и сопя – это ощущалось, несмотря на внешнюю молчаливость безделушки, – пытался утопить свой огромный предмет в ее дебелом теле.
– Возбудительно… – проговорил задумчиво, возвращая шкатулку хозяину. – Редкостная штука, это я вам как специалист говорю. Да я уже сообщил вашей супруге, что у меня несколько профессий, искусствовед – одна из них.
– Вы ничего мне не сообщали. – Роза стояла в дверях и вглядывалась с подозрением. – Вы что-то путаете, месье…
– Ах да… – довольно резко хлопнул себя по лбу ладонью. – Я вчера своему провизору сказал. Он принес серебряный кувшин со старинной монограммой и убеждал меня, что эта вещь принадлежала Людовику XIII! Нет, конечно. Он очень огорчился, очень…
– Ах вот в чем дело… – расцвела мадам. – Что ж, у вас теперь есть повод утешить и разочаровать моего дорогого супруга. Моше, покажи свою коллекцию месье. Господа, через десять минут прошу к столу. – И величественно выплыла из комнаты. «Боже, какой я м…к, – неслось в голове полковника. – Я был на грани провала. Черт бы их всех взял, их слишком много для моего возраста…» – кокетничал, конечно, потому что в то же мгновение подумал, что и десятерых было бы не слишком много. Но – промах есть промах, следует держать себя в руках, не расслабляться. А то ведь, не ровен час…
– Я расскажу вам историю одного талисмана, – заговорил Штерн. – Голда слышала ее многажды… Вы – профессионал, вам будет интересно.
– Голда? О, месье, какое прекрасное имя! Я знаю, что на окраинах России это имя в большом почете!
– Не знаю, как в России, – с сомнением произнес хозяин, – но у нас это принято. Обычай. Голда-Розалия-Инесса! Реббе очень протестовал против последнего имени, оно не каноническое. Он предлагал, чтобы в-третьих Роза была Нехамой. Когда мы сочетались, я взвился! Нехамой звали уличную проститутку моего детства! Как такое возможно, спрошу я вас? Тогда этот так называемый учитель записал только первые два! С тех пор я ни разу не был в синагоге, можете себе представить?
– Вы начали о талисмане… – осторожно вернул Штерна к искомому.
– О да! Это совершенно невероятная история!
Да, это действительно была история. Принято считать, что Николай Второй и его жена Александра все свое состояние потратили на санитарные поезда во время войны, на лазареты, врачей, оборудование и строительство так называемого Феодоровского городка в Царском Селе (слушал, неприлично приоткрыв рот – таких подробностей не знал никогда и злорадно подумал, что и умное руководство, наверное, узнает об этом только теперь, консультируясь со специалистами…) – тоже вполне врачебного учреждения. А когда прогремела революция… (Здесь перебил хмуро: какая, к черту, революция… Тривиальный и подлый государственный переворот!) – о, тогда комиссары большевиков стали вызывать к себе на допрос всех членов императорской фамилии и со всех брали официальную подписку о количестве денег на счетах. Сами Романовы были в то время уже на пути в Екатеринбург, к месту последнего упокоения, и ничего свидетельствовать не могли, но большевики все узнали окольными путями. И успокоились. На нет и суда нет. На самом же деле все было не так…
Заговорщицки подмигнув, Штерн подошел к горке с безделушками и из потайного ящика вынул старинную кожаную папку с монограммой.
– Это финансовые документы французского государственного банка, – сказал с дрожью в голосе. – Папка попала ко мне случайно – в сорок четвертом, после освобождения Парижа союзниками, я вошел в город в составе войск коалиции. Я бродил по городу, он мало напоминал довоенный Париж, но на набережных и на Монмартре по-прежнему, будто ничего не случилось, коротали часы букинисты. Я всегда любил интересные книги и с удовольствием – когда не было служебных забот (я помогал союзникам искать и оценивать похищенные немцами ценности) – рылся в развалах. И вот однажды старичок-букинист, неизвестно как выживший при немцах соплеменник, показал мне эту папку. «Это как бы и мусор, месье, – сказал он. – Но – возьмите. Как еврей еврею, я обещаю вам, что когда-нибудь вы меня вспомните добрым словом…»
В папке были документы по вкладам русской императорской фамилии в банки Франции. Бегло просмотрев их, Штерн не нашел ничего особенного: счета, перечисления, отчеты, проценты – разве что определенная принадлежность делала эти документы занятными: русские, царские. А так? Что с ними делать? Но по неизбывной страсти к старинным вещам Штерн оставил находку у себя.
– И вот прошли годы и десятилетия… – произнес грустно. – Я, как специалист, стал консультировать коллекцию художественных ценностей банка «Империал». У них прекрасные вещи, раритеты, верьте на слово. Хотя… Может быть, мне и удастся уговорить управляющего показать их вам, – взглянул гордо. – Управляющий настолько ценит мои услуги, что еще ни разу не отказал мне! Так вот, совершенно случайно, впроброс, между прочим (мы говорили о том, сколько может стоить коллекция) управляющий сказал: «Она стоит не меньше нежели деньги Романовых!» О, я знал, кто такие Романовы! Особенно хорошо я понял это тогда, когда этот итальянский макаронник заявился к нам с финтифлюшкой от часов (какой-то дурацкий брелок, голая девка) и, предъявив ее, потребовал деньги «предков» – как он выразился. Мне ничего не объяснили, но финтифлюшку показали, и я легко доказал, что она изготовлена на одной из варшавских фабрик не ранее тридцатого года! Вы ведь знаете – поляки мастера подделывать. О, сколько гуляет по свету, по аукционам, «подлинных» ваз Людовика XIV, личных предметов из туалета Наполеона Бонапарта – а ведь все это работа талантливых мошенников из варшавских предместий…
Сели за стол, мадам расстаралась на совесть: учитывая происхождение гостя, на столе появились «Московская особая» в огромной бутыли и пельмени – самые настоящие, маленькие, с ноготок. Абашидзе искренне ахнул от восторга. Но есть не мог. Рассказ хозяина задел за живое, и, когда хозяйка заглядывала в глаза, ожидая комплиментов, с трудом принуждал себя улыбаться и произносить восторженные слова.
Когда же на столе появился огромный торт со взбитыми сливками (тоже, надо полагать, в ознаменование огромного русского желудка) и хозяйка умело разлила по чашкам ароматный мокко, Штерн закурил сигару, подмигнул жене и, буркнув иронически – мол, зачем строгости? Жить-то осталось всего ничего… – продолжал свой рассказ. Мошенника-князя (или кто он там был) отправили восвояси, а консультант по антиквариату заболел проблемой вмертвую.
– Верьте на слово, я не мог ни есть, ни спать! – проговорил возбужденно.
– Я понимаю вас, – кивнул гость. – Я тоже. Ваш странный рассказ отбил аппетит. И что же?
– Представьте себе, что похвальба управляющего была абсолютной чепухой! Ну, сколько может стоить самая лучшая коллекция фарфора и даже картин? Ну – сто, ну – двести миллионов!
Абашидзе обмер:
– Сколько же… у… этих… царей? Вы шутите… Это просто невозможно.
– Отчего же… – усмехнулся Штерн. – Нет, месье. Очень даже возможно! Владельцы такой страны! Таких запасов золота и драгоценностей! Ценностей искусства, наконец!
– Владельцы, сказали вы? – удивился полковник. – Они не владельцы страны и народа! Я дворянин, ваши слова обижают меня! (Слышали бы отповедь, которую он дал этому антикварщику, там, в парткоме! Вот кто защитил честь и достоинство страны!)
– Хорошо, хорошо, – поднял руки Штерн. – Я знаю ваши обычаи? Ваш менталитет? Я не знаю его, поэтому не стоит сердиться! Итак: тот вклад Романовых, который находится в нашем банке, превышает миллиард долларов! Кто это может знать? Я? Вы? Она? – ткнул пальцем в жену. – Этого никто не может знать, кроме управляющего и хранителя вклада!
– Мороз по коже… – признался Абашидзе. – Кто же этот счастливчик, этот старик Горио, этот Гобсек, этот скупой рыцарь?
– Плюшкин, – обнаружила несомненные познания мадам. – Я всегда замираю, когда Моше излагает. Чудо что такое, не правда ли?
– Правда, – согласился. – Я потрясен!
– Я и обещал вам потрясение, – обрадовался Штерн. – Но вот вам то, о чем не знает даже моя дражайшая половина! Хотя – знает, именно знает, вот в чем парадокс!
Роза-Голда побледнела и схватилась за то место под объемистой грудыо, которое должно было обозначать сердце:
– Я, кажется, догадываюсь… О боже… О всевышний… О бог моих и твоих, Моше, предков…