– Но как это может быть? – удивился. – Люди из СССР, наверное, часто посещают Венецию?
– Вы так хорошо сказали: «люди из СССР». Но ведь мы с вами – из России. А это бывает все реже и реже…
Взяла за руку и через длинный коридор привела к стеклянным дверям. Распахнула:
– Папа, вот Базиль, Василий, я тебе много говорила о нем.
Зал на четыре окна, под высоким потолком принятые здесь издавна деревянные балки со следами тления. Перехватив взгляд гостя, Волков сказал:
– Дому четыреста лет. Я купил его после смерти отца. Меня зовут Алексеем Владимировичем. Рад. Очень рад.
На вид ему было не более сорока, стройный, с хорошим русским лицом, вряд ли его можно было назвать красивым, но было что-то в его глазах и облике благородное и доброе. И снова угадал мысли гостя: «Вы спрашиваете себя: в кого же Катя? О, это совсем просто: в покойную мать. Вот ее портрет…
В простенке висел большой портрет молодой женщины в платье Серебряного века, с высокой прической, вздернутым носиком и роскошными жемчужными бусами в три ряда.
– Подарок государыни моей бабке. Ну, что ж, мы все выяснили, прошу садиться.
Усевшись в кресло, ошеломленный Базиль подумал о том, что аристократизм этих людей (откуда он только взялся, ведь камердинер – это только камердинер, времена Меншиковых давно прошли) подавляет даже его, ко всему привыкшего. Здесь надо держать ухо востро, иначе самозванство и благородные предки в кавычках мгновенно будут обнаружены.
– Удивительный портрет… – произнес задумчиво. – Екатерина Алексеевна – я уже сказал ей об этом – на одно лицо с Анастасией Вяльцевой. Странно, правда? А ваша супруга… Но здесь это и вообще напоминает Зинаиду Юсупову, помните?
– О, еще бы! – обрадовался Волков. – Знаете, я был в Петербурге, на выставке Серова – специально поехал, – и там видел этот портрет. Представьте, я подумал то же самое! Ну что ж? По русскому обычаю – к столу?
Направились в столовую. Наверное, это была самая скромная комната, внешне во всяком случае. Дубовый большой стол, такие же стулья, такой же поставец в углу. Портрет на стене, единственный здесь, все объяснил. Это была «петровская» комната, тщательно и с любовью обставленная вещами того времени.
– Господи… – Абашидзе потрясенно развел руками. – Но этого и в музее не увидишь… А портрет? Послушайте, я не знаю этот тип? Я видел работы Таннауэра, Верфа, Верколье и Каравакка, я все знаю о типах и мастерах, но это… невероятно, ей-богу! Петр с богиней Славы! Кажется, в Эрмитаже есть похожий?
Катя захлопала в ладоши:
– Папа, я говорила тебе! Василий Андреевич – уникум! Только в Эрмитаже плохой вариант работы Амикони, он написал его через тридцать лет после нашего!
– Ну, что ж… – улыбнулся хозяин. – Распорядись, дочка, чтобы Анисья несла пельмени, а мы продолжим разговор…
Катя ушла, полковник потерял дар речи. С ним редко такое бывало.
– А… Анисья? Вы не шутите? Но, помилуйте, откуда? Здесь?
– О, это целая история! Пять лет назад в Италии был кто-то из СССР, из высокого руководства, эта женщина – из обслуги, она взяла и осталась! Я понимаю ее мотивы. Я думаю, что в современной России все то же самое. Помните – у Бальмонта? «Россия казней, пыток, тюрем, смерти…» Разве не так?
– Я редко бываю в России… – пожал плечами Абашидзе. – Редко. Но газеты пишут. Никогда не задумывался, если честно, но почему не верить газетам? (А за шиворотом полз холодный пот и во рту все заморозило – не понимал, как и язык провернулся, чтобы произнести какие-то пустые слова, – Анисья… Сволочь, вот где всплыла… Но почему она не работает со спецслужбами? Ее место там! Она – офицер «Девятки» – Главного управления охраны, она была здесь, в Италии, два года назад вместе с заведующим Иностранным отделом ЦК, гугнивым шатеном, тайным собирателем картин, – все о нем знали, о делишках и проделках, но Главному лицу страны он нравился, ведь этим все определялось. Интересно, знает ли Волков настоящее имя доблестной чекистки? И еще: лучше бы с ней не встретиться. Она, конечно, никогда его не видела, не могла, да ведь чем черт не шутит…) О, вот и наши, русские…
Вошла Анисья с огромным фарфоровым вместилищем в руках, Катя, улыбаясь, несла специальную серебряную ложку. «Кушайте на здоровье!» – поклонилась, бросив быстрый взгляд на гостя, и ушла. Мордоворот чертов… Да ведь «охрана» никогда и не держала других баб. Сталинская традиция…
– Нет, это сибирские, уральские даже… – улыбнулся Волков. – Когда дед оказался на Урале, он всласть их там поел… Я думаю, и семье царской их варили. В общем – в воспоминание, и первую рюмку, господа, не чокаясь, в их светлую память… – Встал, молча осушил рюмку. Базиль сделал то же самое с усмешливой мыслишкой: «А что? И майор Федотов из «Подвига разведчика» – глупейший фильм, но раннее-раннее детство под его знаком прошло – пил среди немцев «За нашу победу». Ничего…»
– Анисья – она ведь выстрадала свое отступничество. Знаете, когда она начинает рассказывать о нравах, царящих в Кремле, холодно делается… Ну, да бог с ними со всеми… Вы какими судьбами в Италии?
Долго рассказывал о своих предках, об аптечном деле и об увлечении с юности антиквариатом, коллекционированием. «Я вот и стакан серебряный у вас купил, потому что вещи Николая Дома у меня есть, а вот с такой гравированной подписью – увы… Я благодарен».
Волков улыбнулся:
– Знаете, собирательство – академия жизни. Другой раз с такими историями сталкиваешься… А вы только быт собираете? Или и картины тоже?
– Я все собираю. Кстати… Я хочу показать вам свою коллекцию ключей. Это особо ценная коллекция, она дорога мне, я никогда с нею не расстаюсь. Вы позволите? – И, вернувшись за кейсом в прихожую, принес и достал ящик красного дерева.
– О, монограмма Цветкова? – удивился Волков. – Неисповедимы пути русских вещей…
– Я думаю, что в России не понимают их ценности, – сказал с упреком. – Я всего два раза был в турах на исторической родине – и вот… В Москве, на Арбате, есть удивительный магазин.
– Ну, как же, знаю! – закричал Волков. – Там «Петербург» Добужинского, который я купил и через приятеля в посольстве переправил сюда, стоил всего ничего. Стыдно сказать: восемьсот рублей!
– Они… пускают вас?
– О да! Я думаю, восемнадцатый год давно уже стал пустым звуком истории… Кстати. О ключах. Катюша, принеси, если не трудно.
Катя молча удалилась и вернулась с ключом в руках. Довольно большого размера, потемневший, с выраженно-сложной бородкой и плоской овальной ручкой, он заставил полковника несдержанно проглотить вдруг подступивший ком. Причин для этого вроде бы не было никаких, разве что латинская надпись: «Do ut des» – «Даю, чтобы ты дал».
– Но вы не видели еще моих! – крикнул, открывая ящик. Да, эти, где-то найденные чекистами в Москве, не уступали принесенному ничем.
– Заслуживает… – только и сказал Волков и, переглянувшись с дочерью, заметил загадочно: – Сейчас будет сюрприз! О, ничего особенного! Просто мы решили в знак дружбы преподнести этот ключ вам! Он у нас случайно – я купил его в Лондоне, тоже на аукционе Сотби, за гроши, это чтобы вас не мучила совесть. Давно это было. В пятидесятом году!
– Я счастлив! – с чувством произнес полковник, ощущая, как разочарование давит на сердце, словно надвигающийся инфаркт. – Вы угадали мое сокровеннейшее желание! – нежно приложившись к ручке Кати, протянул свою Волкову: – Не знаю, как и благодарить!
– Ну, жизнь еще не кончается, – философски заметил хозяин. – Сейчас мы поедим, – кстати, стынут, стынут! А потом я расскажу вам одну историю. Она тоже связана с ключом. Ешьте, умоляю!
«Еще не все потеряно, не все…» – думал полковник, отправляя в рот «уральский» пельмень.
Сделаны они были умело, мастерски даже, – наверное, эта Анисья или как ее там и вправду была мастерица…
После обеда, как и полагается, расположились с кофе в кабинете Волкова. Здесь висели портреты всех последних Романовых, отдельно, под стеклянным колпаком на подставке чернел странный кусок чего-то непонятного и страшноватого даже. «Это остаток бутерброда, который не доел государь по дороге из Тобольска в Тюмень. Они ехали тогда на лошадях, по проселку. Что это такое – нам, современным людям, остается только предполагать… Дед хранил это до последнего часа и, умирая, приказал сохранить навсегда».
– Это производит впечатление… – Странное чувство охватило полковника – будто не просто прикоснулся к саркофагу в мавзолее – тронул то, что истлевало в нем. Вдруг понял, уловив напряженный взгляд хозяев, чего от него ждут, и перекрестился на образ в углу. Волков достал из ящика стола пожелтевший лист бумаги, исписанный нервным, невыработанным почерком, сказал, мельком взглянув на гостя:
– Это почти то же самое, что рассказал позже мой дедушка следователю Соколову. Это общеизвестно. Вот что никому не ведомо…
Из рассказа следовали в общем известные Абашидзе подробности. Еще когда учился в Высшей школе, в лекциях по истории ВЧК-КГБ преподаватель подробно рассказывал об операции по уничтожению Романовых и о так называемом чекистском обеспечении этой операции. В этих лекциях упоминался и Волков. Дело в том, что сразу же по прибытии Семьи в Екатеринбург Волкова, графиню Гендрикову и гофлектриссу Шнейдер отделили от Романовых и отправили в Пермскую тюрьму. Все это было малоинтересно, но, когда гостеприимный хозяин, заглянув в мемуарный лист, начал рассказывать о последних мгновениях Гендриковой и Шнейдер, Абашидзе мгновенно навострил уши.
…Темнело, женщины и камердинер поняли, что ведут их не к поезду на вокзал – как сообщили поначалу, а совсем в противоположном направлении – тяжелый запах с фекальных полей подтверждал это. Женщины несли пожитки в узлах, Волков – чемодан и саквояж. «Вот что, Алексей Андреевич… – успела шепнуть Гендрикова. – Если жив будешь – скажи государыне, что ее ключ цел. Не забудь, потому что…» Она не договорила – раздались выстрелы, Волков, пользуясь темнотой и подпитием конвоя, бросился в кусты и убежал. Голодный, холодный, полуодетый (придворную верхнюю одежду пришлось сразу же выбросить, каинова печать получалась), двинулся вдоль полотна железной дороги. Только через полтора месяца вышел к своим – слава богу, крестьяне одели и помогали едой. Но о словах Гендриковой не сказал ни начальным следователям, ни Соколову.