– Мы не стали вас затруднять, – объяснил чекист. – На плане все определяется легко и просто – спасибо фотографиям Верховного правителя…
Подошли, под слоем земли – ее сняли почти на метр – обозначился проломленный кирпичный свод.
– Конечно же – обчистили, – улыбнулся один из тех, что держали лопаты. – Вряд ли вы найдете то, что ищете… Начали?
Генерал кивнул, свод мгновенно убрали, в склеп спустился Абашидзе. Ничего отвратительнее и страшнее того, что увидел здесь, ранее не знал и даже в книжках не читал. Оба гроба были разбиты на куски – валялись доски, остатки крепа, медные ручки. Кости – разбросаны. Оба черепа – по углам, нижних челюстей нет. Кто Гендрикова, кто Шнейдер – здесь и экспертиза призадумалась бы. На стене, замшелом кирпиче, увидел не то кусок волнистой шелковой ткани, легкой и прозрачной, не то…
Тронул с опаской, это были длинные русые волосы… Следовало выйти наружу, чтобы обсудить процесс исследования, но вдруг почувствовал, как обмякли руки и ноги и язык присох к нёбу. Что-то не так. В голове, поднимаясь бурно и страстно, сшибались мысли, словно две враждующие армии. И первая – она уже отступала, обращаясь в трусливое и позорное бегство, пыталась нелепо и скудно противостоять второй, молодой, уверенной в себе, наступающей безоглядно. «Ведь такое могли сделать только подонки… – сказал тихо. – И этих подонков взметнула к небу революция, а потом воспитали мы, чтобы усидеть на том, на чем сидеть не предназначено: на слезах, горе, подлости и зависти. Классический пример переосмысления, товарищ полковник. Если сейчас там, наверху, сказать все, о чем думаю, – в Москву отправят в наручниках, а дальше – скорбный дом и уколы до конца дней. Что же выходит? Заканчивается легкая, бездумная жизнь на службе Родине, и начинается другая, неведомая. Теперь только бы не выдать себя…»
Вероятно, он уже давно шел к тому, что сейчас соделалось в его душе. Диалектика существует все же, и скачок из царства необходимости в царство свободы происходит иногда, но только не осознанная необходимость – свобода. Она есть избавление от ненависти, шаг к любви. Ко всему прекрасному, что в мире сущем…
– Что ты там застрял? – услышал нервный крик генерала. – Черт возьми, тебе хорошо, ты конфеты в самолете ел, а у меня маковой росинки во рту не было!
– Вот, товарищ генерал, возьмите… – Это сопровождающий, наверное, бутерброд протянул.
– Только не здесь, товарищи! Мы ведь не поминки по белогвардейцам справляем!
«Поминки… – повторил грустно. – Жаль, что не могу теперь «Со святыми упокой» вам прочитать, мученицы-страстотерпицы, бедные женщины… Бог с вами». Он уже хотел вылезать, как вдруг заметил в ошметках материи, разбросанной по грязному полу, уголок полуистлевшей бумаги. Осторожно выпростав весь кусок, увидел изумленно, что держит в руках записку, довольно хорошо сохранившуюся. Бумага была измята, надорвана, в пятнах, но – цела. «Чудо! – подумал. – Чудо… Значит, это зачем-то нужно… Теперь – наверх».
Выдернули мгновенно, генерал уставился на бумажку, словно на привидение, громыхающее костями. «Товарищи! – крикнул, – всем отойти на пять шагов!» Исполнили послушно, замнач, заглядывая в глаза Василию Андреевичу с мистическим ужасом, спросил дрогнувшим голосом:
– Разбираешь? Чего там… написано?
– Разбираю… – отозвался, просматривая текст. – Женский почерк, эксперты потом точнее скажут. Написано: ве-ве… Это, видимо, ваше величество… Известный Вам… кл… Ключ? Да, именно… Я рискну… Здесь стерто, так, отдать… Получается: рискнул отдать… без… в… снова «В. В.» Я думаю, это ясно: «Ведома вашего величества». Кому же? Т… А кто эта Т?
– «Кто», «кто»… Не тяни кота за… хвост! – Генерал исходил детским восторгом. Наверное, и в его пионерской юности не случалось подобной игры.
– Я думаю, что это кто-то из приближенных – из тех, кто был с ними в Тобольске… Может быть, Боткина?
– А… это кто? Из больницы? – неуверенно спросил генерал. – Из Боткинской, да?
– Больница названа в честь Сергея Петровича Боткина, клинициста, – сообщил полковник. – У него были братья: художник и критик, кажется… И был сын, тоже врач, Евгений Сергеевич, он погиб вместе с царской семьей (произнося это слово – «царской», полковник мысленно поставил заглавную букву, но голосом не обозначил). Так вот: с Евгением Сергеевичем в Тобольске была его дочь, Татьяна… Может быть, это она? Знаете, она так проникновенно рассказала об отъезде из Тобольска: «Я стояла, прикрыв глаза ладонью от света, а возок с Ними (на этот раз заглавная буква и мысленно и внешне возникла как бы сама собой) уходил и уходил и наконец скрылся совсем, и мне показалось, что я никогда больше Их не увижу…» Я был потрясен, когда прочитал это…
Генерал слушал словно завороженный, глаза мигали мелко-мелко, стало вдруг заметно полное отсутствие ресниц.
– Ты меня ошеломил… – сказал удивленно. – Да откуда ты все это знаешь?
– Лекции по истории ВЧК внимательно слушал, товарищ генерал. – Улыбнулся. – Читали нам об обеспечении операции этой… И литературу рекомендовали, документы. Я и в архиве тогда был.
– Любознательный… – проговорил генерал, и непонятно было – восхищается он полковником или предостерегает. – Все, товарищи, – повернулся к местным. – Склеп закопать без следа, оцепление убрать. Мы уезжаем в Москву.
В этом кабинете Абашидзе был давно – так давно, что уже и не помнил ни мебели, ни портретов, кажется, тогда они были другие. Начальник ПГУ привычно сбросил очки на кончик носа и вышел из-за стола, протягивая руку:
– Рад, что мы в вас не ошиблись.
Фраза выстроилась неуправляемая – единственное число в начале никак не корреспондировало с последующими, множественными. Но Абашидзе сделал вид, что ничего не заметил. Вглядываясь в прекрасно изготовленную ксерокопию документа, генерал по-детски двигал губами и улыбался неизвестно чему – может быть, победе, которую он – кто знает? – считал совершившейся. Замнач притулился в углу, у стены, и, так как разрешения сесть не последовало, стоял, поводя головой, словно застоявшийся конь.
– Слушайте боевой приказ, – начал с полуулыбкой главный разведчик, у него было, очевидно, хорошее настроение, поэтому употребил неуставную, времен Отечественной войны, форму, коя к госбезопасности отношения не имела никакого. – Первое: мы отмечаем, что подразделение в целом действовало в целом хорошо. – Замолчал, осмысливая, каким это образом два раза подряд прозвучало «в целом». Улыбнулся: – Надо избавляться от канцеляризмов, товарищи. Еще Корней Чуковский призывал уничтожить «канцелярит», помните? А мы? Хорошо. Я доложил там, наверху, о проделанной работе. Нам предложено продолжать до конкретного результата. Товарищ генерал и вы, товарищ полковник, – разработайте план мероприятий и доложите. Главное внимание уделите выходу на потомков Боткиной-Мельник. – Заглянул в бумажку: – Да, именно так, я не ошибся. По установлению – все контакты поручаются вам, Василий Андреевич. Я вот смотрю на вас, а вы мало изменились с той далекой поры, когда мы с вами встретились в этом кабинете? А?
– Вы тоже, товарищ генерал.
– А он льстец! – засмеялся искренне. – Спасибо на добром слове. Но – наше дело уже прошлое, а вам – цвести и пахнуть. Так, кажется, сказал поэт?
Душа пела и радовалась, испуская мальчишеские вопли, – слава богу, их никто не слышал.
«Свобода, свобода, свобода», – кричал в пространство. В это трудно, невозможно даже поверить, но это так. Не выдал себя, «они» ничего не заподозрили – добрый знак. То, что зрело в глубинах души и сердца по одному поводу, вдруг разрешилось совсем по другому. Той свободы желал изнеженный, пустой человек, окунувшийся в цивилизацию, забывший о культуре, нравственности и добре. Этой, настоящей, истинной даже, хотел совсем другой – повзрослевший, понявший, всплакнувший. Это – разница. Это – другое. Оно не подлежит осуждению, пусть и назовут грязным словом потом. «Предатель». Н-да… Лучше не слышать. Лучше не знать.
Что будет делать и как поступит, еще не знал. В одном был уверен твердо: туда, к ним, к этим гробам поваленным, – не вернется никогда! А кости мучеников… Что ж, они дождутся своего часа, потому что и диктатура, и «общенародное государство» (та же диктатура) – они не вечны. Переболеет Россия, Русь, выпрямится, и мы еще встретимся, бог даст…
Из Берна поездом добрался до Женевы. Самолет был поздний, электричка тащилась, будто ехал не из столицы кантонов в главный, после нее, город, а нудно возвращался из Мытищ в Москву. «Бешеный, как электричка…» – вспомнил стихи Окуджавы. Наверное, и автору она больше не кажется столь быстрой, летящей. Возраст дает себя знать, и время замедляет свой бег вовне, а внутри ускоряет и ускоряет. Что поделаешь…
На такси добрался до квартиры при аптеке, служащих не было, горничная, видимо, уже все убрала и ушла. Сел к письменному столу, включил лампу. Итак…
Вклад или клад – кому что нравится – отопрет ключ императрицы. Скорее всего – он остался у Мельник-Боткиной. Если остался… Теперь надо ждать, что они там выяснят и какое задание дадут. Судя по разговору перед отъездом, они намерены принять самые решительные меры к возвращению «народной собственности» восвояси. Ну что ж… Поможем, чем сможем.
Погасил свет, улегся на диван, и сразу же раздался звонок: «Это ты?» Клотильда, будь она неладна… Гадко было так думать о той, которая вывела к успеху, дала первые, решительно важные координаты. Пусть и неосознанно. Но еще гаже – о женщине, с которой испытал танталовы муки страсти. Что за комсомольский подход, что за гадость (Косарев, секретарь возбужденного юношества, вослед контрразведчику Бокию тащил на свой кабинетный диван всех подряд. В сером доме КИМа после того возникла стойкая и неизбывная традиция). Тем более не резон уподобляться! «Кло, счастье мое, я потерял дар дыхания». – «Ты хочешь сказать «речи», любимый?» – «Что «речь», чего она стоит, человек без речи – жив, а без дыхания…» – «Я сейчас приду к тебе». – «О, не станем нарушать традицию, Кло. Горничная спит в своей конуре, а если что?» – «Да плевать на горничную, что за мальчишеский подход? Впрочем… Традиция – это так прекрасно. Но я приготовила тебе сюрприз, понервничай немножко». Зачем соврал о горничной? Подумал: «Я определенно впадаю в детство». Но следовало идти, поднялся с трудом, ожидаемое казалось карающим мечом, возмездием. «И сам, покорный общему закону, переменился я…» – проговорил трагическим голосом.