…И снова, проторенной дорожкой, входил в холл, поднимался на лифте, звонил в роскошные двери красного дерева и убеждал себя, что неизбежность дрыгающегося у него на шее существа лучше иной, страшной неизбежности, когда линия «К» выявляет в тебе нечто неприемлемое, объявляет врагом, и боевики приводят приговор в исполнение. Бедные, бедные деточки, Нина, это все вас ждет в лучшем виде… Папа ушел, розовые детки, папочка не мог. Папа умер… Тьфу. Все повторилось с точностью до микрона. «Ты настроился, милый?» – «Когда я вижу тебя, я бью копытами, словно боевой конь!» – «О нет, только не конь!» – «Хорошо. Жеребец». – «О, это совсем иное, согласись. А ты в самом деле… Ты уверен? Я ведь видела… это. У него». – «Кло, я предлагаю поскорее добраться до сути. Я пылаю, я сгораю».
Но в голосе было равнодушие, которое можно скрыть где угодно и по любому поводу, но не на пороге страсти. Ее ведь нет больше…
Она почувствовала: «Ты какой-то не такой, Базиль…» – прикасаясь языком к его губам, кончику носа, мочкам ушей, снимала с него рубашку, расстегивала брюки. «Ее веселые и ласковые руки расстегивали миленькому брюки…» – печально продекламировал по-русски. Она вспыхнула. Не поняв сути, догадалась по тону. «Немедленно переведи. Я требую. Ты сказал гадость!» Растерялся даже: «О, что ты… В твой адрес? Никогда! Ну, хорошо, хорошо, перевожу». Это было даже забавно – найти во французском точные слова, способные передать смысл скабрезной частушки. «Понимаешь, она обладает шаловливыми ручками. Эти ручки скользят по «молнии» на его брючках. Вот и все». – «Да, это совсем не обидно. Ты рассказал о том, что я делала. Ну? Приступим?» Пришлось приступить. На этот раз Кло привела его в спортивную комнату и расположилась на тренажере. «Любя тебя, я должен поднимать тяжести?» – пошутил с вымученной улыбкой. «Нет, просто я нашла французский перевод месье Быкова – помнишь, ты говорил о господине по имени Лука?» – «Разве я назвал фамилию?» – «Неважно. Я догадалась. Так вот, любимый: исполни строчку поэмы о Луке. Повтори его подвиг с гирей. Помнишь? Царь смеялся до слез, видя это…» Змея… Змеюка. Послать подальше? Нельзя…
– Кло, если я сначала подниму гирю, тебе останется тряпочка. Если же потом… Я ведь не Геракл.
– Пошел вон. Я вообще не понимаю, что в тебе нашла.
Слез с тренажера, вздохнул и развел руками:
– Налей нам вина, виночерпий. Всему приходит конец. Я надеюсь, что ты осталась довольна хотя бы прошлым…
Сунув ему в руки брюки, рубашку и пиджак, толкнула к выходу:
– Ничтожество!
«Еще в Тобольске, – сообщала Москва, – Татьяна Евгеньевна Боткина сочеталась законным браком с подпоручиком Мельником, Константином Семеновичем. Брак – со стороны Мельника, во всяком случае, – был заключен по расчету. Мельник надеялся на возвращение ситуации в первоначальное состояние и выбрал в жены девушку из числа приближенных императрицы. Вряд ли этот брак обещал быть счастливым, однако уже в эмиграции у четы родились дети. Стало быть, и в настоящее время имеются наследники. Искомый предмет традиционно является семейной реликвией. Поэтому есть все основания полагать, что наследники хранят его в память о родителях, не догадываясь об истинном предназначении. Эти предположения наших аналитиков достаточно вероятны. Следы T. Е. теряются в Южной Америке – там окончил свои дни великий князь Николай Михайлович, двоюродный брат царя. Нас уведомили, что некто Д. Мельник проживает в настоящее время в Лондоне. Дабы не передавать исполнение даже частностей в другие руки – просим вас отбыть в Лондон и проверить сообщение. Действуйте по обстановке». Сбивчивое и, в общем, пустое сообщение. Информация умещается в одной строке. А накрутили, накрутили… Имитаторы. Мысли полковника в последнее время носили традиционно критическое направление. В Лондоне бывать приходилось, в тот же день Абашидзе сел в самолет и направился в столицу Соединенного Королевства, захватив с собой – на всякий случай – ящик с коллекцией ключей.
В мягком кресле было удобно, мысли приняли устойчиво-спокойный, аналитический характер; под крылом быстробегущие тени облаков и безнадежно погрязшая в накоплении и разврате Европа, а также и НАТО, Бундеснахрихтендинст, МИ-5 и МИ-6, о том, что сам не безгрешен, – это мимо, мимо, не о полковнике Абашидзе речь. Они внизу сейчас, прогнившие демократии, на почве которых вырос Шикльгрубер и вырастет еще бог знает что… «Бедный я, бедный… – скребло в мозгу, не без некоторой самоиронии, – совсем запутался между демократией и «направляющей силой». А чего? Критерий прост: где живут лучше – там и лучше. Но ведь это взгляд коровы? Не хлебом единым жив человек. Как быть? Кто осознает себя столпом веры и преданности на грани измены? Сумасшедший. А с другой стороны? Зачем измена?»
Вдруг подумалось: голубоглазая, нежная Катя и так не откажет. Голубые глаза, в вас горит бирюза… Н-да. Ведь есть тревожное, печальное, возвышенное чувство. Есть непроизвольные слезы ночью, когда просыпаешься. Есть бесконечный поток мыслей, и все о ней. Ведь это любовь, полковник. Она затмила бывшее чувство к далекой жене, детям – они потеряны навсегда, чего уж… Ну? Так стоит ли? Бог даст, руководство поможет, операция завершится с блеском, ответственные товарищи – «эй, кто там, наверху?» – получат долгожданные деньги, все будут счастливы, прекратится нелегальная работа, дадут следующее звание – уж курносенький в очочках постарается, чтобы Генеральный подписал, и тогда… Легальный резидент, генерал-майор Абашидзе, с большим аппаратом обслуги, сотрудников станет щелкать задания как скорлупу от орешков, а Нина и дети будут рядом, детей можно будет отдать в Оксфорд, например, получат образование, и Генеральный, узнав о нашей такой дружбе, пожалует нас в председатели. Или председателем? Неважно…»
Рассмеялся: маниловщина, глупость. Ничего этого не будет. Никогда. Но ведь это недостаточное основание для измены? И чувство к Кате – тоже? Трезвая голова, чистые руки, сердце опять же… Добыть вклад Романовых – это значит войти в историю разведки. Войти в общечеловеческую историю. Не это ли зовет и манит каждого? Любовь, жена, дети – это все ценности на уровне земли. А вот когда твой портрет и несколько (пусть всего несколько, ради бога!) строк в учебнике – вот триумф! Вот итог! Вот наслаждение самим собой и всем, что вокруг! Подошла стюардесса, мило-дежурно улыбнулась:
– Что будете пить, месье?
Мгновенно определила в нем француза, опытная девочка… Только откуда ей знать?
– Бокал шампанского, мадемуазель, «Вдову», если не трудно.
Налила и подала, мелькнул из-под густых ресниц небезразличный взгляд – он распознавал такие взгляды моментально. И сразу вспомнилось – с некоторым стыдом, увы, что близости с женщиной у него не было давно-давно.
– Выпьете со мной? – Этого нельзя было, знал и все же спровоцировал, в надежде. А почему бы и нет? Правила, штучки-дрючки, всякое-разное, одно глупее другого, а человек живет и должен жить…
– О, месье… – опустила ресницы. – Вы знаете, нельзя.
– Глупости. Вы такая… такая… – сделал вид, что с трудом справляется с вдруг нахлынувшими чувствами. – Здесь есть… какое-нибудь местечко, где мы могли бы… поболтать?
– У меня отдых на пять минут… – Взглянула на часы: – Через две минуты. В хвосте самолета – занавеска и табличка, «Вход воспрещен». Заходите смело. – И удалилась, покачивая узкими плывущими бедрами. Полковнику стало дурно от вдруг нахлынувшего желания. «Кобел, ты, братец… – пробормотал горестно. – Коблом и помрешь». Встал, мило улыбнулся соседке лет пятидесяти (ты уже бабушка, дорогая, тебя ждет твой дедушка) и направился в указанном дивой направлении. Здесь и в самом деле была занавеска, отодвинул и… словно лбом налетел на дверь. Табличка «ОО» ударила в лоб словно хоккейная клюшка. «Надо же… – думал смущенно-возбужденно, – такого еще не было. Как будто вернулись девятнадцать лет». Ни в девятнадцать, ни позже ничего подобного не случалось, просто сил и остроты, безнравственности было несколько больше. «A-а… Была не была!» И толкнул двери, они разъехались, девица ждала, медленно расстегивая лифчик. «Как же мы тут разместимся? – спросил искренне, сдергивая пиджак и прыгая на одной ноге, чтобы снять брюки. Она услужливо протянула вешалку… Действо продолжалось гораздо более пяти минут. Сквозь музыку стонов и полукриков до него долетали и понятные слова: «Меня… меня… станут искать… Скорее… Быстрее…» – «Я не кот», – отвечал первое, что пришло на ум. В юности кто-то объяснил, что у кошек все получается быстро. «О-о… – трепещущие губы исторгали восторг, – о-о… И еще какой! Кот!» Когда исчерпал себя до дна и даже глубже, отпустил ее и нежно поцеловал. «Я не был в Лондоне пять лет, – сказал, деловито натягивая брюки. – Где остановиться, счастье мое?» Она улыбнулась: «Застегни… Спасибо. На Курзон-стрит есть отличный недорогой отель, ты не ошибешься, там мозаика с Андреевским крестом. Не беспокойся: четыре звездочки – и только потому, что перестроен недавно из весьма старого. Чистота, тишина, великолепный ресторан, ты останешься доволен. Послушай… – взглянула из-под ресниц (они были настоящие, это видел). – Мы больше никогда не увидимся, но ты был великолепен!» – «Ты тоже, – чмокнул в кончик носа. – Прощай. А действительно – жаль…» К креслу возвращался в лирическом отчуждении, мимолетность жизни и ощущений, даже самых прекрасных, угнетала немного, но ведь завтра настанет другой день? Это утешало.
Отель и в самом деле оказался милейшим – традиционным для прежней, старой Англии, с тихими горничными-негритянками, портье-турчанками с безукоризненным английским, лаковыми полами, дорожками и рестораном под лестницей с неслышно скользящим метрдотелем и выводком официантов. Несмотря на поздний час, с наслаждением откушал горячего ростбифа (силы требовалось восстановить), запил чисто английским темным пивом и, выслушав очень искреннее пожелание спокойной ночи, отправился спать, прежде поручив портье отыскать в городе «Д. Мельник». «Это дама или сэр?» – игриво улыбнулась турчанка. «Право, не знаю. Просьба знакомых, я забыл спросить», – улыбнулся в ответ.