Как отсюда выйти? Можно уложить «пропитателя», надеть его костюм и выскользнуть. Обратиться в полицию или даже в контрразведку, чего уж там, все равно теперь; они помогут. Правда, запрут минимум на полгода, объяснят, что для его же собственной безопасности, и будут потрошить до костяка. Денег царских в этом случае не удержать… «Какие деньги, какие деньги? – прервал себя яростно. – Это же Лукоморье все, мечты детства об острове сокровищ, а на самом деле – не про нашу честь! Но тогда чего я трепещу? Все можно вернуть на круги своя. Покаяться искренне, слезно. Фактов, кои компрометируют, у них нет. Ключа – тоже. И пока это так – за жизнь (во всяком случае) беспокоиться нечего. А там поглядим».
Утро прошло пусто и бессодержательно, в бесплодных размышлениях. Одно понял: надо ждать. В психологической схватке выигрывает терпеливый. У них время пока есть, а вот у него – гораздо больше, навалом. Посмотрим. Вспомнил: в первые годы жизни с Ниной семейные неурядицы, а затем и скандалы всегда начинались по одному и тому же поводу. Он начинал рассуждать о будущем, аналитически выстраивал целые бастионы, она же поджимала губы и всегда произносила одно и то же слово: «Посмотрим». Вначале он хмурился, потом стал дергаться, потом и вовсе с губ слетали отнюдь не слова любви. Но словечко въелось… Двери открылись, появился кормилец с подносом, от тарелок исходил умопомрачительный запах, вдруг понял, что зверски голоден. Когда начал уплетать за обе щеки, появился Актер Актерыч и грустно уставился, сложив руки пониже ремня.
– Ты ешь, ешь, пока горячее… – произнес сочувственно. – Я так зашел, проведать.
– Спасибо, – кивнул. – Только почему ты держишь руки как Адольф?
– Какой еще Адольф? – напрягся. – Что ты несешь?
– Да ладно… – ковырнул в зубе вилкой. – Гитлер, естественно. Он не знал, куда девать руки, понимаешь? Они там, в партии, все держали руки по образу и подобию вождя.
Набычился:
– Слушай, Абашидзе, тебе не кажется, что твои аналогии неуместны? Тебе, брат, о душе думать надо, прими совет.
– И ты прими: ключа нет. Вы теряете время. Что в Москву доложишь, брат? Там ведь не обладают ангельским терпением…
Покачал головой:
– Что у тебя все какая-то церковная лексика? Ладно… Давай о деле. Что предлагаешь?
– Я? Ни-че-го. А ты?
– Выйдите, – подтолкнул кормильца к дверям. Подождал терпеливо, пока дверь встанет на место. – Я скажу тебе просто: ставка велика. Простую вещь пойми, полковник: на этом деле завязаны все верхние люди – и наши, и прочие. Что это означает?
Хмыкнул:
– Ты мне лекций не читай, я уже не юноша, так что давай по делу, ладно?
Лицо Актерыча сделалось красным:
– Как знаешь, я хотел по-товарищески. Так… Видишь это кресло, в углу? Мы тебя привяжем, там есть специальные ремни. Наш доктор сделает тебе укол, второй, третий – до тех пор, пока ты не расколешься до голой жопы! Я этих слов не люблю, но ты вынудил. Подумай…
Рассмеялся, правда, натужно вышло, это почувствовал:
– А как помру? Не боисся?
– Боюсь, еще как боюсь! – закивал мелко-мелко. – Карьера у нас у всех одна, другой не будет! И ты пойми: какие мои возможности? У меня приказ: то, что находится в банке, должно быть переправлено в Москву не позднее десяти дней! Один уже прошел…
Это удар, это охо-хо-хо… Серьезно. И что делать? У-хо-дить. Они, конечно, уверены, что выйти без их ведома отсюда нельзя, да ведь на всякую хитрую задницу всегда найдется подходящий винт… Решено. Без возврата.
– «Я покину родные поля… – начал читать вслух. – Уж не будут листвою крылатой надо мною шуметь тополя…»
Актерыч пожал плечами, сплюнул под ноги и вышел, громко хлопнув дверью.
К вечеру он снова пришел – их явно поджимало – и долго выстраивал турусы на колесах, суть которых сводилась все к тому же: психологи проанализировали, всем ясно, что такой человек, как полковник Василий Андреевич, ключ утерять никак не мог. Не вписывается. И потому – пробил последний, двенадцатый час. Что это означает? Да просто все: никто и не станет выпытывать и пытать. Применят соответствующие средства, не оставляющие следов, сообщат жене и детям: «погиб при исполнении долга и т. д.», груз «200» перевезут в качественном цинковом гробу в Москву и там опустят в землю на вполне престижном кладбище, со знаменем (полковник все же), залпами и прочими положенными в таких случаях почестями. Это припахивало сугубой реальностью. Это, как ни крути, получалось достоверно.
– Времени тебе до утра, больше нельзя, – похоже было, что Актерыч сам дергается и не знает, что делать. Впервые в жизни законы службы и судьбы подвели его вплотную к выполнению страшного приказа. О котором не останется ни малейшего следа в делах и архивах, и если через икс времени власть сменится (о, не дай бог, это просто анализ), он ведь никому не докажет, что выполнял приказ. Знакомая формула… Все выполняют, и все потом отвечают. Как быть?
– Послушай… – спросил, с дрожью осознавая, что шутки кончились. – Ты… что же? На самом деле это… сделаешь?
Издал нечто вроде рычания:
– Посмотри на меня, полковник. Не сделаю – со мной сделают. Ты порядок знаешь. Учился.
Он учился и помнил, как поступил муж знаменитой поэтессы в Бельгии, кажется… Совсем неподалеку отсюда. Показалось кому-то в Москве, что «человек» выкаблучивает, – муженек его и чпокнул. И вся недолга.
– Давно это было… – произнес вслух, и, словно угадывая его мысли, Актерыч почти горестно развел руками:
– Давно не давно… Органы есть органы. Мало ли что говорят, лапшу на уши вешают… Наши законы незыблемы, их никто и никогда не изменит.
– Мы же не воровская малина… – сказал с упреком.
– Мы? Мы крепче в тысячу раз, дурак… – Последнее словцо прозвучало с некоторым даже сожалением.
Что ж, теперь – крути не крути – следовало начи-нать. Представил, как цинковый гроб, засунутый в деревянную тару, медленно выгружают из самолета, как стоит Нина, вытирая слезы платочком… Ну уж нет! А вообще-то – идиот, конечно. Непрофессионал. Чего стоило, например, изготовить дубликат, без надписи… Стоп: надпись! А если… А если этот латинский пассаж и есть, черт возьми, искомое? Произнес, протягивая ключик: «Даю». А когда ключик взяли – добавил: «Чтобы ты дал». Как просто все… Как гениально! Да-а… Ошибка всех без исключения простых людей состоит в том, что они забыли или не знают: гомо гомини люпус эст[10]. Все «верхние» люди всасывают эту сентенцию с молоком любимой мамочки… План сложился и созрел в долю минуты: ночью, утомив охраняющего храпом, а затем перестав храпеть (безотказный прием: намучившийся человек засыпает мгновенно), стуком поднять, а когда подойдет к дверям и спросит, в чем дело, ответить приятное. Мол, решил сообщить руководству интересующие сведения. Буди, мол… И здесь два варианта. Первый: не откроет и уйдет за Актерычем. Это трудноватый вариант, придется положить обоих. И второй, маловероятный: откроет, спросит, в чем дело. И тогда… Все выверено. Судя по тому, что Актерыч ни словом, ни намеком не сказал об уложенных на асфальт «наружниках», – те, негодяи, промолчали. На что и был расчет. Что ни говори. Система – штука, десятилетиями отработанная, но вот нюансы… Они всегда губили, погубят и на этот раз. Улегся рано. Уже стал засыпать, когда вдруг вспомнил, что не за этим сюда пришел. Не по своей воле, конечно. Захрапел тяжело, отвратительно, беспрерывно. Так храпят умирающие – слышал однажды. Уже через минуту в дверь постучали, и юный мужской голос взмолился искренне: «Ради бога! Я ведь тоже живой!» – «У меня повреждена носоглотка…» – отозвался угрюмо. Замолчал минут на десять, и – снова, так повторилось несколько раз. Когда понял, что адекватных действий от охранника ждать не приходится (недаром расстреливают перед рассветом!), тихо, согнутым мизинчиком постучал в дверь: «Мне надо переговорить». – «Хорошо, – отозвался заспанно, – я сейчас». Не открыл. Ладно. Вариант предусмотренный. Через несколько минут послышались шаги – тяжелые, двух мужчин, и легкие, женские. «Да что они, Нину сюда пригнали?» – подумал не без содрогания.
С Ниной все осложнялось многажды. Ни кулаков не применишь, ни юродства. Строгая женщина… Двери открылись. На пороге стоял Актерыч, за ним – охранник, в глубине холла, в сигаретном мареве, просматривалась легкая женская фигурка. «Это не Нина…» – подумал, яростно пытаясь определить, кто бы это мог быть. Женщина шагнула вперед и улыбнулась. О господи… Кло. Можно было догадаться… Додуматься. О, идиот, кретин, недоумок…
– Как тебе здесь, дорогой? – проворковала, ничуть не стесняясь.
– О, дорогая… Мысли и картины, картины и ощущения прошлого помогают жить и в камере смертников. Ты пришла проститься?
Пожала плечами:
– Твое положение как у Карла I на эшафоте, дорогой. Маски сброшены, карты на стол. Итак? Где ключ?
Холодное бешенство поднялось из глубины, ненависть хлестнула открыто и непримиримо. Как? Эта б…, эта падшая смеет открывать рот, поднимать голос?
– Сколько тебе обещали за продажу банка?
– А тебе? За продажу родины? Где ключ?
Ее не проймешь. Пустой разговор, дорога в никуда. Хватит.
– Либо зайдите сюда все, либо проваливайте. Заходите, если желаете, чтобы разговор состоялся.
Чего им было опасаться внутри надежно охраняемого помещения? Они вошли, Клотильда еще успела произнести угрожающе: «Ты был у меня. Аналитики считают, что ты и ключ спрятал у…» Не договорила, бедняжка. Удар был столь силен, что посыпалась штукатурка от воткнувшейся в стену головы. Молодой был наиболее опасен. Он не пытался применить прием, а стремился направить в лицо баллончик – с отравляющим, наверное. Но не сориентировался, упал рядом с Кло. Ребро ладони мгновенно сломало гортань. Оставался Актер Актерыч, на секунду Абашидзе заколебался – очень уж растерянные, наполненные ужасом были у бедняги глаза. Но сказавший «а»… Хлопнул по ушам, а когда осел – зацепил голову с двух сторон и холодно, неторопливо, но резко, как на тренировке, повернул. Хрустнуло. Борьба заняла чуть больше минуты, ординарный случай. Вот если бы они были подготовлены…