– Не держишь удара, полковник, – сказала в спину. – Я думала, ты мне доверяешь – хотя бы немного.
– Что? Что это значит? – подскочил, схватил за плечи. – Говори?
Молча отбивалась.
– Ты мне синяков наставил… Ладно. Дело прошлое. С ними… Ну, как со Штернами. Мог бы догадаться. – И повторила то, что так часто говорил себе сам: – Ставка больше чем жизнь, полковник. Поди, видел это дурацкое кино?..
Ночью он просыпался, прислушиваясь к ее неровному дыханию, и, свесив голову, наблюдал, как мечется под простыней нечто угловатое и совсем не привлекательное. Наверное, уговаривал себя…
Утром встал раньше и принес из буфета кофе, багет, масло и джем. Обыкновенно это делал портье, но в этот раз почему-то захотелось обрадовать ее хотя бы капелькой внимания. Бедная баба…
Вместо того чтобы радоваться любви и свету, дому и семье, торчит здесь с ним, без надежды, без радости, без ничего… Что может быть страшнее для женщины, совсем еще молодой, увы…
Потом он стал думать о путях, которые бессмысленно выбирает человек, то ли надеясь на чудо, то ли вообще ни о чем не думая. И вот приближается итог. Жизнь обманула? Что еще можно сказать…
Валентина проснулась и, сладко потянувшись, взглянула на его всклокоченную голову:
– Наблюдаешь? Подглядываешь? Ах ты озорник… – Злости в голосе не было, так, нечто увещевательное скорее.
– Послушай, – сказал, – я вспомнил кусочек стихотворения, оно красивое и непонятное. Всякий раз, когда произношу эти строки, удивляюсь… – Спрыгнул на пол, прислонился к стене. Наверное, он являл собою нечто очень забавное, потому что Валентина вдруг весело рассмеялась:
– Знаешь, у тебя очень спортивная фигура, ты красив, и все равно нелепо.
– Ладно, слушай и попробуй отгадать. «Немного красного вина, немного солнечного мая, и, тоненький бисквит ломая, – тончайших пальцев белизна», – читал монотонно, удлиняя звук «с».
Она смотрела удивленно, широко раскрыв глаза, – казалось, уже давно должна была привыкнуть к его неожиданным пассажам, но – нет.
– Это не твои стихи, – только и сказала.
– Почему? – стало даже обидно.
– Потому что это стихи гения. А что тебя удивляет в этих стихах?
– Кто ломает бисквит? Пальцы? Тончайшая белизна? Объясни…
– Поэт мог бы написать еще одну строчку. Например… – Сморщила губы. – Скажем, так: и, тоненький бисквит ломая, вдруг удивленно возникает тончайших пальцев белизна. Ничего?
– Гениально! – вырвалось искренне. – Почему же он так не написал?
– Потому что он обращался не к читателю, а к себе самому. Или к тем, кто не ощущает вопроса, услышав. Круг таких же гениев. Моя строчка не нужна, понял? Это кто-то из Серебряного века, да?
Она оказалась вдруг далеко не простушкой из детского дома…
– Странно… – сказал с упреком. – Тебе надо было учиться в Литературном институте, а не в школе разведки. Господи… Зачем ты сделал так, что мы все занимаемся не своим делом? Это Мандельштам, сударыня.
Встала, закутавшись в простыню, прошлась по комнате.
– А у нас и вообще не дело, месье. У нас – случайный нарост, не более. Разведка, Система вообще… Что же, смешно и глупо на самом деле. Это оковы на человечестве, рожденном в свободе и любви, – ты никогда не думал об этом?
– Грустно… Знаешь, я сейчас подумал о другом… Тебе, наверное, тяжело будет исполнить свой долг…
– Отвернись, – надела халат, остановилась в дверях. – Это не долг, голубчик. Это о-бя-зан-ность, понял?
Загадочная фраза… Но почему-то появилась надежда. Прижался лбом к холодному утреннему стеклу. За окном еще зеленело лето и шелестели листья, полные сил, но все заканчивалось, неуловимые приметы надвигающейся осени – желтый лист вдруг мелькнет, пожухшая местами трава, неумолимый глагол времен…
И снова Милан, но теперь уже мимо, все мимо, впереди аэропорт, потом любимый город, возвращение на круги своя. «Представляешь, – сказал, когда самолет взмыл в пасмурное небо. – Раз, два, три – и буммм… Все закончилось. Денежки лежали много-много лет и еще полежат. Как тебе такая перспектива?» Смотрела в иллюминатор, там рвались о крыло облака, превращаясь в хлопья тумана. Ответила, не повернув головы: «Примем с достоинством. А как иначе, Вася?» Этот «Вася» в ее устах звучал почти оскорбительно, словно блатная кличка. «Ладно, Валечка, видишь, там, за окном, становится ветром разорванный на куски воздух, и мы тоже… Станем ветром. Это романтично, правда?» – «Пытаешься напугать? Не хватает собственных слов? Гоголя цитируешь? Такой ты молодец, Вася…» – «Не произноси моего имени таким похабным тоном. Слушай, а ты даже школьного Гоголя помнишь? С чего бы это?» – «С того. Самого. Вася. Знаешь, а ты не бойся. Я знаю: страх заползает, как мокрый уж за воротник, бр-р, но ты терпелив, у тебя есть достоинство, ты ведь знаешь такое слово? Ну, вот. Дос-то-ин-ство. Великое слово, правда? Давай серьезно. Ты не захотел вернуть достояние республики. Хотя именно республика выучила тебя и послала защищать свои интересы. Может быть, она и несовершенна, эта республика, но ты в ней родился, образовался, стал. Разве не так? И разве не подлость воспользоваться доверием? Кто бы тебе его ни оказал, Вася. Хоть вор в законе. Он – вор, пусть. Но ведь ты – человек порядочный. Разве не так?»
– Забавно… Что же ты называешь словом «республика»? СССР?
– Да брось ты… Это кино такое было: «Достояние республики». Не ищи дна там, где плоско. Ответь по существу.
– Хм… Упростим и очистим все, чтобы обнажить суть. Ты меня сдашь. Для того и послана. Будешь отрицать?
– Сегодня ты уже никому не нужен. Твой расстрел останется секретом для страны, для мира, ты умрешь в подвале, с пулей в затылке, и никто не узнает, где могилка твоя. Ты ведь убеждал себя, что ты герой? Нет. Ты не герой. Ты шкодлив, корыстен, труслив и подл, вот и все, – почему ты не слышишь? Воображаешь себя одним из чужих, не твоих, предков, что, не дрогнув, стояли у стенки ЧК? Это не твои предки. Твои стреляли тех, кто у этой стенки стоял. Тебе нечем гордиться.
Как будто рухнула на голову скала. Как долго она таилась, стерва. Но ведь – чего уж там – ни словом, ни жестом не поддержала разговор о якобы «нравственном» выходе, о присвоении денег. Подыгрывала – да. Но душевно не поддержала. Мастер, мать ее так.
– Не понимаю. Мой отец расстреливал врагов советвласти. Разве этим нельзя гордиться? Ты ведь вела к тому, что меня послала нравственная Система, разве нет?
– Ах, оставьте, полковник. Я вела только к тому, что если ты, я, он, она заключили союз с самим Сатаной и подписали контракт о верной службе, этот контракт надобно исполнять, вот и все. Ссылки на мерихлюндии – де «я переосмыслил», «понял», «до меня дошло», «я познал истину» – это все оп-рав-да-ни-е, разве не так? Знаешь, я просто очень хотела побудить тебя к раскаянию. К возвращению к себе самому. Отдал то, что не принадлежит тебе, и прими наказание. Даю слово: я умолчу о многом – из наших разговоров, например. Я буду свидетельствовать, что твое раскаяние нарастало. Тебе скостят и срок, и многое. Решайся…
Лес внизу стал мгновенно ближе, заскользили поля, вот и дорога с бешено мчащимися автомобилями. Вот бы оказаться теперь в одном из них.
– Нас будут встречать? Автомобиль с бронированным кузовом, конвой. Так?
Молча кивнула.
– Но… это ведь было уже. Я ничего не сказал тогда, не скажу и теперь.
– Брось. Тогда тебя щадили. Тебе подставляли людей, обстоятельства, от тебя мягко, очень мягко, заметь, ожидали верного решения. Теперь – иначе. Уколы, психотропные средства, руки и ноги ремнями к кровати или креслу, звон в ушах, кап-кап-кап на темечко – мало ли что сможет придумать изощренная фантазия? Мы садимся, решай…
Самолет мягко коснулся полосы и заскользил, притормаживая, к зданию аэропорта. Автомобиль со светящейся надписью обозначился впереди, и еще один, огромный, черный, покатил навстречу лайнеру, опережая трап.
– Кажется, и в самом деле все… – буркнул, отрываясь от иллюминатора.
Она смотрела с таким ожиданием, с таким напряжением во взгляде – словно признания в любви ждала или, наоборот, приговора. Самолет остановился, умолкли двигатели, пассажиры разом поднялись и, галдя, двинулись к выходу.
– Пойдем… – встала первой.
Как просто все заканчивается… Усадят в наручниках на заднее сиденье, по амбалу справа и слева, привезут во двор, наверняка он будет пуст, только любопытные головы в окнах. А может быть, и к окнам никого не подпустят. И что же? Выдать под пыткой? даже не золото, черт с ним! Мысли, душу, переосмысление… Что бы она там ни несла – ведь переосмыслил. Долго к этому шел, не сознавая, не понимая. Какой, к чертовой матери, пахан? Какая «малина»? Да все эти воровские дела – праздник по сравнению с милыми делами родного государства! Пусть не мелет девочка. Да! Лучше сдохнуть под пыткой! Лучше – как о том свидетельствует школьная программа – три дня пить свежую кровь, нежели всю жизнь питаться собранием сочинений… Спасибо тебе, Валечка. Ты открыла глаза…
Вышел на трап, внизу тарахтел едва слышно огромный автобус – в ожидании оставшихся пассажиров. Недавнее пугало, огромный черный катафалк, отъезжал куда-то в сторону, Валентина стояла внизу и… улыбалась.
Скатился по ступенькам, теснило дыхание, слова исчезли, только хрип.
– Ты… Ты, стерва… Ты зачем… это все? Зачем?
– Я должна быть уверена в тебе. А ты – во мне. Авто я не заказывала, это совпадение в чистом виде. Но согласись – как удачно!
Так хотелось влепить ей пощечину – смачно, от души, пусть заплачет, завизжит, беспощадная тварь…
– Идем. Ты ведь понимаешь: часы останавливаются. Круг сужается. Нам не может везти очень долго. Поверь – если за годы отлучки позабыл: там большие мастера. Не хуже нас с тобой. Не преуменьшай, пожалуйста.
Первым делом решили осмотреть подходы к служебной и – если все в порядке – зайти в квартиру и изъять деньги, аппаратуру, документы. Валентина взяла осмотр на себя и через несколько минут вернулась: приборов скрытого наблюдения поблизости нет, людей тоже, на лестнице – от чердака до нижнего холла – никого. Можно идти.