героя всех по очереди. Когда остался совсем один, на бульваре догнали двое в штатском: «Все кончено, месье Жако». – «Да». Жако молча протянул руки, замкнулись наручники. Эта дурная постановка и слово «конец» отозвались в сердце почти отчаянием. «Да что со мною?..» – спрашивал и не находил ответа; возвращаться в квартиру, которая грозила вот-вот превратиться в отвратительный театр жизни, не хотелось, на мгновение засомневался даже: а стоит ли идти? Но представил себе суровое лицо Валентины, обиду во взгляде – и, кляня себя за неведомо откуда взявшееся малодушие, направился к служебной. Время еще оставалась, решил зайти в храм. И вдруг ощутил пустоту и равнодушие. «Господь, – подумал. – Зачем он мне? Он – сам по себе, я – сам. Нас ничто не соединяет и, сказать по совести, никогда не соединяло. Все, что бывало прежде, – это ведь сплошное притворство, прикрытие гнусной сути». Почему-то стало легче, словно покаялся.
У дверей дома тихо было, ни души, поднялся на лифте без опаски. Тщательно осмотрел все комнаты, проверил фотоаппарат, штатив, даже к ложу любви подошел и брезгливо тронул указательным пальцем. Потом достал из холодильника банку пива и выпил с невиданным прежде наслаждением – залпом. На последнем глотке и прозвучал мелодичный дверной звонок. «Ага… – догадался, – это она убеждает его и себя, что здесь никого нет. Но – зачем? В такой квартире и в самом деле никого не должно быть». Через минуту понял: она хитрее и осторожнее, нежели могло бы показаться. Слышал только голоса: «Это квартира моей «связи», она одолжила мне ее. Я и позвонила – а вдруг она еще не ушла?»
Понял: это она ему объясняет свой звонок в двери – чтобы не сомневался. «Милый, милый, нежный, родной, любимый, я так ждала этого сладостного мгновения!» – «Я тоже, я тоже, дорогая, единственная, я тоже так ждал! О, наконец-то! Можно, я раздену тебя?» – «А я – тебя?» Послышался слабый шум от сбрасываемой одежды. «Боже, – говорил себе убито и безнадежно, – какая гадость… Какие чудовищные слова… Как это все глупо и пошло, в конце концов…» Они уже хрипели, гыкали, сопели – комната наполнилась отвратительно звериными всхлипами и рычанием, рука потянулась к затвору фотоаппарата и замерла бессильно. Зачем? Этот кобель и так поверит, что запечатлен на пленке, делать же это реально… Да пошли вы все к черту, вот и все! Между тем пламя любви разгоралось, пылало, превращаясь в безумный пожар, который не остановить.
А смотреть в дырочку не хотелось. Не потому, что – не дай бог – завидовал или вдруг ощутил к Валентине какие-то чувства, нет… Просто на редкость противно стало. Оказывается, то, чем питал душу, – так казалось с давних-давних пор – всего лишь заурядная мерзость. «Ой! – послышалось. – Ты сделал мне больно!» Идиотка… Крикни еще раз, не умрешь. Там молчали, и тогда, руководствуясь вдруг возникшим недоумением, не любопытством, нет, приложился наконец к объективу. Они сидели на диване рядом, переглядываясь, как два нашкодивших школьника. «Ой. Мне больно, – повторила, словно диктор московского радио, объявляющий прогноз погоды. Что-то было не так… Почему Валентина повела себя столь непрофессионально в самый последний момент? И вдруг понял: она не слышала слабых щелчков, жужжания фотоаппарата и, наверное, подумала – ошеломленно и отчаянно, – что весь спектакль провела со своим партнером зазря.
Спектакль. Спектакль… Конечно же это был самый обыкновенный спектакль. То, что они творили на диване перед ним, они делали спокойно и, наверное, бесстрастно много-много раз. Это запрещено правилами, да ведь кто не находит лазеек, кто соблюдает правила. Значит – подстава. На самом деле ни черта у них нет, сейчас станут лепить горбатого о несуществующем ритуале получения вклада, якобы обнаруженного в альбоме покойного Штерна. А на самом деле ничего и нет. И Штернов, возможно, убили обыкновенные бандиты, из-за их барахла, а уж резидентура просто примазалась к событию в своих интересах. Как просто и как гениально… Вынул из-под подушки пистолет, из сейфа мгновенно достал две пары наручников – скорее, скорее, даже запирать не стал, – они там, наверное, уже одеваются, сейчас начнут шастать по квартире. «Он нас обманул… – услышал вдруг словно треснувший голос Валентины. – Сволочь… Ушел. Он только не понимает, что ненадолго…»
Влетел в комнату, ее гиббон усердно натягивал брючину, прыгая на одной ноге. Валентина пудрила перед зеркалом нос, она уже была одета.
– Руки на стену… – приказал негромко. У нее отвалился подбородок, парень выронил штанину из рук, брюки сползли, мешая двигаться. Это было прекрасно. Бросил ему наручники: – Возьми. Прикажи ей руки за спину. Так… Молодец, хороший Вова…
– Меня зовут Петром… – буркнул обиженно. – Валя, давай руки…
Она сложила ладони за спиной, наручники щелкнули.
– Значит, ты и вправду – Валя? – спросил, приближаясь. – Ладно, это даже удобнее, не буду сбиваться. Теперь ты…
Он не спорил, наручники замкнулись. Приказал лечь на пол лицом вниз, принес джутовую веревку – всегда была, на всякий случай, мало ли, потребуется упаковать вещи, которые никому нельзя доверить? Связал им ноги, накрепко, беспощадно. Теперь все.
– Ты понимаешь, что развязаться мы не сумеем, – сказала Валентина задушенным голосом. – Кто и когда сюда придет? Наши? Разве что через неделю. Мы же сдохнем!
– Я тоже, – отозвался равнодушно. – Каждому свое. В альбоме Штерна ничего не было?
– Догадлив… – Голос у нее сел.
– Это твой муж? Вместе учились, вместе работаете…
– Догадлив. Ладно, отваливай, не береди душу.
– У нас, товарищи, души нет. Не положено.
Закрывая дверной замок на все обороты и задвижки, подумал равнодушно: «А ведь и в самом деле… Помрут». По лестнице спустился молодо, вприпрыжку.
«Наружников» увидел сразу же: один притулился у дерева и ковырялся в моторе мотоцикла, второй с тупым лицом допивал пиво – успел заметить, как тот встрепенулся, увидев объект, и лихо запрокинул банку. Ладно, робяты… Сейчас вам придется туго, терять больше нечего, финал неумолимо приближается. Подбежал к мотоциклисту, тот встретил улыбкой, но видно было, что с трудом подавляет страх. В руке – пистолет, слова внятные, только интонация не соответствует смыслу: «Стой. Пристрелю». А губы прыгают, должно быть, в спокойной стране такая ситуация в первый раз. «Да ну? – подошел вплотную. – Придурок… Тебе велено себя не обнаруживать и меня проводить на ту сторону. Чего трясешься?» – «Я не трясусь. Тебе лучше идти. И не рыпаться. Я ведь выстрелю, если что…» – «В самом деле? Ну, давай, комсомол, бей, круши! Чего же ты?» Ответа не ждал, достал в ухо пяткой. Когда рухнул, увидел за спиной второго, тот молча и яростно приближался, намерения у него были, судя по красному лицу, агрессивные.
«Сопляк… – подумал почти жалостливо. – Чемпион детского сада…» Они – там, наверху – вряд ли рассчитывали, что их люди вступят в открытый бой, а он, объект, захочет этого боя.
Что ж, жизнь глупа, она вносит непредусмотренные расписанием поправки. Не дал подойти, прыгнул навстречу – легко, как когда-то на показательных боях, и из фуэте нанес беспощадный удар в лицо. И с этим покончено. Теперь пусть очухиваются, достают радиотелефоны и докладывают. На всю суету уйдет еще минут пятнадцать – двадцать. Резерв у них есть, они его через эти пятнадцать – двадцать и задействуют.
Мотоцикл был в рабочем состоянии. Завел, с места рванул так, что заднее колесо мгновенно прорыло канаву в полметра, машина мчалась ходко, колкий встречный ветер рвал полы пиджака, задувая их на спину. Вот и фонарный столб, тайник внутри, за дверцей. Заглушил, рванул дверцу, сунул руку глубоко, по локоть наверх, там, под клейкой лентой, все… Пальцы двигались словно щупальца спрута, он еще не отдавал себе отчета…
Ни-че-го… Абзац. Финиш. И если по-русски – п…ц. Когда они успели? Как сильно недооценил товарищей по работе… Что ж… Дураков наказывают. Жаловаться не на что.
– Василий Андреевич… – послышалось сзади. Негромко. Спокойно. Вот гады… Медленно, с достоинством обернулся. Нечего теперь труса праздновать. Позора не дождутся. Странно… Всего один? Решительные товарищи… А лицо? Как оно знакомо, черт возьми! Кто же это, кто, ну? Ускользает опознание. Видимо, что-то изменилось в этом человеке…
– Не напрягайтесь… – И речь знакомая. Такой милый, такой легкий акцент.
– Я вас знаю…
– Очень хорошо! – обрадовался, снял шляпу. Да это же Дэвид, мать его так… Дэвид Мельник. Ничего себе… Какой сумел, как выследил, швейцар чертов… Или кто он там? Уборщик? – Честь имею, полковник… Вы не ошиблись, это я. Десять лет в Скотленд-Ярде, спецотдел. Контрразведка, если по-русски. Разве я мог упустить свой шанс? А уборщик… Пил-с. Много-с. Вышибли-с.
Удар был столь велик, что Абашидзе вдруг перестал соображать. Такого нет и в учебниках…
– У вас на плаще – прибор. Мне этого было достаточно, чтобы не отпускать ни на минуту. А с того момента, когда прибор сдох – или вы сменили одежду? – неважно, я здесь. Я ждал вас. С надеждой ждал. Что решим?
– За мной идут – это раз. Времени ни минуты. Если я все правильно рассчитал, мы победим. Вперед.
– Нет. – Широко заулыбался, словно услышал самую радостную в жизни весть. – Нет… Это деньги. У нас в семье говорили по-русски: они любят счет.
– Ладно. Я открыл, я выстрадал, я доказал. Шестьдесят на сорок.
– Согласен. Только наоборот. В моих руках неоспоримое преимущество. Нападать не пытайтесь. В отличие от ваших – пристрелю, не задумываясь.
– Черт с вами. Пошли. Только быстрее…
Ходу было пустяки, минут пять. Сели на мотоцикл, помчались. Вот оно… Справа – струя фонтана, слева – громада банка. И вход. Старинные, похожие на витражи переплетения стекол в дверях. Турникет – тоже стеклянный. Выкрутили. Вошли.
И мгновенно подскочил юркий менеджер:
– Господа? Чем могу помочь?
– Нам нужен депозит, – сказал Абашидзе.
– Прошу за мной. – Менеджер двинулся первым, указывая дорогу.
Миновали нижний зал, больше похожий на старинный вокзал, не хватало только паровозного гудка и носильщиков с чемоданами, по узенькой железной лестнице спустились в подвал. Первое, что увидел, – большой портрет Кло с траурным крепом на углу рамы. Кло смотрела ясным взором, улыбалась и будто ждала чего-то…