Но не уследил. Однако рукосуйная юность прошла.
Вернувшись в служебную и достав из ящика стола шестидесятикратный цейссовский бинокль (купил еще во Франции, но никогда не пользовался), отошел в глубь комнаты (эти уроки вроде бы давно забыл, но пришло время, и оживилась память) и навел на банк. Брызги фонтана сильно мешали, размывая большую часть объекта, но волшебное приближение было столь значительно, что все выходившие из центрального подъезда казались на расстоянии вытянутой руки. Прически и губная помада женщин (можно было определить название и фирму), украшения и выражение лиц – ничто не могло укрыться от беспощадных линз. По движению губ он даже «слышал» разговор, вернее – его обрывки (недаром учили и этому). Мужчины не привлекали внимания. Манера движения, возраст, костюм и обувь выдавали должностное положение и привычки, но это не интересовало Василия Андреевича. Он был профессионалом высокого класса и знал, что сойтись дружески с чиновником крупного банка просто так, по случаю, увы, невозможно. Такой чиновник владеет секретами фирмы и ведет себя как контрразведчик: замкнуто и непримиримо во всем, что касается дела. Для шантажа, понятно, нужен компромат – и не простой (адюльтер или гомосексуальные связи, к которым здесь относятся если не сочувственно, то уж терпимо, во всяком случае), а сложный, добываемый годами каторжного труда (скользкий образ жизни, криминальные связи, выявленная нечестность) – тут даже обман уличного торговца сгодился бы, такое бывает с некоторыми, жадными. Но не было у него даже нескольких месяцев: текст приказа свидетельствовал о невероятном, невозможном нетерпении Москвы, за этим нетерпением стояли «сферы», кто же еще…
Итак, избавить от головной боли могла только женщина. Сколько бы представительницы слабого пола ни полагали себя (какой ужасающе низкий штиль) недотрогами и хранительницами банковских и иных секретов, они все равно оставались объектом утех и наслаждения, не более. Если бы Гитлер и Франко понимали это во время гражданской войны в Испании, например, – они бы подставили непримиримой Пасионарии, Долорес Ибаррури, сладчайшего и образованного агента, и республика мгновенно потеряла бы одного из самых стойких бойцов. То, что невозможно сделать с помощью денег, шантажа, «партийного» сочувствия и любого иного давления, – то открывает, подобно «сезаму», только «пылающая страсть», оргазм. Этот сладостный заряд вышибает двери любой толщины – кто бы там что ни говорил на ответственных совещаниях в главке.
Итак, метод «добычи» полезных сведений определен, теперь нужно взять бинокль и уже предметно, прицельно выбрать первую жертву.
Абашидзе не был монстром, циником, безжалостно срывающим цветы удовольствия, нисколько не заботясь о переживаниях и проблемах другой стороны. «Дело» коробило его всегда, недаром и название было воровское. В обыденной жизни – в те немногие дни и часы, когда она, эта обыденная, выпадала ему, – он являл собой высочайший образец любви и преданности жене, близким, товарищам по работе, наконец. Но «дело»… Это ведь совсем другое. И ассенизатору не всегда нравится его работа, не всегда она устраивает и прозектора или служащего общественной уборной. Есть долг, его надо выполнять вопреки всему и несмотря ни на что. Он уже давно приучил себя различать истинное и бутафорское, но только в обыденной жизни. В работе же привык погружаться «на данный отрезок времени» (так именовал процессы, возникающие в деле) в как бы истину, как бы правду, как бы любовь, наконец. Те женщины, с которыми приходилось сталкиваться по заданию – о-о, они, птички-зайчики, мгновенно утрачивали в глазах полковника абсолютно все, что думалось по их поводу в обыкновенное время, и приобретали все без исключения качества любимых. Игра, конечно, но очень натуральная… Это было трудно поначалу – отделить общественное от личного, но он научился – и в «деле» сбоя не давал никогда… Но жену, Нину, любил нежно и страстно. Иногда приходило в голову, что невежды и обыватели называют такое состояние «двойной жизнью», «аморалкой» и всяко разно еще, однако отбрасывал подобные суждения, искренне полагая, что профессия, которой обладал, исключает суд толпы. Нина… Поразило, что имя как у мамы и даже похожа чуть-чуть. Яркое юношеское знакомство. На втором курсе, перед окончанием, руководство устроило вечер. Пригласили (как и всегда) родственников, сослуживцев, – в общем, только близких. (Школа являлась совершенно секретным объектом, вывеску имела захудалую: «Военное училище тылового обеспечения», форму носили армейскую, с малиновыми курсантскими погонами. Странно: в округе все искренне полагали, что так оно и есть, вездесущая милиция – в том числе.) Здесь, на вечере, и познакомился с дочерью начальника кафедры иностранных языков – высокой, тоненькой, ясноглазой… Чувство возникло мгновенно и неистребимо, Нине он тоже понравился: хорошо сложен, блондин, лицо узкое, аристократическое, глаза голубые, широко расставленные. Только великоватый горбатый нос не то чтобы портил картину – сбивал, скорее… «Вы русский?» – спросила с улыбкой. Не обиделся, понял: в Системе национальность все равно как партбилет на партсобрании: либо войдешь, либо выйдешь безвозвратно. О, конечно, Система не страдала идиотизмом, – хотя бы потому, что в крайних обстоятельствах использовала даже евреев, присваивая им воинские звания, но это только тогда, когда нельзя было обойтись. К примеру, в переводческом деле, на постоянной основе. Идиш и иврит – дело тонкое, профессуру духовной академии или элитарную интеллигенцию (эти всегда имели склонность к обсуждению недостатков и фронде) в тонкости посвятить невозможно, посему привлекались знатоки со стороны, из среды, разумеется, но без родственных и прочих связей. Такое для евреев почти невозможно, но – находили. Страна-то огромная…
«Я русский, – ответил с пламенной, но спрятанной глубоко внутри улыбкой. – Дедушка у меня грузин…»
Это устроило, вопросов больше не возникло, хотя Василий и удивился. Ну, как же, разве мог попасть человек нежелательной национальности в святая святых? Но простил: милая, юная, папа наверняка ни во что не посвящает, краем уха слыхала о «политике» – и все. Стали встречаться. Нина свободно писала, читала и разговаривала на немецком, английском и французском, при этом весьма различала и весьма деликатно пользовалась немецкими диалектами. Позже отец Нины, полковник Кратов, сообщил своему зятю не без гордости, что немцы, англичане и французы всегда полагали, разговаривая с Ниной, что она принадлежит именно к их прекрасной нации.
Жены у Кратова не было, он, сухарь и научный червь, женщинами вообще не интересовался. С тех пор как болезнь унесла мать Нины (тому было уже десять лет), ни разу не сошелся на любовной почве ни с одной женщиной. Это удивляло Василия, но он относился к этой странности полковника даже с сочувствием.
За него, что называется, взялись. Язык учил днем и ночью, слава богу, разговорная практика была великолепная; к окончанию школы, в совершенстве овладев всеми специальностями и общими (западной литературой, например) дисциплинами, Василий, конечно же по рекомендации тестя (свадьбу сыграли тихо, без гостей, за неделю до выпуска), а также и руководства школы, был направлен на переговоры в ПГУ. Тогда-то и познакомился с ним начальник главка, только что назначенный на эту должность из высоких партийных органов. Вспомнил: самое сильное впечатление на начальника произвела не великолепная характеристика или золотой аттестат об окончании, а звание, присвоенное в связи с необыкновенными успехами: «старший лейтенант». Сам начупр звания еще не имел, только ожидал указа со дня на день, и потому поразился до глубины души.
…Подошел к зеркалу: что ж… поблекла, конечно, по сравнению с теми уже далекими днями, внешность, и глаза малость подвыцвели, а вот нос… Наследственное достояние; «что на витрине, то и в магазине». Усмехнулся. «Связи» им были довольны всегда, что же касается товарищей по оружию – о-о, они о нем складывали легенды, знал достоверно. Да вот взять хотя бы начотде-ла: однажды, прибыв в Марсель с инспекцией, усадил в кресло напротив себя, внимательно прочитал отчет (написан был так, что понять мог только посвященный), а потом, закинув нога на ногу и потягивая «Мартель» под сосиску в желе (извращение, конечно, но ведь вкусы поколения складывались не под воздействием Максима, некогда основавшего одноименный ресторан), долго выспрашивал подробности. Ах, эти подробности… мужчины и в старости глубокой сохраняют к ним невероятный интерес, хотя чего уж там…
И, устремив линзы к месту возможного действа, теперь уже прицельно высматривал ту, единственную, с которой следовало начать дорогу к победе. Увы… Прошел час, миновал второй, а она все не появлялась. Звездою севера или, может быть, юга – какая, в конце концов, разница? Мелькнет головка с трудноразличимым лицом, волна волос откроет и мгновенно спрячет изящный изгиб плеча (хотя какой может быть изгиб? Нынче в моде приподнятые прямые плечи, некая портновская затея, более похожая на протез, чем на такую значимую часть прекрасного тела). Так… Кажется, возникло нечто. Мгновенно настроив бинокль, Василий Андреевич разглядел в плывущем мареве женщину лет сорока, затянутую в модный «официальный» костюм, поля шляпки скрывали форму уха (тоже значимая часть: по овалу, изгибам ушной раковины Абашидзе безошибочно определял либидо – уровень полового влечения и даже потенции). Но вот женщина повернула лицо к фонтану, и полковник увидел приплюснутый нос, маленькие, глубоко посаженные глазки, две черные родинки синхронно расположились на правой и левой скуле – женщина являла собою то, что на бытовом русском языке принято называть витиеватым словечком «мурло». Но не смутился, не бросил бинокль, не поморщился даже: в изгибе рта незнакомки, в форме толстых, слегка припухлых губ, в едва заметном шевелении ноздрей – каждая словно вздыхала, сжимаясь и вновь распахиваясь, будто два маленьких кратера, готовых вот-вот начать невероятной силы извержение, – во всем этом скрывалась истина, которую искал… Василий Андреевич усмехнулся и положил бинокль на стол. Применительно к носу «извержение» вроде бы и не обещало ничего хорошего, но это для профанов, непосвященных. Он, изучающий науку любви, давно научившийся мыслить дискурсивно и действовать на самом что ни на есть «прикладном» уровне, – о, он-то знал: то, что тысяче обывателей от главного процесса жизни человеческой покажется чепухой, скукой невыносимой, даже извращением, – ему, гроссмейстеру, посвященному, обещает то, о чем не поется в романсах, скабрезных песенках, не рассказывается в анекдотах и даже на ухо. Эта уродливая дама несла в себе невероятный заряд. «Проведем подготовку, – решил полковник, ощущая даже некоторое волнение. – Поначалу надо выявить точное время, сопоставить, остальное – дело техники…»