Аленка скуксилась, ее губки превратились в две тонкие алые нити:
— Врете вы все! Вы в Японии были! А там всем известно — на каждом шагу гейши.
— Да честное благородное слово — я из России не выезжал…
— Что-то вы все ездите, ездите, а толку с этого чуть. Наверное, вы плохо учились в училище, и теперь — мальчик на побегушках!
— Я был вторым на своем курсе…
— Тогда почему вы не служите в лейб-гвардии? Или хотя бы в столицах?..
— Оттого, что там служить дорого… А так — я на полном коште у державы.
— Стало быть, столицы вам не по карману…
— Ну да…
Где-то на станции свистел вечерний поезд.
Стремительно темнело. Ночь выползала на тропинки, ласточки прятались под крыши, но в небе появлялись другие существа, столь же виртуозные в полете…
— Смотрите! Мыши летучие! Я их боюсь!..
— Да полно вам! Чего их боятся! Они, конечно, некрасивы, но все одно — тварь божья…
— Ай, тоже мне Лев Толстой выискался! У меня волосы светлые, а они увидят яркое — и бросаются! Давеча к Лушниным на свет в окно залетела! Все перепугались! Говорят, такое к покойнику!
— Мышь-то, наверное, не меньше Лушниных испугалась! А чтоб мыши ваши волосы не видели — наденьте мою фуражку…
— А платье мне куда девать прикажите?
Как раз подошли к калитке дачи Стригунов.
— Все, дальше меня не провожайте! — распорядилась Аленка. — А то папенька увидит, разругается!
Остановились. Посмотрели друг другу в глаза.
— Ну почему?.. Ну почему — у всех кавалер как кавалер, а у меня — бедный юнкер, который мотается Бог знает где, которого и родителям показать стыдно!
— Я не юнкер уже — я офицер…
— Молчите уж! Я читала про ваших чукч! Они ведь людоеды — стариков своих в голодную зиму едят без соли и хлеба! А вас бы съели, чтоб было бы?..
— Ничего страшного. Вы бы нашли другого кавалера.
— Глупый мальчишка, юнкер, прости-господи! Я же из-за тебя волновалась!
И вдруг Аленка стала лупить Андрея букетом. Листья и цветы летели на землю, но Данилин стоял как вкопанный.
— Вот тебе! Вот тебе еще! Чтоб не уезжал!!! Чтоб чаще писал! — и внезапно стихла. — Простите, Андрей Михайлович…
— Да не за что прощать. Я, напротив, рад…
— Чему же вы рады?
— Тому, что не подарил вам розы…
Аленка поцеловала его в щеку, и, испугавшись своей смелости, убежала.
Данилин остался у калитки, и долго смотрел ей вслед.
Надо было возвращаться в Москву, что было затруднительно в это время суток. Вероятно, пришлось бы идти пешком, но из боковой аллеи сада вышел дед Аленки.
— Господин подпоручик, не соблаговолите ли чайку попить с ветераном турецкой кампании, — предложил он. — Не спиться мне, старому…
В беседке на столе стоял самовар, три чашки. Над этим всем висел фонарь «летучая мышь».
Дед налил чай Данилину. Подал чашку:
— Пейте на здоровье…
— Вы слышали?.. — спросил Андрей, впрочем, сделав для приличия глоток.
— До последнего словечка. Уж простите стариковское любопытство. Аленка вся в бабку-покойницу пошла. Царство той небесное. Тоже своенравная была, паняночка, полячка, варшавянка. Мы в Польше познакомились, во время тамошнего мятежа. Я приехал усмирять, а она меня кипятком из окна… Я в дом — думал нагайкой по заднице. А увидел ее, говорю, мол, когда это безобразие закончится, не соблаговолите ли со мной посетить полковой бал. И ведь вальсировать тогда я не умел, косолапый. Она учила… А потом настояла, чтоб я в Москву перевелся. Если б не покойница — вернулся бы на Батюшку Дон.
Старик нацедил себе чая, присел.
— Я вот молодой был, мечтал: остепенюсь, дом поставлю с садом. И чтоб в нем непременно много абрикос. Люблю я их. А приехали сюда — и дом, и самовар, и абрикосы растут. Только не цветут они тут ни шиша.
— Отчего?
— Холодно, цвет вымерзает. В иную весну костры жгу всю ночь — не помогает. Сын хотел покорчевать — я запретил. А вдруг зацветут? В прошлом веке, говорят, соловецкие старцы растили у себя арбузы. О чем это говорит?
— Это говорит, что трудолюбие все превозмогает…
— Ан-нет. Это говорит о том, что раньше зимы теплее были… Вот и с ними, с девами так надо — терпеть, авось и потеплеет…
Самовар остывал, чай был не очень горячим, и чашка оказалась выпита быстро.
Андрей стал подниматься:
— Мне пора. Еще надо в Москву выбраться, завтра у меня поезд.
— Во сколько?
— В полдень. Я сейчас же пойду, к полуночи буду в Москве, у друзей переночую…
— Бог с вами, господин подпоручик. Как бишь вас звать, запамятовал?..
— Андреем.
— Доброе имя… А по батюшке?
— Михайлович.
— Вот и ладно. А я — Иван Федорович, будем знакомы! Вы у меня во флигельке переночуете — я вам постелю. А утречком — на поезд, в Москву — и далее на все четыре стороны. Нечто я нехристь окаянный, чтоб гостя на ночь глядя отпускать. А давайте в честь знакомства наливочки выпьем? Мне кум недавно передал!
Тем временем, Аленка сидела в своей комнате. Перед ней лежала раскрытая книга. Меж ее страниц она прятала остатки цветов из подаренного букета…
Вниз и вверх по реке
На станции Пашку бросили в столыпинский вагон проходящего поезда. Народа в нем было мало — может с дюжину.
Пашка прилег на солому, ожидая доехать с удобством, куда бы этот поезд не шел. Но уже на следующей станции пришлось потесниться — вагон набился под завязку.
— А шо это за станция? — спросил Федя по прозвищу «Ульды», протирая со сна глаза.
— Мыкытовка. — ответил кто-то из вошедших, судя по говору — хохол.
Закрылась с лязгом дверь. Почти тут же вагон дернуло — поезд тронулся. За выходным семофором дал гудок и стал резво набирать скорость.
— Куда хоть нас везут? — продолжал любопытствовать Ульды.
— Да кудысь до сходу, — отвечал сидящий у зарешеченного окошка Вася «Бык».
— А это где?
— Да на восток. — поясняли от двери. — У нашего брата одна дорога: на каторгу да в Сибирь.
Глядя в окно, Бык заметил:
— Ото скока мене возили, так ніколи так швидко не було…
— А много тебя возили?
— До Сибиру — п'ять.
— И шо?
— А хоть бы и шо. Драпав я оттеда. Пагано там. Вертухая по темечку тюк — та ходу. І тепер буду драпать… Ото меня зараз піймали, та на шибеницу… Вбити бажали. Та чогось ще щось надумали.
— И мне воротник муравьевский светил, — дополнял человек из темноты. — Или как сейчас модно говорить: столыпинский галстук. Сплошная галантерея.
— А за шо?..
— Да тоже галантерейное дело.
— Это как?
— Контрабанду в Польше возили, — отвечали из темноты. — Обложили нас, ну и пытались мы с боем уйти за кордон.
— И шо?
— Не ушли, — зевнул собеседник.
— А я — статья двести семьдесят. — сообщил Ульды. — Грабеж… Тоже ульды светили.
Стали обсуждать — кто за что, где сидел. По всему выходило, что политических и уголовников везли вместе, впрочем, это не мешало арестантам расходиться по углам в соответствии с интересами.
Около окошка уголовники играли в карты-катанки. Напротив своим опытом обменивались бомбисты, тут же публика покультурней читала невесть откуда взявшиеся книги. Делали это вслух — в вагоне скучали и неграмотные.
Особняком сидел худосочный студент-химик с «велосипедом» на носу. Был он всем чужим. Не увлекался революционными идеями, не грабил банки, не резал невинных по подворотнях. Ходил в университет, ухаживал за девушкой. Считался женихом если не завидным, то весьма приличным.
Ну а после в институтской лаборатории сварил какое-то адское зелье, и на обеде у своей возлюбленной тайком влил его в рассольник.
Затем, попивая чаек, наблюдал, как в муках кончаются несостоявшиеся родственники.
От полиции студент не скрывался, вину признал. Не смог только объяснить, почему он так сделал. Лишь бормотал о каком-то научном опыте. Ко всему прочему, был он и тщеславен: в меру своих возможностей собирал вырезки, где упоминался его поступок, имя.
Когда подъезжали к Царицыну, он как раз мусолил обрывки газеты, читал их вслух, особенно криминальные новости. Уголовников они интересовали куда больше выкладок Бакунина или Маркса.
— Из Мариуполя передают телеграммой, — читал он. — приведен в исполнение смертный приговор над Козуевым и Бацекуловым. Они повешены за городским кладбищем.
Один из игроков оживился:
— Эй! Да это же я… Козуев моя фамилия! А Петька, выходит, Бацекуловым был…
Игрок задумался, будто поминая своего приятеля…
И махнул рукой:
— Ай… Да все одно он не жилец был — малахольный да чахоточный.
В Царицыне стояли недолго. Пашка ждал, что в вагоны и без того набитые, втиснут еще арестантов. Но вместо этого сменили паровоз, к составу прицепили еще несколько вагонов, и состав пошел дальше на восток.
Скоро поезд загрохотал по-особенному, гулко.
Пашка вскочил на ноги, добрался к окну — пока хватало взгляда, везде была вода. По ней шли баржи, били плицами по воде пароходы.
— Волга! Гляди-ко, Волга, братцы!
Но никто его восторга не разделил.
— Ну Волга. Ну и шо? — заметил игрок.
— Да пущай смотрит. — разрешил Федя Ульды. — Мне не жалко. Волгу он нескоро увидит. Если вовсе увидит.
Картежники засмеялись. Но смех был недолог — игра занимала их куда больше.
— Не слухай их, хлопче. Мене тримайся — разом ходу дамо!
— Ага. Этот хохол, наверное, лево и право путает, верх и низ. Держись его, как же! Садись, паря, с нами поиграй…
Пашка посмотрел на Быка, тот печально покачал головой: плохая мысль.
— Эй, галантерейщик? — позвал Ульды. — Садись, играй. Попытай фарта.
Контрабандист присел, взял из боя карту, повертел ее в руках:
— На что играете?..
— По мелочи — на пайку. Если желаешь по крупному — на душу. Проиграешь — моим рабом станешь.
— Знаете, господа, с такими картами я и на щелбаны играть не буду. Голова потом болеть будет.
Поезд мчался навстречу ночи.