Не пытаясь скрыть нервное напряжение, Яковлев привстал и еще раз оглянулся на Гузакова. Тот приподнялся на стременах и вытянул шею, зорко осматривая опустевшие ограды. Тоболяки привыкли к тому, что в их городе уже почти год живет бывший Российский Император, но так и не видели его, скрываемого охраной за высоким забором губернаторского дома. Теперь люди прилипали лицами к стеклам, пытаясь рассмотреть Государя в шинели и офицерской фуражке, ехавшего в крестьянской подводе. Яковлев ни в одном из окон не увидел прощального взмаха руки. За стеклами застыли окаменевшие лица. «Что это? Нелюбовь к Самодержцу или, наоборот, страх открыто показать ее?» – думал Яковлев.
Николай II словно не замечал этих взглядов. Он весь ушел в себя, не видя ни улицы, ни людей за окнами домов. Было видно, что он до сих пор потрясен неожиданным отъездом. Да и разлука с детьми была не меньшим потрясением. Нет никакой гарантии, что все они увидятся снова.
Сидевший на облучке возница резко натянул поводья и остановил повозку. Яковлев встал во весь рост и взглянул в конец улицы. Колонна подошла к Иртышу. Верховые уже спустились на лед, туда же по бревнам и настеленным на них доскам перебиралась первая повозка. Возница вел лошадей в поводу, боясь, что они могут испугаться переправы. На берегу стоял Кобылинский. Он быстрым шагом направился к Яковлеву, по-офицерски вскинул руку к козырьку и сказал, глядя на Государя:
– Разрешите попрощаться, Ваше Величество.
Николай II вышел из повозки, крепко пожал руку Кобылинскому, обнял его и тихо произнес:
– Храни вас Бог, Евгений Степанович.
– О детях не беспокойтесь, Ваше Величество, – сказал Кобылинский. – Пока я в Тобольске, они ни в чем не будут нуждаться.
– Благодарю, – все так же тихо произнес Николай и сел в повозку.
Кобылинский обогнул повозку и подошел к Яковлеву. Тот тоже крепко пожал его руку и сказал:
– Спасибо за все.
– Я надеюсь, что путешествие будет благополучным, – не отпуская руки Яковлева, сказал Кобылинский.
Яковлев понимал, что начальник отряда особого назначения имеет в виду вовсе не путь от Тобольска до Тюмени. Ему хотелось удостовериться в том, что жизни царя и тех, кто едет вместе с ним, ничто не угрожает. Но кто мог дать ему такие гарантии? В Москве судьбой Государя займутся другие.
– Я не Понтий Пилат, – тихо сказал Яковлев. – И не первосвященник тоже. Но все, что зависит от меня, сделаю так, как велит совесть. – И уже громче добавил: – Я уверен в том, что путешествие будет благополучным.
Кобылинский стиснул ладонью его плечо и отвернулся. Возница взял лошадь под уздцы и повел на переправу.
Глава 7
На Иртыше между берегом и льдом уже были широкие промоины. Шалая вода неслась по ним, весело звеня и закручиваясь у самого льда в воронки. Переправляться в такое время по реке – полное сумасшествие, но у Яковлева не было выбора. Еще с вечера он приказал перебросить с берега на лед бревна и настелить на них плахи. Затем провести туда и обратно груженую подводу. Переправа выдержала. Ее испытанием руководил Кобылинский.
Сейчас он стоял на берегу и с грустью смотрел, как через заберег на лед одна за другой перебираются повозки. Кобылинский чувствовал себя осиротевшим. Девять долгих месяцев он был рядом с Государем, каждый день встречаясь и разговаривая с ним и его детьми, а сегодня словно кто-то отщипнул кусочек его сердца. Он видел, как покачнулась повозка, как застучала подковами лошадь, ступив на настил переправы, а Государь поправил на голове фуражку. Кобылинский ждал, что Государь обернется и еще раз, хотя бы взглядом, попрощается с ним. Но Государь не оборачивался. Лошадь миновала настил, осторожно ступила на лед, вслед за ней на лед съехала повозка. Сейчас на настил въедет Гузаков со своими всадниками, и они окончательно закроют Государя. Но именно в это мгновение Николай II, придерживая рукой фуражку, обернулся, и Кобылинский увидел на его лице грустную улыбку, и это было окончательным расставанием. Кобылинский приложил руку к козырьку и продолжал стоять с поднятой рукой до тех пор, пока все повозки не оказались на другом берегу Иртыша.
С берега хорошо был виден силуэт Государя в шинели и солдатской фуражке. Казалось, он силился разглядеть среди тобольских строений губернаторский дом, в котором остались дети. Но дома не было видно. Государь опустился на сиденье, и кавалькада тронулась.
Яковлев старался не смотреть на царя, но мысли о нем и его семье не выходили из головы. Какую роль в судьбе Государя отвели ему, Яковлеву? Его цинично «подставили», сыграли на том, что он, бывший боевик, любит операции, от которых захватывает дух. Дух, действительно, захватывало, но быть пешкой в чужой игре он не привык.
Почему вдруг возникла такая возня вокруг доставки царя в Москву? Может быть, чекисты получили сведения о попытке захватить его по дороге? Но в этом случае было бы благоразумнее оставить семью Романовых в Тобольске. Для этого надо было просто усилить охрану города.
А может быть, царь стал предметом торга Ленина с немцами, и теперь, когда немецкая армия терпит поражение на Западном фронте, советское правительство решило не торговаться? Но тогда возникает другой вопрос: что делать в этом случае с семьей Романовых? По всей видимости, именно это и решают сейчас в Москве. Не зря Свердлов так настойчиво советовал ему по пути в Тобольск сделать остановку в Екатеринбурге. Он хотел, чтобы екатеринбургские чекисты познакомились с ним и его людьми и подготовились к встрече поезда с бывшим Императором. Яковлев вспомнил Голощекина и всех, кто был вместе с ним: ни один из них не вызывал у него доверия. Они явно что-то готовили, и не надо было ломать голову над тем, что им было нужно. Об этом совсем недавно с простодушным откровением сказал Семен Заславский.
– Вы до сих пор не знаете, почему меня увозят в Москву? – неожиданно спросил Государь, глядя на Яковлева. Оказывается, этот вопрос не давал покоя и ему.
Государь смотрел на комиссара своими удивительными синими глазами, в них светилось столько искренности, что Яковлеву вдруг захотелось рассказать обо всем без утайки. И о совещании у Троцкого, на котором Урицкий, Познер и остальные требовали расстрела Государя, и о распоряжении Свердлова доставить его в Москву живым и невредимым, и о своих подозрениях, возникших в Екатеринбурге и теперь подтверждавшихся. Но он понимал, что не может сделать этого.
– Откровенно говоря, – сказал Яковлев, стараясь выглядеть как можно более искренним, – я и сам не до конца знаю это. По всей видимости, все дело в том, что к вам и вашей семье в последнее время проявляют все больше внимания различные темные силы. Уже после моего приезда в Тобольск туда прибыл еще один отряд, требовавший передачи ему охраны над вами и вашей семьей. В Москве вы будете в большей безопасности.
– Вы сказали, еще один. Значит, другой отряд там уже был?
– Да, Ваше Величество, – Яковлев тяжело вздохнул, не сводя глаз с царя. – И тоже совершенно не заинтересованный в безопасности вашей семьи. Тех темных сил, о которых можете подумать вы, – тут Яковлев сделал большую паузу и после этого продолжил, словно выдохнул, – по нашим сведениям не существует.
Государь опустил глаза и отвернулся, глядя на дорогу. Очевидно, он хотел услышать другое. Он до конца верил в то, что в Тобольске были люди, хотевшие его спасти. Но, выходит, что его обманывали. Некоторое время ехали молча, потом Государь спросил, не скрывая тревоги:
– А что же будет с детьми? Ведь они остались в Тобольске. И потом, Алексей так болен.
– Я уверен, что им ничто не угрожает. В Тобольске остался Евгений Степанович Кобылинский, которому, надеюсь, вы верите. Он сумеет защитить княжон и Алексея. С ним находятся верные люди.
– Да, это так, – согласился Николай. – Но может ли это быть гарантией?
– Какие гарантии вы хотите? – спросил Яковлев. – Советского правительства? Оно может выдать охранную грамоту или мандат, как это сейчас называется. Но будет ли являться такая бумажка гарантией? Ведь и советская власть пока еще не имеет для себя в России никаких гарантий.
Яковлев сказал то, чего не должен был говорить хотя бы в эту минуту. Глаза Николая потухли, он опустил голову и весь ушел в себя. Яковлев слышал только стук колес да лошадиных копыт по мерзлой дороге. Молчание было долгим и неловким. Наконец Николай поднял голову, снова посмотрел в глаза Яковлеву и спросил:
– Кто такие большевики?
– Революционеры, поставившие своей целью построить в России общество социальной справедливости, – не задумываясь ответил Яковлев.
– Что значит справедливости? Что вы подразумеваете под этим словом? – спросил Николай.
– Главный лозунг большевиков – свобода, равенство и братство всех народов. А под справедливостью подразумевается принадлежность всех богатств государства тем, кто их создает. То есть трудовому народу. И разделение этих богатств между всеми, а не среди кучки приближенных.
Он хотел сказать это мягче, чтобы не обидеть царя, но подходящее слово не пришло сразу в голову. Яковлев сам задавал подобные вопросы и Ленину на Капри, и Троцкому в Болонье. И сейчас отвечал на них теми словами, которыми отвечали ему они. Но если бы его спросили, верит ли он тому, что говорит, Яковлев постарался бы уйти от прямого ответа. На Капри и в Болонье верил, а сейчас и в голове, и в душе появилась раздвоенность. Понятие справедливости, во имя которой делалась революция, уже на второй день заменила революционная необходимость. Но справедливость и необходимость вещи совершенно разные. Не поменялись ли цели революции после того, как власть в России перешла в руки большевиков? Но Яковлев тут же ответил сам себе – большевики не только Троцкий и Урицкий. Это и Ленин, и балтийский матрос Дыбенко, и бывший генерал царской армии Бонч-Бруевич, и многие другие. У каждого из них свои понятия о справедливости. И пока еще не ясно, кто возьмет верх.
Николай молчал, очевидно, обдумывая ответ Яковлева, потом спросил: