– Вот и поедем в Омск, – сказал Яковлев и, повернувшись к открытой двери тамбура, в которой стоял Гузаков, поманил его взглядом.
Тот соскочил с подножки и подошел к нему.
– Не пойму, где вышло недоразумение, – сказал Яковлев, обращаясь к Гузакову, – то ли в Омске, то ли еще где-то. Думаю, нам следует с этим разобраться. Ты остаешься за начальника поезда, а я вместе с товарищем Щеколдиным и его командой поеду в Омск. Мне необходимо связаться с Москвой. Куда ни сунемся, везде встречают какие-то отряды и требуют выдачи бывшего царя. Вы, случайно, не монархист? – спросил Яковлев, резко повернувшись к Щеколдину.
Тот, закрывая лицо рукой, отступил на шаг и отрицательно замотал головой. Затем вжал голову в плечи и отошел к своим людям, кучкой сгрудившимся у вагона. Яковлев понимал, что вне зависимости оттого, поедет ли дальше на восток или через Челябинск в Уфу, где он мог собрать под свое подчинение целую армию, Омска ему не миновать. Поэтому надо было выяснить, что там происходит. Но он понимал и то, что с царской семьей появляться в Омске нельзя. Город в руках большевиков, они сразу же возьмут царя под свою охрану. И в лучшем случае отправят его в тюрьму, в худшем – расстреляют. Не зря в Тобольск приезжал отряд из Омска. Спрятав мандат снова в карман пиджака, Яковлев пошел к машинисту паровоза, чтобы приказать тому отцепить первый вагон, и велел Щеколдину сажать в него своих людей. А затем направился к Государю. Николай стоял у дверей купе, издали наблюдая через окно за происходящим. По выражению его, как всегда, спокойного лица нельзя было определить, что он переживает, хотя внезапная остановка поезда и появление на станции чужого вооруженного отряда, несомненно, встревожили его. Увидев на пороге Яковлева, Государь повернулся и молча смотрел на него, ожидая разъяснений.
– Да, Ваше Величество, – сказал Яковлев, не скрывая досады, – и здесь все не так, как хотелось бы. Мне придется ехать в Омск. Там происходит что-то непонятное. Вы остаетесь под охраной Гузакова. Как только мы уедем, можете погулять у поезда. Дорога вас, наверное, утомила?
– Нет, – ответил Государь. – Хуже неопределенность.
– Она мучает и меня, – откровенно признался Яковлев. – Вы еще не завтракали?
– Сейчас это не существенно, – сказал Николай.
– Я прикажу, чтобы принесли чай. Пойдемте, я провожу вас к Александре Федоровне.
Гузаков открыл дверь соседнего купе, и Государь, не подняв головы, прошел туда. Александра Федоровна, увидев его, вздрогнула и со слезами на глазах прошептала:
– Господи, опять что-то случилось?
Николай взял ее за руку и сел рядом. Яковлев отвернулся. Ничего хорошего в Омске ни для себя, ни для царской семьи он не ждал.
Уже у моста через Иртыш стояли вооруженные люди, рядом с насыпью были оборудованы пулеметные гнезда, а чуть дальше, на взгорке, не таясь, наводила свой черный устрашающий ствол на проходящие мимо поезда двенадцатидюймовая пушка. Четыре артиллериста, обслуживавших ее, скалили зубы, оттого что машинисты, увидев их, закрывали глаза от страха.
Прогрохотав по мосту, поезд оказался на другой стороне Иртыша, где его с винтовками в руках встречали такие же солдаты революции. Машинист сбавил ход, и стоявшие по обе стороны насыпи люди стали запрыгивать на подножки паровоза и следовавшего за ним вагона. В один момент в обоих тамбурах сразу набилось столько народа, что Яковлев оказался намертво зажатым между стенкой вагона и двумя дышащими ему прямо в лицо тяжелым махорочным запахом мужиками. Он попытался отвернуться от них, но не смог. Революционная стихия полностью овладела ситуацией. Все очень походило на то, что в октябре прошлого года происходило в Петрограде.
Наконец поезд остановился, и солдаты революции начали выпрыгивать на перрон, где их тоже ждала вооруженная толпа. В сознании Яковлева мелькнуло предчувствие конца. Он понял, что ему не удастся овладеть этой разгоряченной массой, для которой достаточно всего одного звонкого слова, чтобы она, не задумываясь, вонзила штыки в того, на кого укажут. Оказавшись на подножке вагона, он на мгновение бросил взгляд на толпу и вдруг заметил в ней знакомое лицо. Это был Владимир Косарев, много лет назад живший с ним в одной комнате в партийной школе у Максима Горького на Капри. Вытянув руки, Яковлев закричал:
– Владимир? Как ты здесь оказался?
Косарев, удивившись, сделал шаг к вагону, и Яковлев заметил, что толпа сразу затихла.
– Так это ты предатель революции? – произнес Косарев, улыбаясь и пожимая руку Яковлева. – Сколько лет мы уже не виделись?
– Целую историческую эпоху, – сказал Яковлев, немного приходя в себя. – А кого ты приготовился встречать с такой командой?
– Тебя, кого же. Мне уже знаешь, сколько телеграмм из Екатеринбурга прислали?
– Эти пришлют, – ответил Яковлев, обнимая Косарева и с облегчением думая о том, что Москва, по всей видимости, еще не отдала приказа о его аресте. – Мне, Владимир, надо срочно связаться с товарищем Свердловым. Где у вас телеграф?
– Я тебя провожу, – сказал Косарев и направился на привокзальную площадь, где стояли два легковых автомобиля. Подойдя к одному из них, Косарев жестом пригласил Яковлева садиться. Во второй автомобиль села охрана.
– Давно ты в Омске? – спросил Яковлев, когда Косарев уселся рядом с ним.
– Два года уже. Готовил здесь переворот. Сейчас возглавляю Омский совет.
– Ну, вот видишь, – сказал Яковлев, – никто из нашей школы не затерялся. Революция каждому нашла место.
– А Шая Голощекин считает тебя предателем революции. Так в телеграмме на мое имя и написал, – сказал Косарев.
– Правда, что ли?
– На, читай! – Косарев полез в карман за телеграммой. – Все из-за царя. Чего ты с ним возишься? Шлепнул бы, и дело с концом. Или отдай нам. Мы с ним быстро разберемся.
– А как же революционная законность? – спросил Яковлев.
– Ты серьезно? – удивился Косарев. – О какой законности можно говорить, если всякая революция незаконна? Сейчас надо смотреть, что целесообразно, а что нет. В том, чтобы сохранять жизнь царю, нет никакой целесообразности. Скажешь, что я неправ?
– Дело не в том, прав ты или нет, – ответил Яковлев. – У меня есть распоряжение советского правительства, подписанное Лениным и Свердловым. Я должен доставить бывшего царя и его семью в Москву живыми и невредимыми. Я своей головой дорожу и терять мне ее неохота, даже если кто-то увидит в этом революционную целесообразность.
– Поэтому и стараешься объехать Екатеринбург?
– Поэтому и стараюсь, – кивнул Яковлев.
– Сомневаюсь, что тебе это удастся, – сказал Косарев и, обратившись к шоферу, произнес: – Леша, тормози.
Машина подъехала к телеграфу. Косарев вышел первым и, не оборачиваясь, двинулся к высокой двери. Яковлев направился за ним. Широким шагом Косарев прошел в комнату телеграфистов и сразу же попросил их выйти из помещения. Оставил только одного, который выполнял его поручения.
– Соединяйся с ВЦИКом, – приказал он. – Проси товарища Свердлова. Скажи, что у аппарата чрезвычайный комиссар Яковлев.
Свердлова на месте не оказалось, он был на каком-то совещании. Ждать его появления у телеграфного аппарата пришлось почти четыре часа. Косарев все время ни на шаг не отходил от Яковлева. Он, как и Яковлев, с нетерпением ждал разговора с председателем ВЦИК. И с неприятным холодком в душе думал о том, что делать, если Свердлов так же, как и Голощекин, назовет Яковлева предателем революции и прикажет расстрелять. Приказ придется выполнить, хотя Яковлев всегда казался Косареву симпатичным и преданным революции человеком. Он был независимым, имел свои суждения, даже спорил с Лениным, несмотря на то, что все слушатели партийной школы уже тогда считали Владимира Ильича почти равным Богу. Ленин говорил так доказательно, что, казалось, мог убедить любого человека в своей правоте. Но вот убедить Яковлева ему удавалось не всегда.
Однажды они проспорили с ним целый вечер о революционной законности и революционной целесообразности. Яковлев считал, что революционной целесообразности можно придерживаться только до тех пор, пока революционеры не возьмут власть в свои руки. Дальше они должны действовать только в рамках законности. Потому что главный принцип революции – справедливость для каждого человека. Косарев с нескрываемым любопытством наблюдал за их спором, не отваживаясь вступать в него, чтобы не оказаться неправым.
Ленин доказывал, что полной справедливости нельзя добиться, пока не будут достигнуты конечные цели революции.
– Но ведь для того, чтобы их достичь, потребуются десятилетия. За это время революционная целесообразность выродится в террор против собственного народа, – говорил Яковлев.
– Не пугайте нас террором, товарищ Яковлев, – горячился Ленин и почему-то все время вытирал платком свою красную шею. – Народ получит такие права и такие свободы, каких ему никогда не может дать ни один буржуазный строй. Он добьется их именно с помощью революционной целесообразности. Вы думаете, русские помещики и капиталисты добровольно откажутся от того, что они награбили в течение столетий? Нет и еще раз нет! Награбленное можно только экспроприировать. Без экспроприации нельзя установить имущественного равенства между гражданами страны. Вы с этим не согласны?
– Все надо делать только на основании закона, – твердил свое Яковлев, внимательно глядя на Ленина и изучая его мимику. – После захвата власти необходимо сразу же принять Конституцию нового государства. Она и определит принципы поведения в обществе.
Ленин, до этого смотревший на Яковлева чуть прищурившись, качнулся, обвел взглядом сидевших вокруг него молодых революционеров и, задержавшись на Косареве, сказал, не скрывая сарказма:
– Вы думаете, помещики и капиталисты будут считать нашу Конституцию основным законом государства? Они останутся верными тому строю, в котором выросли. Кстати, а что вы скажете о дворянстве и членах царской фамилии?
– Их надо будет выслать за границу, – опустив голову, сказал Яковлев.