– Для того чтобы они там готовили интервенцию против нашей революции?..
Они спорили еще долго, но каждый остался при своем мнении. Косарев до сих пор помнил тот спор во всех деталях и думал о том, что ни Ленину, ни кому-либо другому так и не удалось выбить из Яковлева его своенравность. А ведь сейчас время такое, что до теоретических споров никому нет дела. Сейчас все подчинено революционной целесообразности. В том числе и жизнь самих революционеров. И Яковлев, проявляя строптивость, ходит по лезвию бритвы, рискуя жизнью.
Телеграфный аппарат зазвенел, на другом конце провода была Москва.
– Кто у аппарата? – спросил Яковлев.
– У аппарата товарищ Свердлов, – ответила Москва. Яковлев встал со стула и, прохаживаясь по комнате, стал диктовать телеграфисту так, чтобы каждое его слово слышал Косарев: «Ко мне из достоверных источников поступили сведения, что Екатеринбургский совет во главе с Белобородовым и Голощекиным решили разоружить мою команду сразу же по прибытии в Екатеринбург и взять перевозимый мной “груз” под свой контроль. Чтобы избежать этого, я решил ехать в Москву южной дорогой, но был остановлен в Омске на основании телеграммы Голощекина. Прошу вашего согласия продолжить путь в Москву через Челябинск, Уфу. Яковлев».
Телеграфный аппарат молчал несколько минут. Затем начал отбивать буквы, сливавшиеся в слова, от которых у Яковлева потемнело в глазах. «Вам надлежит следовать только через Екатеринбург. “Груз” и его охрану передать Голощекину. После этого можете считать свою миссию законченной. Свердлов».
Телеграфист оторвал ленту и передал Яковлеву. Он еще раз пробежал ее глазами и сказал, повернувшись к Косареву:
– Вот теперь все ясно. А до сих пор была одна самодеятельность.
Но Косарев тоже прочитал ответ Свердлова. Обняв Яковлева за плечо, он произнес тоном, в котором звучало сочувствие:
– Мне кажется, ты расстроился. – И без всякого перехода спросил: – Как выглядит Свердлов? Ни разу его не видел.
– А Троцкого видел?
– Ну как же? В Болонье. Я туда специально приезжал с Капри на несколько дней, чтобы послушать его выступление. Ты же там тоже был.
– Свердлов и Троцкий удивительно похожи друг на друга, даже пенсне и бородки одинаковые носят.
– Говорят, очень суровые люди. Это правда?
– Революция всех людей делает суровыми, – уклончиво ответил Яковлев. – Вот приказали бы тебе меня расстрелять. Ведь расстрелял бы. Так или нет?
– Скажешь тоже. Мы с тобой вон с каких лет друг друга знаем. – Но по тому, как Косарев опустил голову и отвел взгляд, Яковлев понял: расстрелял бы, не моргнув глазом…
На станцию Куломзино Яковлев возвратился к вечеру. Косарев провожать его не стал, поручил это своим чекистам. В проходе вагона и обоих тамбурах снова набились вооруженные люди. Они проследили за тем, как литерный поезд отправился со станции, и сразу же сообщили Косареву по телеграфу. А тот разослал телеграммы по всему пути до Екатеринбурга, требуя открыть литерному сквозное движение.
Глава 13
За годы, проведенные в рядах боевиков, у Яковлева выработалась привычка собираться в самые трудные минуты. В такие мгновения его воля напрягалась до предела, а голова работала невероятно четко. Благодаря этому он не раз выходил из самых безнадежных положений. Но так трудно, как сейчас, ему еще не было никогда.
Он прошел в свое купе, тяжело опустился на сиденье и, скрестив руки на груди, уставился в окно, за которым проплывали поля с прозрачными, еще не покрывшимися нежной зеленой листвой березовыми перелесками. Апрель заканчивался. Через день будет первое мая, которое советское правительство объявило Днем международной солидарности трудящихся. Надеялось на то, что рабочий класс европейских стран встанет на защиту русской революции. Но никакой солидарности не было и в помине. Немецкие войска, состоявшие из представителей рабочих и крестьян, находились в Ростове, Риге и на Украине, русская армия перестала существовать, солдатская масса, все более раскалываясь, обосабливалась на две части. Одна твердо встала на сторону революции, другая готовилась защищать то, что еще осталось от старого строя.
Если эти две силы двинутся стенка на стенку, какая бездна разверзнется в России, какие невероятные страдания придется пережить народу, думал Яковлев. Он до сих пор чувствовал на своей одежде запах солдатской махорки, который, казалось, навсегда въелся в нее во время путешествия в Омск в тамбуре вагона. И был совершенно уверен: прикажи Косарев своим людям перебить охрану поезда, те бы сделали это немедленно. Но ведь никто не станет умирать, не оказывая сопротивления. Жизнь – самое дорогое, что есть у человека, и он будет защищать ее до последнего мгновения. Охрана поезда тоже вооружена до зубов. Из этой схватки получилась бы такая резня, что не дай бог ее кому-нибудь увидеть.
А ведь схватка назревает по всей стране. Как удержать от нее озлобившийся народ, вдруг поверивший в то, что его угнетали со дня сотворения мира, что мировая война, на которой легли в землю миллионы русских жизней, была затеяна лишь для того, чтобы усилить угнетение. Что все общественные системы, возникшие на земле до сих пор, были направлены лишь на то, чтобы богатые грабили бедных. Одних людей настолько настроили против других, что еще немного, и главными аргументами в споре станут винтовка и пулемет.
Размышляя обо всем этом, Яковлев думал о том, что со стороны революции сейчас нужна предельная осторожность. Особенно к тем, кто с тобой не согласен. А для этого в первую очередь необходимо взвешенно отнестись к символам России. Одним из них, вне всякого сомнения, является Император. После убийства Императора станет не страшно убивать кого угодно. «Неужели Свердлов не осознает того, что может случиться? – мучительно думал Яковлев. – А может быть, именно себе он и хочет развязать руки?»
Эта мысль настолько обожгла его, что он тут же постарался прогнать ее, как кошмарное видение. Не может человек, стоящий во главе государства, желать смерти миллионам своих сограждан. Такое может прийти в голову только сумасшедшему, а Свердлов нисколько не похож на такого человека. «А может, у меня просто разыгралось воображение? – подумал Яковлев. – Может быть, никто и не замышляет никакого убийства?»
Дверь купе с шумом распахнулась, в ней сначала показалась голова Петра Гузакова, затем нарисовался он сам. Гузаков был тщательно побрит, волосы аккуратно расчесаны на пробор. За то время, пока Яковлев ездил в Омск, он успел снова привести себя в порядок. Но радости на его чисто выбритом лице Яковлев не увидел.
Гузаков прошел в купе, плотно закрыл за собой дверь, сел напротив. Сцепил свои огромные ладони так, что хрустнули пальцы, и сказал совершенно расстроенным голосом:
– Ну что, ничего у нас не вышло? Едем сдавать царя в Екатеринбург?
– У меня такое чувство, будто жизнь уже закончилась, – опустив голову, произнес Яковлев.
– Как только я увидел банду, которая встречала нас в Куломзино, сразу понял: через Омск нам не пробиться, – сказал Гузаков.
– Они бы там всех нас положили, и царя тоже, – с горечью признался Яковлев. – Они бы и меня шлепнули, если бы дружка не встретил.
– Какого еще дружка? – удивился Гузаков.
– Косарева. Мы с ним вместе на Капри были. А теперь он – председатель Омского совета.
– И ничего сделать уже нельзя? – спросил Гузаков, все еще не потерявший надежду каким-то образом миновать Екатеринбург.
– Абсолютно ничего, – ответил Яковлев. – Да и Николай вряд ли согласится. У него в Тобольске остались дети. Они теперь заложники Шаи Голощекина.
Яковлев сцепил пальцы и снова опустил голову, уставившись взглядом в пол. Никогда он еще не ощущал такого абсолютного чувства собственного бессилия. Его охватывало безразличие, хотя умом он понимал, что именно сейчас необходимо быть особенно собранным.
– Александра Федоровна вся на нервах, – сказал после некоторой паузы Гузаков. – Просто как порох, слова произнести нельзя.
– А зачем ты с ней разговаривал? – спросил Яковлев.
– Я с ней не разговаривал. Это она меня все время спрашивала. Почему мы остановились на этой станции, зачем отцепили паровоз и куда уехал комиссар советского правительства? Я в ответ только пожимал плечами, а она восклицала: «Господи, когда же все это кончится?» И начинала говорить с Николаем и дочерью на немецком языке. Специально, чтобы я не понял, о чем они разговаривают.
– На английском, – поправил Яковлев. – Ни разу не слышал, чтобы она говорила по-немецки.
– Но она же немка.
– По-немецки она не говорит, наверное, уже с тех пор, как вышла замуж, – сказал Яковлев. – Насколько я понял, в семье они чаще всего говорят на английском и французском. Особенно когда не желают, чтобы разговор подслушивали посторонние.
– А ты где научился французскому и английскому? – спросил Гузаков. – В Италии?
– Нет, в Бельгии. Когда работал на заводе. В Бельгии все говорят по-французски.
– Странно, – сказал Гузаков. – Страна называется Бельгия, а говорят по-французски.
– Когда-то Бельгия была частью Франции. Потому там и говорят по-французски.
– Ты сегодня ел? – безо всякого перехода спросил Гузаков.
– Не помню. Нет, наверное.
– Пойду скажу, чтобы принесли чаю.
– Ты не обо мне, ты об императорской семье сначала позаботься.
– Они пообедали всего час назад. Я им на станции вареную курицу раздобыл.
Гузаков встал и вышел из купе. Вскоре он пришел со стаканом чая и котелком, в котором лежало несколько ломтей хлеба и кусок курицы.
– С царского стола? – спросил Яковлев, доставая курицу из котелка.
– Нет, – ответил Гузаков. – Курятины досталось и для охраны.
Яковлев ел жадно и торопливо, недобрым словом поминая Косарева, который за целый день не предложил даже стакана чаю. А когда закончил, спросил, вытирая губы накрахмаленным носовым платком, всегда лежавшим в кармане его парадного пиджака:
– Знаешь, Петя, чего мне сейчас больше всего не хочется?