– Знаю, – ответил Гузаков.
– Чего?
– Смотреть в глаза Николаю.
– И все-то ты знаешь, дорогой мой, – судорожно улыбнулся Яковлев. – Убирай со стола, а я пойду за Императором. Он изнервничался не хуже Александры Федоровны. Только умеет скрывать бурю в душе.
– Скажи, пожалуйста, – складывая оставшийся хлеб в котелок, спросил Гузаков, – а назад в Бельгию после всего этого тебе не хочется?
– Там надо будет начинать жизнь сначала, – сказал Яковлев. – А я хочу посмотреть на то, чем все закончится в России.
– Кровью, чем же еще? – произнес Гузаков.
– Спасибо за обед, – тяжело вздохнув, сказал Яковлев, – но мне надо идти к Их Величествам.
Ему не хотелось говорить ни о революции, ни о загранице. Было одно желание – поскорее выпутаться из истории, в которую попал. И больше не видеть ни Голощекина, ни Свердлова, ни Косарева. Даже великого пролетарского писателя Горького и того видеть не хотелось. Яковлев медленно поднялся, посмотрев в зеркало, пригладил ладонями волосы, еще раз бросил взгляд на Гузакова и вышел в коридор.
Глава 14
Прежде чем открыть дверь соседнего купе, Яковлев постучался. Александра Федоровна, опираясь на подушку, полулежала на нижней полке, Мария сидела у нее в ногах. Николай сидел напротив. Все трое обожгли его настороженными взглядами. Особенно поразили глаза Марии. В больших и красивых синих, как у отца, глазах царской дочери отражалась нескрываемая тревога. «Боже мой, до чего же она прекрасна, – впервые подумал Яковлев, и ему невольно захотелось дотронуться хотя бы до ее руки. – Ведь ее еще никто ни разу не поцеловал. И поцелует ли?» Он торопливо перевел глаза на Николая и сказал:
– Ваше Величество, на ночь вам опять придется перейти в соседнее купе.
Государь встал, на мгновение задержался взглядом на Императрице и дочери, и молча вышел. Одно окно в коридоре вагона было слегка опущено, залетавший снаружи ветер трепал голубые шторы. Государь подошел к нему, закурил папиросу и отрешенно уставился в проплывающее за окном пространство. И Яковлев заметил отчетливую тревогу на лице Николая. Тяжелые думы не давали ему скрыть свои эмоции. «Даже самые непроницаемые лица иногда бывают зеркалом души», – глядя на Николая, подумал Яковлев.
Докурив папиросу, Государь повернулся к Яковлеву. Тот молча открыл дверь купе, и Николай, опустив голову, тоже молча прошел в него.
– Неприятные вести, Ваше Величество, – сказал Яковлев, усаживаясь напротив Государя, – мне приказано везти вас в Екатеринбург. У меня нет возможности избежать выполнения этого приказа.
– Значит, на то воля Божья, – сухо произнес Николай, повернувшись к окну.
– Бог помогает тем, кто борется, – заметил Яковлев.
Николай бросил на него быстрый взгляд. За несколько дней тесного общения с комиссаром советского правительства он так и не понял этого человека. Создавалось впечатление, что он искренне сочувствует ему и даже хочет помочь, но это было именно впечатление. Яковлев все время проявлял предельную осторожность, ни разу не попытавшись завязать откровенного разговора. Он так и не перешел той грани, за которой официальные отношения становятся доверительными. Да разве бы пошел на доверительные отношения с комиссаром сам Николай? Доверительные отношения складываются не столько из слов, сколько из поступков. А пока никаких поступков, кроме не совсем понятного маневра в сторону Омска, не было. И все-таки в комиссаре было что-то необычное, отличавшее его от других революционеров. В нем не было агрессии и тем более ненависти, открыто выплескивавшейся у представителей новой власти сразу после февральского переворота. Комиссар в каждом эпизоде старался выглядеть уважительным и предельно вежливым. А в нынешнее время повсеместного торжества хамства одно это уже немало значило.
– Что в Омске? – спросил Николай. – Вы пробыли там почти целый день.
– Почти то же, что и в Екатеринбурге, – ответил Яковлев. – Вся власть в руках Совета, который возглавляют радикально настроенные большевики. Я не признаю радикализма.
– Но всякую революцию делают радикалы, – сказал Николай. – Неужели вы так быстро разочаровались?
Император явно провоцировал на откровенность, и Яковлев понял, что другой возможности поговорить с ним по душам у него не будет. Он уже знал, что после Екатеринбурга их пути разойдутся и, по всей видимости, навсегда.
– Дело не в разочаровании, – сказал Яковлев. – Вы уже, очевидно, поняли, что всякую революцию делают циники, составляющие ничтожное меньшинство, и огромная масса наивных, которых те ставят под свой контроль. Откровенно говоря, я до сих пор не могу понять, почему вы так легко отказались от власти. Ведь она целиком была в ваших руках.
– Я боялся пролить невинную кровь, – беспомощно разведя руки, совсем по-детски сказал Николай. – Мой отказ мог спровоцировать очень большие внутренние беспорядки. Это бы тяжело отразилось на армии.
– Армии нет, – ответил Яковлев. – С 25 октября прошлого года она официально перестала существовать. На офицеров объявлена охота. Не только вы, но и вся ваша семья под арестом. Вы могли предполагать такое течение событий?
Николай отвернулся к окну и надолго замолчал. Затем вытащил из кармана коробку, достал из нее папиросу и посмотрел на Яковлева. Тот заметил, что руки у Императора слегка дрожат. Николай размял папиросу, но прикуривать не стал, снова сунул ее в коробку и, опустив голову, спросил:
– А вы знаете хотя бы одного человека, который мог предположить нынешнее развитие событий в России? Подобных событий еще не было в истории.
– Тем хуже для России, – сказал Яковлев. – Я в этом абсолютно убежден.
– К великому сожалению, один и тот же день нельзя прожить дважды, – тихо произнес Николай. – Я ведь до самого конца не верил и в то, что Германия может объявить нам войну. – Он снова замолчал, потом поднял глаза на Яковлева и сказал: – Но смута не может продолжаться бесконечно. От нее страдает все общество.
Он говорил и уже не верил своим словам. После того как поезд снова повернул на Екатеринбург, Государь понял, что эта дорога может оказаться дорогой на эшафот. Пока его и его семью охранял отряд Кобылинского, можно было надеяться на справедливость и освобождение. Яковлев, по всей видимости, тоже пытался найти какой-то выход. Переезд в Екатеринбург, где вся власть находится в руках радикальных большевиков, не сулил ничего хорошего. Большевики казались ему грубыми, дерзкими, не знающими никаких норм морали людьми. Но как утопающий хватается за соломинку, так и Государь пытался отыскать надежду на спасение. Более всего удручало, что в огромной стране, народ которой еще совсем недавно клялся ему в верноподданничестве, он оказался абсолютно одинок. Народ отверг его, и это отдавалось в сердце незатихающей болью. Во всей армии, на которую он не жалел ни сил, ни денег, и которую так любил, не нашлось нескольких офицеров, готовых прийти на помощь. Дворянство, генералитет, виднейшие деятели государства оцепенели от страха. Что за ужас навалился на страну и откуда пришли в нее революционеры, называющие себя большевиками? Николай не мог найти ответа на эти вопросы.
Но если нет заступников внутри страны, может, они есть за ее границами? Германского императора Вильгельма он отвергал сразу. Вильгельм развязал кровавую мировую войну, в которую втянул всю Европу. Он вероломно напал на Россию, положившую на полях сражений три миллиона своих доблестных солдат за то, чтобы не оказаться порабощенной. Просить заступничества у Вильгельма было бы безнравственно, хотя тот и имел самое сильное влияние на большевиков.
Датский королевский двор, бывший в тесных родственных связях с российским престолом, тоже не мог прийти на помощь. Он был слаб сам по себе, а у слабого в трудную минуту не оказывается союзников.
Наиболее влиятельной силой в Европе, вне всякого сомнения, была британская корона, тем более что на троне там сидел двоюродный брат Николая Георг V, в семье которого воспитывалась Аликс. Николай влюбился в нее в Лондоне, когда гостил у Георга. Странно, но за весь год, в течение которого царская семья находилась в заточении, из Англии не пришло ни одной весточки. Даже обыкновенного поздравления с Рождеством или днем рождения кого-либо из детей. Неужели предал и Георг? Неужели английскому королевскому двору совершенно безразлична судьба старейшей династии в Европе? Неужели опыт России не учит никого из королей?
Государь повернулся к Яковлеву, молчаливо и сосредоточенно смотревшему в окно, и спросил:
– Скажите, Василий Васильевич, а как ведут себя европейские державы? Какие у них отношения с большевиками?
Яковлев оторвался от окна и увидел, что голубые глаза Государя потемнели и наполнились печалью. Он смотрел на комиссара с потаенной надеждой, словно тот мог отвести удар судьбы или хотя бы облегчить ее. И Яковлев, не скрывая, сказал то, что думал:
– Немцы получили от советской власти все, ради чего затевали войну с Россией. Но Вильгельм слишком рано обрадовался этой победе. Германия истощена до предела, и ее судьба висит на волоске. Французы начали наступление и одерживают одну победу за другой. Англия полностью блокировала Германию с моря.
– А как Англия относится к большевикам? – спросил Николай.
Яковлев почему-то ожидал этого вопроса. Он сделал паузу, думая о том, стоит ли говорить Государю всю правду или не говорить ничего. Подумав немного, Яковлев достал с верхней полки чемодан, в котором привозил деньги для охраны, открыл его и вытащил листок бумаги с английским текстом. Бегло пробежал текст глазами и протянул листок Государю. Это было официальное заявление английского посла Джорджа Бьюкенена, переданное русским и иностранным журналистам еще 8 декабря 1917 года. В нем говорилось:
«Я хочу, чтобы русский народ знал, что ни я сам, ни кто бы то ни было из находящихся в моем распоряжении агентов, не имеем ни малейшего желания вмешиваться во внутренние дела России. В течение семи лет, что я был здесь послом, я работал со всею искренностью для того, чтобы достичь теснейшего сближения между Россией и Великобританией; но, хотя я имел связи, как того требует мой долг, с членами всех партий, я всегда со времени Февральской революции держался строго нейтральной позиции. Раньше этого я, правда, старался употребить свое влияние на бывшего императора, чтобы склонить его в пользу некоторого рода конституционной формы правления, и я неоднократно советовал ему уступить законным желаниям народа. В настоящее время, когда его суверенные права перешли к русскому народу, последний, я верю, простит меня за такое отступление от строгих правил дипломатического этикета.