Царь не чувствовал себя их арестантом. В его манерах, взгляде, каждом движении отражалось огромное внутреннее достоинство. Оно было сильнее всякой власти. И охранники невольно ощущали это. Они смутно понимали, что власть может сделать с человеком все, что угодно. Арестовать, подвергнуть пытке, лишить жизни. Но если она не смогла сломить его достоинство, он навсегда останется непобежденным. И будет выглядеть в глазах людей святым или мучеником. А те, кто, казалось бы, имели над ним власть, окажутся всего лишь палачами. Авдеев все же не удержался и бросил:
– Когда пойдете в ванную, не запирайте за собой дверь.
Он еще не знал, как обращаться к бывшему царю. По имени отчеству обращаются только к тем, кого уважают, а он по своему положению не должен был уважать прежнего монарха. К слову «гражданин» пока не привык.
– Это относится и к женщинам? – спросил Государь, остановившись на пороге и иронически улыбнувшись.
– Если надо, будет относиться и к женщинам, – отрезал Авдеев.
Охранники негромко захихикали, но, увидев блеснувший взгляд Государя, тут же осеклись. Он прошел в ванную, и все услышали, как громко щелкнула задвижка с внутренней стороны двери. Авдеев вскочил со стула, но тут же сел, крикнув охраннику:
– Сдавай карты! Чего разинул рот.
Николай лег в ванну, наполненную теплой водой, и закрыл глаза. И сразу почувствовал такую усталость, что не хотелось даже шевелиться. В сознании возникло лицо Яковлева – спокойное, ухоженное и непроницаемое. За все дни, с тех пор, как он появился в Тобольске, на его лице вообще не отражалось никаких эмоций, он умел прятать их глубоко в себе. Зато в его душе постоянно кипели страсти. «Почему он не сказал, зачем стремился на восток? – подумал Николай. – Неужели он действительно хотел спасти нас от большевиков? – И тут же ответил сам себе: – Не сказал потому, что говорить было не о чем. Говорить можно было бы только в том случае, если бы миновали Омск. Но зато каким виноватым был взгляд Яковлева, когда они прощались с ним здесь, в Екатеринбурге. Этот взгляд говорил больше любых слов. Яковлеву не удалось сделать то, к чему он стремился, и он хорошо знает, что ожидает нас здесь. Надо искать возможность выбраться отсюда».
Николай открыл глаза и уперся взглядом в желтоватую кафельную стену ванной. И это сразу возвратило его в реальность. «Не может быть, чтобы не было никакого выхода», – подумал он. Вернувшись к Александре Федоровне, он увидел, что она стоит около стола и что-то диктует Марии, склонившейся над листком бумаги. Услышав шаги Николая, Государыня повернулась к нему и спокойно сказала:
– Мария пишет письмо Алексею. Я не хочу, чтобы он переживал то, что ощущаем в этом доме мы. Ему необходимо спокойствие. Ты хочешь что-нибудь приписать от себя?
– Только то, что мы любим его и ждем его скорейшего выздоровления, – ответил Николай.
Глава 16
Оставив Николая II в Ипатьевском доме, Голощекин вернулся в американскую гостиницу, где его нетерпеливо поджидал Белобородов. Он стоял у окна в комнате, в которой обычно обедало руководство Уральского Совдепа и ЧК, что было практически одно и то же, и ждал, когда у дверей гостиницы появится машина Шаи.
– Ну, как они? – нетерпеливо спросил Белобородов, едва Голощекин переступил порог комнаты.
Ему до сих пор не верилось, что царская семья наконец-то оказалась в Екатеринбурге и теперь находится в их полном распоряжении.
– Ты знаешь, мне было любопытно наблюдать за ними, – сказал Шая, стаскивая с себя тяжелую, неудобную шинель и пристраивая ее на крючок стоявшей в углу высоченной, похожей на подсвечник, вешалки. Он провел ладонями по щекам, затем по голове, приглаживая жесткие, непослушные волосы, и добавил: – Я ведь впервые увидел их только сегодня. И знаешь, чему удивился? Царь абсолютно невозмутим. Делает вид, что ничего ужасного с ним не случилось. А царица полна спеси. Из нее эту спесь до сих пор не сумели выбить.
– А царевна? – спросил Белобородов.
– А что царевна? Стояла рядом с родителями как невинная гимназистка. Но в душе-то тоже полна спеси. Я в этом нисколько не сомневаюсь. Они все ее впитали с молоком матери.
– Чего тебе далась эта спесь? – нервно произнес Белобородов. – Долго им еще ходить с ней? Мы ведь уже все решили.
– Ну и что, что решили? – пошевелил толстыми губами Шая. – Не могу терпеть, когда на меня смотрят такими глазами.
– А как они должны смотреть на тебя? – спросил Белобородов.
– Как на карающий меч революции. Они еще не поняли, что их ждет.
Белобородов внимательно посмотрел на Голощекина и отвел глаза в сторону. Затем не оборачиваясь спросил:
– От Свердлова ничего нового нет?
– Пока нет, – ответил Голощекин. – Надо собрать всю семью вместе. Окончательная дата будет назначена только после этого.
Белобородов подошел к высокому темному шкафу, стоявшему у стены, достал бутылку водки и два стакана и поставил на стол. Затем вытащил из того же шкафа тарелку с несколькими бутербродами и сказал Голощекину, кивнув на бутылку:
– Открывай.
Тот содрал с головки бутылки белый сургуч, вытащил пробку и разлил водку по стаканам.
– За наше правое дело, – сказал Белобородов, протянув руку к стакану.
Он выпил, не чокаясь с Голощекиным, взял с тарелки бутерброд, сначала понюхал его, затем откусил сразу половину. И уже с набитым ртом произнес:
– Попроси Свердлова, чтобы охрану над детьми в Тобольске передали нам. Хватит там торчать этому Кобылинскому. У него уже давно нет никаких полномочий.
– С Троцким не разговаривал? – спросил Голощекин. Он знал, что Белобородов был в таких же дружеских отношениях с Троцким, какие у Голощекина давно сложились со Свердловым.
– Его сейчас не застанешь, – ответил Белобородов, дожевывая бутерброд. – С тех пор как назначили председателем реввоенсовета, мотается по оставшимся воинским гарнизонам, формирует революционную армию.
– Сегодня же свяжусь со Свердловым, – сказал Голощекин. Потом, помолчав немного, добавил: – Нам все равно надо придумывать какую-то причину расстрела. Попытка побега не годится. Нас же обвинят в том, что не смогли организовать надежную охрану. Да в побег никто и не поверит. Как может попытаться совершить побег целая семья?
Белобородов перестал жевать. Оказывается, Голощекина мучил тот же вопрос, что и его. Он боялся взять на себя ответственность за ликвидацию семьи. Они почти каждый день говорили о расстреле, а когда семья попала в их руки, не сговариваясь, поняли, что для ликвидации необходимо придумать серьезный повод. Для того чтобы остаться чистыми, и Москве, и Екатеринбургу потребуется доказать необходимость расстрела. Белобородов удивился, почему они не подумали об этом раньше. Он сделал несколько шагов по комнате, потом, вдруг просветлев, сказал:
– А что, если организовать монархический заговор? Скажи честно, ты бы сам поверил в него?
У Шаи блеснули глаза, он поднял стакан и усмехнулся:
– Кто же не поверит в монархический заговор?
– Надо, чтобы в него поверил сам Николай, – Белобородов одним махом опрокинул водку в рот, дернул кадыком сверху вниз и со стуком поставил на стол пустой стакан. – Думай, как это сделать.
– Николай человек опытный и очень осторожный, – заметил Голощекин. – Он прекрасно понимает, чем ему грозит участие в заговоре. Мало того, может заподозрить попытку провокации.
– Может, – согласился Белобородов. – Но если бы мы сумели это организовать, кто и когда сможет обвинить нас в их ликвидации?
– Надо позвать Войкова, – опустив глаза, медленно произнес Голощекин. – Он у нас самый большой дипломат. Знает, как завязываются и распутываются интриги.
– Сегодня же вечером соберемся здесь, – сказал Белобородов. – Кого еще пригласим, кроме Войкова?
– Никого, – сказал Голощекин. – Чем меньше людей будет знать об этом, тем больше вероятность успеха. Хотя, – Голощекин усмехнулся, почесав пальцами острый подбородок, и добавил: – без Сафарова не обойтись. Надо позвать еще и Сафарова.
Белобородов посмотрел на Голощекина, но ничего не сказал. Подумал лишь, как можно было не пригласить на такое важное совещание Сафарова, если Войков и Сафаров вместе с Лениным прибыли из Швейцарии делать революцию в России в одном пломбированном вагоне? Уже одно это означало одобрение всех их действий советской властью.
Вечером все четверо встретились в этой же комнате. Все были одеты в одинаковые шинели и папахи, которые решили не снимать до окончания революции, чтобы больше походить на солдатскую массу. Но, несмотря на шинель и папаху, Сафаров никак не выглядел солдатом. Картину портили маленькие круглые очки, без которых он не мог обходиться из-за своей близорукости. И еще мешала походить на солдата невероятная картавость. Сафаров совершенно не мог произносить букву «р». Голощекин, беззлобно подшучивая над ним, говорил:
– Это у тебя от долгого общения с Лениным. Картавить ты научился у него.
Сафаров обижался и, дергая себя за короткие усики, замечал:
– У тебя, Шая, шутки и те ядовитые.
Но, несмотря на постоянный обмен колкостями, они были большими друзьями и во всем полностью доверяли друг другу. Разговор начали после ужина, подождав, когда официантка уберет со стола пустую посуду. После этого Голощекин запер на ключ дверь, чтобы никто не мог помешать обсуждению. Он и открыл совещание, поскольку считал, что ему, как военному комиссару Екатеринбурга, надлежало выступить первым.
– Царь наконец-то у нас, – просто, без всякого вступления начал Голощекин. – Сегодня после обеда мы с товарищем Белобородовым обменивались впечатлениями о нем. Скажу вам, ничего особенного. Такой же смертный, как и все остальные. – Он заранее подготовил эту фразу, чтобы придать ею обыденность тому, чему предстояло произойти. – Принципиальное решение по нему и его семье мы на облсовете приняли еще до его приезда в Екатеринбург. Сегодня мне подтвердили, что оно остается в силе, но сроков исполнения пока не называют.