– Храни вас Господи, – сказала монахиня, поклонившись, и вышла.
Ее подруга все это время стояла около стола рядом с охранником и от страха обливалась потом. На улице, уже после того, как они свернули за угол, спросила все еще дрожавшим голосом:
– Передала?
Та вместо ответа кивнула головой.
– А я чуть не умерла от боязни. Сердце до сих пор не отошло. Больше никаких записок брать не будем.
– Время покажет, – неопределенно сказала молодая монахиня. Ей понравилось приключение, хотя и связанное с большими переживаниями. – На все воля Божья.
Боткин тут же отнес записку Государю.
– Не знаю, Ваше Величество, может, я поступил неправильно, подвергая вас опасности, – сказал он, протягивая послание, – но и монахиня тоже рисковала. И делала это ради нас.
– Спасибо, Евгений Сергеевич, – сказал Государь, взяв свернутую в тоненький рулончик записку, – вы поступили совершенно правильно. Мы должны быть благодарны людям за то, что не оставляют нас.
Государыня, сидевшая на стуле с вязаньем на коленях, замерла, затем, не скрывая напряжения, посмотрела на Николая. Боткин поклонился и вышел. Николай подошел к окну, развернул записку и прочитал ее. Бросил быстрый взгляд на дверь, перевел глаза на Александру Федоровну и снова уткнулся в записку.
– Что там, Ники? – спросила Александра Федоровна, поднимаясь со стула.
Вместо ответа он кивком головы пригласил ее к окну. Затем передал ей записку. Она прочитала ее, зажала в руке и нервно прошептала:
– Я всегда говорила, что нас спасут добрые люди. Я видела их еще в Тобольске. Теперь они собрались здесь. – В ее глазах появились слезы. Она обняла Николая и уткнулась в его шею мок-рым лицом. – Надо немедленно ответить этому офицеру, Ники.
Волнение матери передалось Марии. Она подошла к родителям и спросила:
– Что за известие мы получили, мама?
– Один русский офицер предлагает нас спасти. Он считает, что нам угрожает очень большая опасность.
– Хорошо бы познакомиться с этим офицером и узнать, кто за ним стоит, – негромко произнес Николай. Он прекрасно понимал, к чему может привести неудача при попытке к бегству, и боялся провокации. Ему не давал покоя Голощекин. Он никак не мог забыть его ледяной, неприятный взгляд. Государю показалось, что он впервые встретил человека, о котором с первого взгляда можно было сказать, что тот готов на все.
– Как мы узнаем этого офицера? – спросила Александра Федоровна. – Кто нам его представит?
– Но мы должны ему ответить, мама, – сказала Мария.
Маленькая ниточка надежды, мелькнувшая из-за высокого забора, неприступной стеной окружавшего дом, зажгла в ней неистовое желание вырваться отсюда. Она даже почувствовала особый аромат воздуха, доносящегося с улиц, по которым ходят люди без сопровождения конвоя. Мария отдала бы все что угодно за один глоток этого воздуха. Она с напряженным ожиданием смотрела на отца, потому что решение мог принять только он. Государь понял это и сказал:
– Да, мы должны ответить этому офицеру.
– Пиши сейчас же, Ники, – нетерпеливо сказала Государыня.
– Не надо спешить, – заметил Николай. – Любая спешка только вредит делу. К тому же ответ мы можем передать только завтра, когда к нам придут сестры из монастыря.
Вечером на узенькой полоске бумаги Государь написал только одну фразу: «Скажите, что нужно делать?» Он долго думал, ставить под этой фразой свою подпись или нет. Обезличенная бумажка не могла выдать адресата. С другой стороны, она могла вызвать подозрение офицера, бесстрашно предлагающего свою помощь. Тот вправе был подумать, что эту короткую строчку мог написать кто угодно. Государь перечитал фразу и после вопросительного знака поставил свой вензель. Большую букву «Н» с двумя вертикальными палочками посередине. За вечерним чаем он передал записку Боткину.
Евгений Сергеевич Боткин пользовался в доме Ипатьева значительно большей свободой, чем все остальные. Простые люди всегда относились к врачам с особым уважением. Доктора заботятся о взрослых и детях вне зависимости от их сословной принадлежности, а на фронте пытаются спасти каждого солдата, попавшего под пулю или сраженного осколком вражеского снаряда. При этом зачастую сами рискуют жизнью. Операции приходилось делать и во время артиллерийского налета врага.
Это уважение иногда проскальзывало и среди некоторых солдат охраны. Боткину не грубили, ему прощали даже резкие выпады против условий содержания пленников дома.
И когда на следующий день утром он подошел к монахине и, отведя ее в сторону, стал спрашивать о здоровье «сестры», которой вчера передавал лекарства, никто не обратил на это внимания. Охрана считала, что доктор всегда должен заботиться о здоровье больных. Он сунул записку Государя в руку монахини, она положила ее в карман фартука и, обменявшись несколькими фразами с Боткиным, пошла к столу выкладывать из корзины продукты.
В переулке недалеко от монастыря к монахиням подошел все тот же человек в мещанской одежде и, широко улыбаясь, поприветствовал их.
– Здравствуйте, матушки, – сказал он, слегка поклонившись. – Помоги вам Господь во всех ваших земных и небесных заботах.
Монахини остановились и оглянулись, но кроме них и этого молодого мужчины в переулке никого не было.
– Спасибо за добрые слова, – сказала молодая монахиня и протянула ладонь.
Молодой человек, наклонившись, прижался к ладони губами и тут же почувствовал в своей руке маленький бумажный комочек. Он зажал его, еще раз поклонился и направился по дороге в город. Через час он был в третьем номере американской гостиницы.
Голощекин ждал его. Он должен был прийти даже в том случае, если монахини не принесут ответа Николая. Главное – узнать, сумели ли они передать в Ипатьевский дом записку «офицера». И когда агент положил на стол маленький бумажный рулончик, Голощекин не удержался, чтобы не просиять.
– Молодец, – сказал он. – Сегодня можешь быть свободен. Иди, отдыхай. Завтра, если потребуешься, вызову.
Голощекин дождался, когда агент закроет за собой дверь, и только после этого развернул записку. Он узнал почерк Николая, который перед этим изучал по его письмам. Но более всего обрадовала не короткая строчка, состоявшая всего из четырех слов, а императорский вензель, выведенный рукой его обладателя. Голощекин не мог оторвать от него взгляда.
Дверь тихонько скрипнула, и в комнату вошел Войков. Голощекин зажал записку в кулаке и резко оглянулся. Но, увидев Войкова, успокоился.
– Садись, – кивнул он на стул.
– Ты, я вижу, сияешь, – заметил Войков.
– Мы все должны сегодня сиять, – сказал Голощекин и разжал кулак, в котором лежала маленькая бумажка.
– От него? – спросил Войков, и Голощекин заметил, как сверкнули его глаза.
Но отвечать не стал, вместо этого нарочито сдержанно кивнул головой.
– Значит, сработало, – сказал Войков и протянул руку к бумажке. Быстро пробежал текст глазами и с облегчением повторил: – Значит, сработало.
– Что он там пишет? – спросил Голощекин.
– «Скажите, что нужно сделать?» – перевел Войков.
– Еще две-три таких записки, и никто не сможет сомневаться в том, что Николай организовал монархический заговор, – сказал Голощекин.
– Надо быстрее привозить из Тобольска остальных, – заметил Войков.
– Теперь это в нашей воле. Отряд Кобылинского распустили, ему самому сказали, что революционная власть в его услугах больше не нуждается.
Войков от возбуждения потер ладони, потом сказал:
– Мы с тобой, Шая, войдем в историю.
– Всякая революция является историей, – спокойно заметил Голощекин. – Но о заговоре я сегодня же сообщу Свердлову. Все, что связано с семьей, у него на особом контроле.
– Без него мы бы не заполучили царя в Екатеринбург, – сказал Войков.
– Да, – ответил Голощекин. – А ты не знаешь, что случилось с Яковлевым? Он в Москве ведь так и не появился. Как сквозь землю провалился.
– Я не могу понять, как мог Свердлов подписать ему мандат, – сказал Войков.
– Это из-за Ленина. Ленин знает Яковлева еще со времен Капри.
– Ленин ошибся, – сказал Войков. – Если бы не мы, Николай был бы уже во Владивостоке.
– Чего теперь об этом говорить, – Голощекин уже в который раз повертел перед глазами ответом Государя «офицеру». – Надо составлять следующее письмо. Зови Сафарова, и будем работать. Какое бы распоряжение не поступило из Москвы, у нас должно быть свое обоснование ликвидации семьи. Теперь никто не вырвет их из наших рук.
Они посмотрели друг на друга и, не сговариваясь, подняли глаза к потолку, словно надеялись увидеть там лик Всевышнего. И Голощекин, и Войков прекрасно понимали всю значимость исторической миссии, которой с таким нетерпением добивались для себя несколько месяцев. И оба горели нетерпением выполнить ее до конца.
Глава 17
Кобылинский торопливо поднялся на второй этаж губернаторского дома, где у дверей столкнулся с Татьяной. Он был возбужден, его глаза горели. Татьяна сразу заметила это и тут же спросила:
– Что случилось, Евгений Степанович?
– Ах, Татьяна Николаевна, – с горечью произнес Кобылинский. – Если бы вы знали, как мне не хочется говорить об этом.
– В последнее время мы слышим только плохие новости, – сказала Татьяна. – Одной меньше, одной больше, какая разница?
– Очень большая, Татьяна Николаевна. – Кобылинский прошел в комнату, увлекая ее за собой. – Наш отряд расформировали, из Екатеринбурга прислали нового комиссара.
– Опять этот Екатеринбург, – сказала Татьяна. – Прямо какой-то роковой город.
– Именно так, – ответил Кобылинский.
Они прошли в глубь комнаты, Татьяна села на диван, Кобылинский остался стоять.
– Садитесь, Евгений Степанович, – ласково предложила Татьяна. – В ногах правды нет. Это действительно так.
Он сел. Достал из кармана носовой платок, вытер им лоб. За десять месяцев командования отрядом особого назначения Кобылинский стал близким всем Романовым. Он с неизменным уважением и подчеркнутой почтительностью относился как к Государю и Государыне, так и к их детям и прислуге. К Николаю и Александре Федоровне он обращался только с приставкой «Ваше Величество», детей называл «Ваше Высочество». Не изменил этого отношения и октябрь 1917-го.