– А я хотел бы стать царем, – неожиданно серьезно сказал Алексей. – Потому что несправедливость в государстве может устранить только царь. Я бы никогда не допустил к власти злых людей.
– Господь помолится за тебя, Алеша, – сказала Татьяна.
Спать в этот день ложились в гнетущем настроении. Дверь в спальню прикрыли, но закрывать ее на задвижку не стали. Перед тем как уснуть, шепотом говорили о том, что Родионов все-таки не посмеет войти к ним ночью. Княжны не представляли, как может мужчина без позволения войти в спальню к незнакомым девушкам. Для этого необходимо потерять и стыд, и совесть. О революционных понятиях они еще даже не догадывались.
На утреннюю службу к ним пришел священник отец Александр и четыре молодые монахини, исполнявшие роль певчих. Они уже несколько раз служили в доме. В большой гостиной, где обычно проходила служба, еще при Государе поставили походный алтарь. Здесь священнослужителей уже ждал Родионов.
– Пройдите сюда, – сказал он священнику, указывая на стену. – А вы останьтесь там, – приказал он женщинам.
Священник подошел к стене, держа в руках маленькую черную сумочку.
– Что у вас там? – кивнул Родионов на сумочку.
– Кадило.
– Дайте его мне.
Священник протянул сумочку. Родионов залез в нее рукой, достал кадило, повертел перед глазами и положил на стол. Затем велел священнику встать лицом к стене и поднять вверх руки.
– А это для чего? – спросил в недоумении отец Александр.
– Для того, чтобы не пронесли сюда то, что не нужно, – резко ответил Родионов и начал ощупывать сначала поднятые руки, а затем и тело священника.
В это время в гостиную вошла Ольга. Увиденное потрясло ее, она вскрикнула, закрыла лицо руками и тут же удалилась в свою комнату. Там она упала лицом в подушку и заплакала навзрыд.
– Что случилось? – спросила, испугавшись, Татьяна.
– Комиссар поставил к стене батюшку и обыскивает его, – сказала Ольга, не отрывая лица от подушки.
Ей было стыдно за то, что они заказали сегодняшнюю службу. Если бы она знала, что отца Александра будет обыскивать Родионов, она бы ни за что не заставила батюшку подвергаться таким унижениям. Татьяна не успела ответить, как из гостиной раздался звонкий женский голос.
– А вот охальства я не потерплю ни от кого, – кричала женщина.
Татьяна выглянула в дверь. Родионов пытался обыскивать монахиню, та с возмущением отбивалась от него руками.
– А ну-ка стой, как я тебе сказал! – грубо крикнул Родионов.
Монахиня прижалась к стене и подняла руки. Он провел ладонями по ее бокам и животу, но ниже пояса ощупывать не стал. Остальных монахинь пропустил в комнату без обыска. Татьяна поняла, что больше никаких служб у них не будет. Но нынешнюю отец Александр решил провести во что бы то ни стало. Очевидно, подумал, что если уж его принудили пройти через унизительный обыск, отслужить великим княжнам молебен велел сам Бог.
Но молебен получился скомканным. Отец Александр после потрясения от обыска невольно торопился закончить его, поэтому, читая молитвы, иногда глотал слова, чего с ним никогда не случалось. Монахини, всегда зачаровывавшие своим пением, на этот раз пели дребезжащими голосами, то и дело поглядывая испуганными глазами на дверь прихожей, за которой стоял комиссар с двумя латышами, вооруженными тяжелыми маузерами. Раньше ни у кого из охранников, дежуривших в доме, оружия при себе не было.
Когда закончилась служба и великие княжны подходили к священнику, чтобы приложиться к кресту, Ольга, на мгновение задержавшись, прошептала:
– Простите нас, батюшка, мы не знали, что все так выйдет.
– Молю о вас Господа, – так же тихо ответил отец Александр и громоподобным голосом церковного дьяка добавил: – Да воздаст Господь каждому по делам его.
Эти слова, вне всякого сомнения, относились к Родионову. Но он или не понял их смысл, или не слушал того, что говорил священник.
После службы отец Александр и монахини, низко поклонившись, ушли. В комнате тут же появился комиссар Родионов. Остановившись у сидевшего в коляске Алексея, спросил:
– Ходить уже можете?
– Нет, – сказал Алексей.
– А вставать?
– И вставать не могу, – ответил Алексей.
– Даю вам два дня на то, чтобы подняться на ноги. – Родионов уперся в него глазами, но в это время к коляске подошла Татьяна, взяла ее за спинку и демонстративно повезла Алексея в спальню. Родионов уже вдогонку ей крикнул: – Через два дня уезжаем из Тобольска. Больше я вам не даю ни одного часа.
В комнату Алексея сестры вошли со слезами на глазах.
– Господи, – сказала Ольга, – как же нам выдержать такое? – Она повернулась к Татьяне и спросила: – Он что-то говорил об отъезде?
– Да, – ответила Татьяна, больше всех сохранившая самообладание. – Объявил, что через два дня мы уезжаем.
– Он не сказал куда?
– Нет, – Татьяна остановила коляску с Алексеем около кровати. – Но я думаю, что в Екатеринбург. Другого пути у нас просто нет.
– Я так хочу к мама и папа, – сказала Анастасия, – что, если бы могла, убежала к ним бегом.
Сестры не ответили. Они осторожно помогли Алексею перебраться на кровать и бережно укрыли его одеялом. Каждое движение вызывало у мальчика острую боль, но он мужественно держался. У него спала температура, а это всегда означало, что приступ гемофилии миновал свой кризис.
Вскоре в комнату вошел камердинер Чемодуров, высокий, широкоплечий и все еще крепкий старик, более двадцати лет прислуживавший Императору. По распоряжению полкового комитета отряда он уже давно не носил ливреи, но строго придерживался того, чему был обучен раньше. Став у порога и сдержанно поклонившись, Чемодуров произнес:
– Ваши Высочества, завтрак подан.
Алексей во время болезни завтракал и обедал в постели, остальная семья вместе со всей прислугой – в столовой. Чемодуров вышел, и сестры, промокнув глаза и приведя себя в порядок, направились за ним. На завтрак были биточки с гречневой кашей и чай. Родионов запретил повару подавать на стол масло и кофе, объявив это дворянской роскошью. Княжны не возмущались, потому что любое возмущение вело только к ужесточению условий жизни в доме. Ели молча, почти не глядя на то, что лежало на тарелках.
После завтрака, когда они прошли в свою комнату, Татьяна сказала:
– Надо готовиться к отъезду. Будем упаковывать вещи. Пойду к маленькому, спрошу, что он хочет взять с собой.
Алексей лежал спиной на подушке, вытянув руки поверх одеяла. Татьяна подошла к нему и поцеловала в голову. Алексей улыбнулся.
– Чему ты радуешься? – спросила Татьяна, лицо которой после утренней службы выглядело безнадежно печальным.
– Тому, что скоро мы снова будем все вместе, – сказал Алексей. – Я хочу послушать, как папа вечером будет читать нам книгу. Я так люблю, когда он читает.
– Если ты думаешь об этом, значит, поправляешься, – сказала Татьяна. – Что ты хочешь взять с собой?
– Корабль, – Алексей посмотрел на стоявшую в углу комнаты недостроенную модель парусника. Он начинал мастерить этот корабль еще до отъезда родителей, но болезнь прервала работу. – Папа поможет мне достроить его.
– Мы обязательно возьмем с собой корабль, – сказала Татьяна.
Она осмотрела комнату, определяя, какие вещи можно начинать упаковывать уже сегодня, а какими можно заняться немного погодя. На спинке стула висела дымчатая жилетка, связанная из оренбургской пуховой пряжи Александрой Федоровной специально для Алексея. Такие жилетки, а также множество других теплых вещей, сделанных своими руками, Императрица любила дарить детям и обслуге на Рождество. Этот день в семье отмечали с особой радостью. Дети обязательно ставили какую-нибудь пьеску из жизни Иисуса Христа, а родители и гости с интересом смотрели ее. Самый большой актерский талант был у Анастасии. Она смешно и довольно точно копировала многих, и смотреть пародии в ее исполнении было одним удовольствием.
– Жилетку тоже возьмем с собой, ты ее наденешь, – сказала Татьяна. – На пароходе может быть холодно.
Она сняла со стула материнское рукоделие, погладила ладонью и, посмотрев на Алексея, повесила на старое место. «Будут ли теперь когда-нибудь праздники? – подумала Татьяна. – Пьесы играть точно не придется. Для этого надо иметь совсем другое настроение, а его нет».
И ее тут же обожгла страшная мысль: «Неужели это конец всему? Неужели впереди нет ничего, кроме угрюмой, молчаливой охраны и вызывающих отвращение отсутствием всего человеческого чекистов?»
– Я скажу Чемодурову, чтобы он нашел коробку для твоего корабля, – Татьяна ласково посмотрела на Алексея. – Его нужно обязательно упаковать, чтобы не повредить в дороге.
– Папа будет рад, когда я привезу его, – сказал Алексей.
– Конечно, – улыбнулась Татьяна. – Ты не забыл, что завтра у него день рождения? Завтра 19 мая. Папа исполняется пятьдесят лет. Я хотела дать ему телеграмму, но комиссар запретил.
– Мы поздравим его, когда приедем, – сказал Алексей. – Это будет еще лучше.
– Да, конечно, – сказала Татьяна, а про себя подумала: «Что же еще нам остается в этих условиях?»
Отъезд из Тобольска комиссар Родионов назначил двадцатого мая на половину двенадцатого. Дядька Нагорный, помогавший переносить Алексея во время болезни, вынес его на руках со второго этажа и усадил в стоявшую у крыльца повозку. Алексей поднял голову и осмотрелся. За те дни, что он не выходил на улицу, природа преобразилась. Высокий тополь, росший у самой ограды, оделся в роскошный наряд из новеньких, отливающих на солнце веселым зеленым блеском листьев. Слабый теплый ветерок перебирал их невидимыми руками, и они шелестели, негромко напевая радостный мотив. Куст сирени развесил гирлянды набухших, готовых вот-вот лопнуть бутонов, чтобы представить взорам людей нежнейшие цветы с тонким, волнующим ароматом. Вдоль забора появилась шелковистая травка. В Тобольск пришла весна, и Алексей только сейчас ощутил это.
Сестры сошли к повозкам, неся в руках сумочки с мелкими вещами, а Татьяна несла еще и собачку Алексея спаниеля Джимми. У крыльца и наружных ворот дома стояли вооруженные винтовками молчаливые латыши. Сестрам пришлось прижиматься друг к другу, чтобы уместиться в одной повозке, в другой поехали Алексей с Нагорным. Вдоль всей улицы, полого спускавшейся к иртышскому причалу, где стоял пароход «Русь», тоже выстроились вооруженные латыши. В общей сложности их было не менее сотни. Из окон домов, мимо которых провозили царских детей, выглядывали люди. Родионов запретил кому-либо открывать окна, но его не послушались. Великие княжны, с любопытством следившие за жителями Тобольска, заметили, как некоторые женщины осеняют их крестом, а затем крестятся сами. Человеческое участие трогало, и девушкам хотелось верить, что жизнь еще не кончается.