– Не такие, – ответила Татьяна. – Господь создал нас для других дел.
– Для каких?
– Для служения народу.
– Какому народу? Этому? – Мария кивнула в сторону охранников.
– Они заблудшие. Они стали служить темным силам, – сказала Татьяна. – Рано или поздно им все равно придется пройти через искупление. Иначе настанет конец жизни.
– Ты, наверное, права. – Мария вытянула ногу и посмотрела на свою туфлю, пряжка которой была украшена маленькими бриллиантами. Эти туфли год назад подарила ей на день рождения мать. – Нас еще не все забыли. – И добавила, легко вздохнув: – Как бы я хотела сейчас потанцевать.
– Не настраивай себя на это, – сказала Татьяна. – Чем слаще сон, тем горше пробуждение.
– И все-таки хочется, – сказала Мария. – Господь даст, может быть и потанцуем.
Говоря о том, что их еще не все забыли, Мария имела в виду записку офицера, которую передал Государю доктор Боткин. Об этой же записке, глядя на детей, думал сейчас и Николай.
За все время пребывания под стражей ему ни разу не приходила в голову мысль о побеге. Он считал это для себя постыдным. Бежать от народа, который еще вчера смотрел на тебя как на Бога, разве это не унижение для монарха? Ему все казалось, что смута, охватившая страну, вот-вот кончится, люди перестанут митинговать и возьмутся за устройство собственной жизни. Война и так подорвала хозяйство, а смута разрушает его еще больше. Стране нужна твердая власть, и после выборов в Учредительное собрание она обязательно возникнет. Не исключено, что Учредительное собрание снова восстановит монархию. И тогда царем будет если не он сам, то Алексей.
Но Учредительное собрание, едва открывшись, тут же было закрыто. Его бесцеремонно разогнали большевики. С немцами подписан унизительный Брестский мир. Его самого вместе со всей семьей насильно перевезли в Екатеринбург и содержат как арестанта. В голове все чаще возникают мысли о самом худшем. И теперь уже побег не кажется ни унизительным, ни постыдным. Когда Боткин передал ему записку, он понял, что это, может быть, последний шанс спасти себя и детей, который предоставляет ему Господь. Записка давала надежду на спасение хотя бы потому, что других надежд просто не было. «Куда подевались верные люди? – мучительно думал Николай. – Не может быть, чтобы весь народ безропотно отдал себя под власть революционеров».
Николай стал подолгу молчаливо наблюдать за охраной. Она состояла из простых русских людей, еще вчера занимавшихся хлебопашеством или работавших на уральских заводах. Все они выросли в традиционных русских семьях, может быть, не всегда зажиточных и не во всем благочестивых. Но по воскресеньям наверняка ходили в церковь, соблюдали посты, перед тем как сесть за стол крестились на стоявшую в красном углу икону. Многие из них побывали в окопах страшной Русско-германской войны, потеряв на полях сражений лучших друзей. И когда он приезжал на передовую, они молились на него, видя, что защищают родину от неприятеля вместе со своим Императором. Что же с ними произошло, почему так изменились эти люди? Почему они перестали повиноваться законной власти, начали убивать офицеров, превратились из народа в толпу?
Камердинер Трупп сказал правду о том, что из сундуков, стоявших в комнате нижнего этажа, украли платье Государыни и его сапоги. Сначала Николай хотел строго отчитать Авдеева. Но остыв, решил не делать этого. Ему было стыдно обвинять людей, которые едят с ним за одним столом, в краже. Авдеев, конечно, ведет себя по-хамски, нередко напиваясь и горланя непристойные песни, но он еще не весь русский народ. У каждого народа есть люди, за которых приходится стыдиться, но мнение о нации составляется не только по ним. Почему же те, кто окружает Авдеева, безропотно подчиняются ему? И почему сам Авдеев и вся его команда так заискивающе, унижая самих себя, служат Голощекину? Что за власть обрел он над людьми? Откуда она взялась у него? Неужели только благодаря посулам построить рай на земле?
Джимми, покрутившись около Алексея, подошел к Государю, ткнулся мокрым носом в его ногу. Собака требовала, чтобы с ней поиграли. Но Государю было не до этого. Он смотрел на дочерей, красивых, умных, уже начавших разбираться во многих вопросах жизни не хуже его, и думал о том, что ожидает их завтра. Ольга поднялась со скамейки, грациозно повела плечами и сделала несколько шагов по поляне, разминая ноги. Как похорошела она за последний год, даже несмотря на то, что его пришлось провести в заточении. Для нее уже пришло время выходить замуж и жить своей счастливой жизнью, но удастся ли ей когда-нибудь сделать это?
Татьяна и Мария тоже расцвели, как невесты на выданье. Да и Анастасии уже исполнилось семнадцать, и она тоже становится невестой. Война обокрала их юность. Последние четыре года они безвыездно провели в Царском Селе, работая сестрами милосердия в госпитале Императрицы. Они так ждали конца войны, чтобы потанцевать на балу в честь победы с красивыми офицерами, прославившимися на фронте. За всю свою жизнь девочки ни разу не были в обществе молодых людей и неосознанно мечтали о мужском внимании. Никто не мог осуждать их за это, потому что Бог создал женщину для счастливой жизни со своим мужем. Но вместо мужского внимания – ссылка и теперь этот дом, в котором ни на минуту не покидает чувство страха. Сколько же можно жить человеку с этим чувством?
Джимми снова убежал к охранникам. На этот раз за ним пошла Татьяна. Она уже собиралась построжиться на него, но в это время молодой охранник сказал:
– Пусть побегает. Собаке нужна воля.
– И человеку тоже, – заметила Татьяна.
Охранник посмотрел на нее и опустил глаза. И Татьяна подумала, что он еще не стал таким фанатиком, как комиссар Родионов или молчаливые латыши, невесть откуда появившиеся в Тобольске. Татьяна подозвала Джимми, присела и потрепала его по шелковистому загривку. Алексей, все это время молча разглядывавший двор и охранников, повернул голову к отцу и сказал, что устал. Мария тут же развернула его коляску, и вся семья направилась к крыльцу. Государь снова взял Алексея на руки, тот обхватил его за шею и они, не торопясь, стали подниматься на второй этаж. Мария и Татьяна несли коляску.
Проходя через гостиную, Ольга бросила взгляд на рояль и сказала:
– Сегодня вечером устроим музыкальный концерт.
– Играть, конечно, будешь ты? – не скрывая ехидства, спросила Анастасия.
– Мы и тебя послушаем с удовольствием, – спокойно сказала Ольга. – Надоело угрюмо сидеть на одном месте или ходить по комнате из угла в угол.
– Я так хочу, чтобы сыграла мама, – сказала Анастасия. – Мы так давно ее не слышали.
– Мы ее попросим, – сказала Ольга. – Она сыграет нам Гайдна.
– Или Чайковского, – сказала Анастасия.
– Или Чайковского, – согласилась Ольга.
Но Александра Федоровна играть отказалась. У нее было подавленное настроение, а садиться за рояль в таком состоянии обычно не бывает желания. Несколько минут назад к ней заходил Евгений Сергеевич Боткин. Он был единственным человеком из окружения семьи Императора, которому в сопровождении охраны иногда разрешали покидать дом Ипатьева. Боткин заходил в американскую гостиницу к Голощекину за разрешением получить лекарства в аптеке. Голощекин находился один в своем номере, и Боткин решил откровенно поговорить с ним.
– Скажите, Шая Исаевич, – сказал Боткин, стараясь глядеть в глаза Голощекину, – долго ли будет продолжаться наше заточение в Екатеринбурге? Ведь вы же прекрасно знаете, что никакой вины перед советской властью ни у кого из нас нет. Какой смысл держать нас в этом доме?
– Вы хотите покинуть его? – спросил Голощекин и пробуравил Боткина своими маленькими черными глазами.
– Конечно, – не задумываясь, ответил Боткин.
– Я могу сегодня же дать вам такое разрешение. Хорошие врачи нужны и нам. Переходите на работу в наш госпиталь.
– А остальные? – спросил Боткин. – Их Величества и дети?
– Почему вы до сих пор зовете Романовых Их Величества?
– Я не могу называть их по-другому. Российский Император и Императрица, даже отказавшиеся от престола, до сих пор для меня – Их Величества. Я так воспитан.
– Ну вот видите, – сказал Голощекин, – если они для вас – Их Величества, то для других тем более могут быть таковыми. России не нужны никакие Величества. Хватит, отвеличались. У нас не будет ни Величеств, ни сословий. У нас все будут товарищами.
– А что же станет с Николаем Александровичем и Александрой Федоровной? С четырьмя дочерьми и больным сыном? – спросил Боткин.
– А кого это должно интересовать? – Голощекин сузил глаза, и на его лице появилась нехорошая ухмылка.
– В России много людей, которых интересует их судьба, – сказал Боткин.
– Той России, что вы имеете в виду, скоро не будет окончательно. Мы ее добьем. Вас устраивает мой ответ?
– Спасибо за разговор, – сказал Боткин. – Пожалуйста, распорядитесь, чтобы в аптеке мне выдали лекарства.
– Конечно, распоряжусь, – сказал Голощекин и, вытягивая спину, вальяжно, как кошка, потянулся на стуле.
Из гостиницы Боткин вышел потрясенным. Он вдруг отчетливо осознал, что по замыслу Голощекина Ипатьевский дом – последняя остановка Государя. В американской гостинице готовится преступление. Может быть, уже назначен день, когда оно должно совершиться. Как предупредить об этом Государя, чтобы не вызвать паники, и, главное, можно ли избежать злодеяния?
Возвратившись в Ипатьевский дом, Боткин прошел в комнату Государя, где была одна Александра Федоровна. Она сидела на стуле и, надев очки, читала Молитвослов. Александра Федоровна молилась о здоровье сына. Увидев Боткина, положила книгу на колени и подняла на него глаза. Доктор был возбужден. Стоя на пороге, он постоянно сжимал пальцы и два раза непроизвольно схватился ладонью за отворот своего сюртука. Государыня давно знала его, но никогда раньше он не вел себя так странно.
– Что случилось, Евгений Сергеевич? – настороженно спросила Государыня.
– В общем-то, ничего, – все еще не придя в себя, ответил Боткин. – Сейчас был у Голощекина и понял из разговора с ним, что нас хотят оставить здесь надолго.