– Она умеет играть? – удивился Авдеев.
– Она замечательная пианистка, – сказала Ольга.
– А революционные песни вы играть умеете? – спросил один из охранников.
– Что вы имеете в виду? – не поняла Ольга.
– Ну, например, «Солнце всходит и заходит, а в тюрьме моей темно» или «Замучен тяжелой неволей»?
– Нет, таких песен я не знаю, – сказала Ольга. – Хотя, впрочем, одну мелодию сыграть могу.
Она вдруг вспомнила полонез польского композитора Огиньского. Ольга недолюбливала поляков за их непомерную заносчивость. Она встречалась с ними в Спале, куда ее иногда брал отец, когда ездил на охоту в Беловежскую Пущу. Но музыка Огиньского ей нравилась, хотя дома его никогда не играли. Ольга провела пальцами по клавишам, закрыла глаза и начала играть. Мелодия была грустная, она навевала на душу печаль. Охранники молча слушали, иногда громко вздыхая и переступая с ноги на ногу. Когда Ольга закончила, попросивший сыграть революционную песню охранник сказал:
– Я такую музыку никогда не слышал. Ее, наверное, сочинил какой-нибудь барин.
– Михал Огиньский был польским графом, потом стал революционером, – сказала Ольга. – Он всю жизнь боролся с Россией.
– Ну, вот видите, и графья бывают хорошими людьми, – сказал охранник.
– Спокойной ночи, – Ольга встала из-за рояля, поклонилась и направилась к себе.
– Ну и как тебе слушатели? – ехидно спросила Татьяна, когда сестра вошла в комнату.
– Она даже поблагодарила их, – сказала Анастасия.
– А что в этом плохого? – пожала плечами Ольга. – Послушают хорошую музыку, может, подобреют. У них ведь в жизни радостей было не больше, чем сейчас у нас.
В эту ночь впервые в жизни сестрам пришлось спать на полу. Матрацы, которые принесли из сарая, были грязными и пахли пылью. Анна Демидова, поругавшись с Авдеевым, не пускавшим ее к царским вещам, открыла сундук с постельным бельем и достала оттуда простыни, пододеяльники и подушки. Постели получились вполне пристойными, хотя и жесткими. Но девушки уже привыкли к неудобствам. Они долго не могли уснуть, шепотом обмениваясь впечатлениями о новом доме, пьяных охранниках и размышляя о своей дальнейшей судьбе.
Об этом же разговаривали в своей постели и тоже шепотом и Государь с Александрой Федоровной.
– Мне так тревожно из-за того, что офицер больше не посылает нам записок, – говорила Александра Федоровна. – Я опасаюсь, что его могли арестовать.
– Все будет так, как угодно Господу, – отвечал Государь, хотя и у него мысль об офицере все эти дни не выходила из головы.
– Сегодня Боткин разговаривал с Голощекиным, – сказала Александра Федоровна. – И понял, что нас здесь хотят оставить навсегда.
– Что значит навсегда? – спросил Государь.
– Не знаю. Может быть, они хотят нас убить?
– Не думай об этом, – сказал Государь. – Господь не попустит такого греха. Это ведь тягчайший грех.
– Я так надеюсь, что верные люди нам помогут….
– Я тоже, – сказал Государь. – Давай спать.
Ему не хотелось терзать душу Государыни, да и свою тоже. Хотя мысль о том, что Голощекин и его подручные могут пойти на все, уже не раз приходила в голову.
На следующий день перед тем, как идти обедать в столовую, в комнату торопливо вошел Боткин и сразу направился к Государыне.
– Мне надо вас осмотреть, Ваше Величество, – сказал он. – Мне кажется, у вас высокое давление.
Государыня чувствовала себя вполне сносно, у нее в этот день не болела даже голова, но по тому, как вел себя Боткин, поняла, что ему надо остаться с ней наедине. Подождав, пока все выйдут из комнаты, Боткин тихо сказал:
– Вам снова записка от офицера. Я не мог передать ее Его Величеству, потому что около него все время крутятся люди Авдеева.
Боткин вложил в руку Александры Федоровны бумажный рулончик и, поговорив с ней несколько минут о здоровье, вышел. Государыня почувствовала, что ее начала бить нервная дрожь. Она торопливо, все время поглядывая на дверь, развернула записку и начала читать. Записка снова была написана по-французски, неровным почерком, с множеством грамматических ошибок. От волнения буквы в глазах Государыни сливались в сплошные строчки, руки дрожали, но она разобрала каждое слово. Потом перечитала записку еще раз.
«С помощью божьей и вашим хладнокровием мы надеемся преуспеть без всякого риска. Нужно непременно, чтобы одно из ваших окон было отклеено, чтобы вы смогли его открыть в нужный момент. Тот факт, что маленький царевич не может ходить, осложняет дело, но мы предвидели это, и я не думаю, что это будет слишком большим затруднением. Напишите, если нужно два лица, чтобы его нести на руках или кто-нибудь из вас может это сделать. Возможно ли усыпить маленького на один или два часа, в случае, если вы заранее будете знать точный час? Это доктор должен сказать свое мнение, но в случае надобности мы можем снабдить те или другие для этого средства. Не беспокойтесь: никакая попытка не будет сделана без совершенной уверенности успеха. Перед Богом, перед историей и нашей совестью мы вам даем торжественно это обещание. Один офицер».
Александра Федоровна, зажав записку в ладони, опустила руки, но теперь у нее задергались губы. Она вдруг ясно почувствовала, что свобода находится совсем рядом. Что стоит сделать всего лишь один шаг, и вокруг не будет ни этих тесных, убивающих волю стен, ни омерзительной охраны, ни постоянного унижения. «Господи, – закрывая лицо ладонями, подумала Александра Федоровна, – неужели все это возможно?» По ее щекам побежали слезы, она чувствовала их, но даже не пыталась утереть.
Когда в комнату вошли Государь и дочери, она уже не плакала. Наоборот, ее глаза светились радостью. Государь сразу заметил это и спросил:
– Нам написали?
– Да, – кивнула головой Александра Федоровна. – Прочти.
Она протянула ему записку. Государь отошел к стене и, повернувшись спиной к дверям, бегло прочитал текст. Сунул записку в карман гимнастерки, застегнул его на пуговицу и повернулся к Александре Федоровне. Ей показалось, что он побледнел.
– Надо ответить, – Александра Федоровна неподвижно, словно окаменев, смотрела на Государя.
– Да, надо, – сказал он.
– Что надо? – спросила Татьяна.
– Т-с-с-с, – произнесла Александра Федоровна, прижимая палец к губам.
Татьяна подошла к отцу и шепотом спросила:
– Какое-то важное сообщение?
Он посмотрел на дверь, достал из кармана записку и вложил ее в ладонь дочери. Татьяна спрятала ее за корсет и, жестом позвав за собой сестер, направилась в комнату, где они ночевали. Там она прочитала записку и молча передала ее Ольге. Затем ее прочитали Мария и Анастасия. Вернув записку Татьяне, Анастасия запрыгала на одной ноге. Прыгать хотелось и остальным, но они пытались сдержать эмоции.
В этот день даже прогулка во дворе показалась им радостной. Девушки не обращали внимания на охрану. Они уже ощущали свободу. Им казалось, что у них за спиной появляются крылья. Вот-вот они окрепнут, и, взмахнув ими, можно будет оказаться за этим забором, за ненавистным городом с грязной железнодорожной станцией, за лесами и реками, где нет охранников и живут только счастливые люди.
Вечером после чая Государь сел писать ответ. Побег и сейчас казался ему унижением, поэтому, посидев несколько минут в молчаливом раздумье, он написал:
«Мы не хотим и не можем бежать, мы можем только быть похищенными силой, т. к. сила нас привела в Тобольск. Так не рассчитывайте ни на какую помощь активную с нашей стороны. Начальник охраны имеет много помощников, они меняются часто и стали озабоченными. Они охраняют наше заключение и наши жизни добросовестно и очень хороши с нами. Мы не хотим, чтобы они страдали из-за нас, в особенности, во имя Бога, избежите кровопролития. Справьтесь о них вы сами. Спуск через окно без лестницы совершенно невозможен.
Мы совершенно не знаем, что происходит снаружи. Не получал ни журналов, ни газет, ни писем. С тех пор, как позволили открывать окно, надзор усилился и нам запрещают высовывать голову, с риском получить пулю в лицо».
Государь долго думал, ставить свою подпись под текстом записки или нет. В конце концов решил не ставить. Его почерк и так уже известен офицеру, он узнает автора по нему. Во время утреннего чая Государь передал записку Боткину.
Ответа от офицера не было несколько дней. Семью снова начали терзать сомнения. Каждый день они задавали друг другу вопрос: что случилось с верными людьми? Не схвачен ли офицер, не арестованы ли его друзья? Не раскрыта ли переписка? Наконец монахиня передала Боткину записку. Он тут же отнес ее Государю. Государь, не скрывая волнения, начал читать.
«Друзья не дремлют больше и надеются, что час, так давно жданный, настал. Сопротивление чехословаков грозит большевикам все более и более серьезно. Самара, Челябинск и вся Сибирь во власти Временного правительства. Армия друзей словаков в 80 верстах от Екатеринбурга. Будьте внимательны ко всякому движению снаружи, ждите и надейтесь. Но в то же время, умоляю, будьте осторожны, потому что большевики раньше, чем будут побеждены, представляют для вас гибель реальную и серьезную. Будьте готовы каждый час днем и ночью. Напишите точно время, когда вы все идете спать. Один из вас не должен спать каждую ночь от двух до трех часов. Готовый умереть за вас офицер русской армии».
«Господи, неужели час освобождения и вправду близок? – подумал Государь. – И потом эти, чехословаки… Если они действительно в восьмидесяти верстах отсюда, они тоже нас спасут. И это спасение может быть надежнее попытки неизвестных офицеров».
Его снова начали мучить сомнения. Стоило ли давать ответ офицеру, рискуя быть уличенным в сговоре, расплата за который наверняка будет неотвратимой и самой жестокой, если освобождение идет само собой? Если бы речь шла только о нем, Государь, не задумываясь, ответил. Но ведь за ним была семья и те, кто верой и правдой служит ей в самое трудное время: Боткин, Демидова, Харитонов, Трупп. Он долго размышлял над этим, и Александра Федоровна, понимая терзания мужа, старалась не смотреть в его сторону. Она сидела у окна на стуле и вязала Алексею теплые носки. Он уже несколько раз говорил о том, что у него мерзнут ноги.