Просыпался поздно, когда с моря возвращались с ночным уловом рыбаки. В окно было видно, как они, громко разговаривая, несли на плечах корзины, полные сардин, а иногда и огромных тунцов. После завтрака – небольшая прогулка к морю или, как говорили боевики, зарядка озоном перед занятиями. Школа была небольшой. В то время, когда на Капри приехал Яковлев, в ней, кроме него, находилось семь человек. Все они были опытными экспроприаторами. Один почти земляк, с Урала, двое из Москвы, двое из Одессы, один из Киева. Занятия проводил Максим Горький и профессиональные революционеры. Горький обычно расспрашивал боевиков о деталях их нападений, о том, сколько и каким образом было убито людей, сколько захвачено денег. Иногда он сам рассказывал какие-нибудь истории или читал свои повести и рассказы. Из всего прочитанного в память Яковлева больше всего врезалась повесть «Трое».
Эмигранты-революционеры разъясняли теорию классового общества и классовой борьбы. Объясняли, что такое марксизм и прибавочная стоимость, каким образом буржуазия наживает свое богатство. Из всех эмигрантов, выступавших в партийной школе на Капри, Яковлеву больше всего запомнились двое. Первым был Леонид Борисович Красин. Молодой, ухоженный, с черными вьющимися волосами. Он представился как инженер, но боевики сразу же окрестили его профессором. У Красина были смеющиеся глаза, с его полных губ никогда не сходила улыбка. Он рассказывал о том, как нужно изготавливать бомбы.
Красин не только просто и доходчиво объяснил как снаряжается бомба, но и рассказал, почему она иногда срабатывает с запозданием или не срабатывает вообще. Там, на Капри, Яковлев и узнал, что бомбу для террориста Каляева, которой был убит генерал-губернатор Москвы великий князь Сергей Александрович, изготовил Красин. Именно он разработал технологию и организовал производство бомб для проведения экспроприаций и террористических актов.
Вторым революционером, запомнившимся на Капри, был Ленин, приезжавший в гости к Горькому, а заодно и для того, чтобы выступить в партийной школе. Ленин был небольшого роста, широкоплечий, с короткой толстой шеей, круглым красным лицом, высоким лбом и слегка вздернутым носом. Венчик его коротких волос вокруг лысой головы и борода, которую он стриг клинышком, казались рыжеватыми, но когда на него падало солнце, они начинали отливать медным блеском. Движения его были резкими. Неожиданно повернув голову в чью-то сторону, он замирал и несколько мгновений смотрел на человека, словно пытался разгадать, что у того было спрятано на душе. На Капри Ленина больше всего интересовало не то, что расскажет он сам, а то, что услышит от других. Его очень огорчало, что Россия слишком медленно созревала для революции. Он был непримиримым и беспощадным врагом царизма.
Яковлев спросил его, почему же в таком случае большевики заседают в Царской думе, участвуют в обсуждении правительственных проектов и разработке законов?
– А для того и участвуем, чтобы разоблачать буржуазную сущность и правительства, и его законов, – сказал Ленин. – Тем самым мы разъясняем трудящимся наши цели и политику большевиков. Легальная работа нам нужна и отказываться от нее мы не намерены ни в коем случае.
Тогда же зашел разговор о церкви, о том, можно ли построить светлое будущее социализма без Бога в душе. Ведь Достоевский еще совсем недавно говорил, что отними у русского человека Бога, и он превратится в зверя.
– Большевикам не нужен Достоевский, – резко и убежденно произнес Ленин. – Вы лучше читайте Алексея Максимовича. Русский человек темен. Мы просветим его, освободим от гнета эксплуататоров, и тогда он сам откажется от Бога. Ведь не зря же Маркс говорил, что религия – это вопль угнетенной твари.
Ленин произвел на Яковлева впечатление фанатически убежденного в своей правоте человека. Его нельзя было сбить с мысли, навязать чье-то мнение, переубедить. Дискуссия ему нужна была лишь для того, чтобы обосновать свою точку зрения как единственно верную. И Яковлеву подумалось, что таким и должен быть, по всей вероятности, настоящий революционер.
С Капри Яковлев вернулся в Россию и, собрав боевую группу, начал готовить захват казначейства в Киеве. Об этой операции они подробно говорили с Красиным. Именно он предложил казначейство как главную цель года. Добыча обещала быть огромной, но операция сорвалась. Столыпин, будучи министром внутренних дел, а потом председателем Совета министров, хорошо наладил работу охранки. Боевики начали нести чувствительные потери. О захвате казначейства охранка была вовремя предупреждена, четверо боевиков из группы погибли, сам Яковлев еле спасся и транзитом через Петербург, Хельсинки и Стокгольм снова оказался в Италии. На этот раз в Болонской партийной школе.
Именно в Болонье он познакомился с теми, кто подготовил и возглавил Октябрьскую революцию в России. В школе выступали Троцкий, Менжинский, Луначарский, Покровский, Коллонтай, Богданов и многие другие. Но между лидерами партии и слушателями школы возникли серьезные разногласия. Они снова касались отношения к религии.
Лев Давидович Троцкий убеждал слушателей школы в том, что религия – это продукт темноты русского народа. А Яковлев был крещен в православной церкви и помнил, как по праздникам ходил с матерью и бабушкой слушать торжественные богослужения. Церковь казалась ему светлым храмом, в ней хорошо пахло ладаном, иконы сверкали позолотой, а с клироса доносилось такое мелодичное и чистое пение, от которого замирала душа. После богослужения священник угощал прихожан сладкими, как пряники, просфорками, и когда маленькому Васе однажды не досталось угощения, он заплакал. Бабушка долго утешала его, но потом они вместе зашли в лавку, и она купила ему большой медовый пряник.
За границей, в отрыве от родины, все это вспоминалось с особой остротой. Поэтому Яковлев спросил Троцкого:
– А как с песнями? Их тоже надо забыть?
– А что они прославляют? – спросил Лев Давидович и убежденно сказал: – Ту же темноту и забитость народа. Мы сочиним новые, революционные песни. И сказки придумаем новые.
– Но ведь если отобрать у народа его песни и сказки, он и народом быть перестанет, – заметил Яковлев.
– Мы воспитаем из русских другой народ, – сказал Троцкий. – Когда будут уничтожены церковь, дворянство, буржуазия, тогда и народ станет думать по-другому. Бытие определяет сознание, товарищ Яковлев.
Троцкий, блеснув пенсне, засмеялся коротким заливистым смешком, засмеялись и остальные. Яковлев смущенно замолчал, почувствовав, что в такой атмосфере дискуссию продолжать бесполезно. Но песни и сказки, услышанные в раннем детстве и вошедшие в душу вместе с молоком матери, выбросить из сердца было не так-то просто. В минуты печали или безысходного одиночества они вспоминались сами собой, их мелодии и слова начинали звучать независимо от желания. Они снимали боль с сердца, облегчали душу. Нет, не зря люди сочиняют песни и не зря у каждого народа они свои.
В Болонской школе у Яковлева начались первые расхождения с той частью социал-демократии, которая считала Россию никчемной страной и действовала в ней только для того, чтобы приготовить из нее запал для всемирной революции. Иногда он вспоминал убитого им у железнодорожных мастерских жандарма и шестерых его детей, оставленных сиротами. «Захотят ли они поддержать революцию? – думал Яковлев. – Сделает ли она их жизнь без отца более счастливой?» Чувство совершенного греха начинало вызывать в его душе если и не раскаянье, то дискомфорт.
Из Болоньи Яковлев уехал в Бельгию, где устроился на работу на одном из электромеханических заводов. С российскими революционерами поддерживал постоянную связь, но дружил и с местными социал-демократами. Много читал, жадно впитывал европейскую культуру. В совершенстве выучил французский язык, мог свободно объясняться по-английски. Но никогда не отделял себя от России, понимая, что ей более всего нужны образованные люди.
Мировую войну встретил со смешанными чувствами. Она предвещала слом всего европейского мироустройства, но в то же время доставляла много неудобств. Прежде всего потому, что резко сократила возможность общения между российскими эмигрантами. Они оказались в разных странах и для того, чтобы встретиться друг с другом, надо было совершать длительные и дорогостоящие кружные поездки. Легче всего было Ленину и его группе. Они находились в Швейцарии, сохранявшей нейтралитет, выезд и въезд в нее не создавали проблем. Но за всю войну Яковлеву ни разу не удалось встретиться с Лениным.
Они встретились в октябре семнадцатого в Петрограде на Втором съезде Советов, объявившего о том, что вся власть в стране переходит в руки рабочих, солдат и крестьян. Ленин вышел из зала, в котором уже почти сутки, сменяя друг друга, выступали с разными заявлениями делегаты, и направился в комнату, где для него был приготовлен чай. В последние дни он почти не спал и выглядел уставшим. Он постоянно потирал покрасневшие глаза и часто моргал короткими рыжими ресницами. Яковлев оказался в этой комнате случайно, он зашел туда, чтобы поздороваться с Луначарским. Они не виделись с ним семь лет, с тех самых пор, как Яковлев уехал из Болоньи. Луначарский обрадовался ему, но еще больше обрадовался Ленин.
– А-а-а, вот кого я вижу, – сказал он, переступая порог. – Вы прямо из-за границы? – и протянул Яковлеву руку, словно они расстались с ним только вчера.
– Из-за границы я уже почти два месяца, – ответил Яковлев, удивившись тому, что Ленин так хорошо запомнил его по Капри. – На съезд прибыл полномочным делегатом от уфимской организации.
– Нам очень не хватает таких людей, как вы, – сказал Ленин. – Немедленно включайтесь в работу. – И тут же повернулся к стоявшему рядом с Урицким Подвойскому: – Телеграф на Мойке в наших руках?
– Готовим группу для захвата, – ответил Подвойский.
– Направьте туда товарища Яковлева. Он лучший специалист по захватам. Я это говорю самым серьезным образом.
Так Яковлев сразу оказался в самой гуще революционных событий. Он не только захватил с приданной ему группой телеграф, но и прогнал юнкеров, попытавшихся отбить его у большевиков.