В силу домашнего воспитания и чтения огромной массы правильных советских книг, где мужчины и женщины наравне совершали боевые и трудовые подвиги, а также вследствие своей социальной тупости я разбиралась в девичьих премудростях как улитка в тригонометрии. Поэтому так перевернуло меня озарение, случившееся в поезде, где довелось больше суток ехать в компании полузнакомых людей. Двое из них — мужчина-психолог и женщина-бухгалтер, — застилая свои полки свежевыданным бельем, завели диалог, воспринимавшийся мною поначалу как перебранка: он атаковал ее насмешками, она отвечала словно бы уклончиво, но так, чтобы насмешки продолжались, подбрасывала то хворост, то полено в их костер. Какое-то напряжение маячило за этим, какая-то энергия, исходящая с двух сторон… «Да они же флиртуют!» — полыхнула догадка, и все встало на свои места, и я застыла возле окна, за которым проносились однообразные южнорусские пейзажи, шокированная и торжествующая, точно викторианская учёная дама, которой удалось подглядеть причудливый обычай аборигенов Андаманских островов.
Подобная сцена разворачивалась и сейчас, позволяя мне определить: ага, значит, Волк для Аллы — её мужчина. Но тогда Андрей Ток её… кто? Литературный император? Царь? Или… бери выше… Бог? А почему нет? Алла говорит о нём с таким благоговением!
Я едва сдержала неуместное хихиканье: мне представилась картина эпохи позднего кватроченто «Алла получает очередной синопсис Тока». Во весь монитор горит картинка: оснащённое ангельскими крыльями письмо. Склонённое лицо Аллы, выхваченное из темноты синеватым свечением экрана, преисполнено кроткого восторга, ладони молитвенно сложены. «Се раба Токова, да будет мне по слову Твоему…»
Тьфу, непотребство!
— Поработаем на Тока, а потом и сами выйдем на широкий книжный рынок, — воодушевлял Волк. — Под собственными именами! Если как следует поработаем, он для нас всё сделает.
— Тебя-то Андрей уж точно продвинет, — улыбалась мне Алла. — Ты и сама по себе талантливая, а если будешь с нами…
Чужая вера заразительна. Выходила я на улицу под разразившийся после наступления темноты ливень полностью убеждённая, что Ток — лучший проект в российской массовой литературе, а лучшее для меня — это работать на Тока.
Назавтра это изрядно рассосалось. Но до конца не прошло.
А за сценарий о Петре и Февронии я действительно взялась, причём написала его более чем на треть. Написала бы и целиком, если бы за него заплатили, но поскольку с новым Хундом, готовым снимать религиозно правильное кино, Андрей Ток не нашёл контакта, идея осталась не воплощена. А мне было интересно помериться силами со средневековой сказкой — квинтэссенцией, с современной точки зрения, безнравственности. Молодой князь Пётр болен: кровь дракона разъела его тело, и теперь оно всё покрыто струпьями. Исцеление приходит из далёкой деревни, где мудрая дева, крестьянская дочь Феврония даёт гонцу нужное зелье, но с одним условием: чтобы князь женился на ней. После того, как Пётр помазался лекарством в бане, он исцелился; не хватило лекарства только на один струп, но даже этот последний не болел. Однако жениться на простолюдинке выздоровевший отказался. После этого оставшийся струп воспалился, хворь снова захватила тело князя, и тяжкими мучениями он был принуждён исполнить своё обещание. Таким образом Феврония не только достигла высокого социального положения с помощью шантажа, но и нарушила врачебную заповедь: не пользоваться врачебным искусством в личных корыстных целях. Правда, клятву Гиппократа она вряд ли давала, и это её чуть-чуть оправдывает. Но при чём тут великая любовь?
Чтобы приблизить этот плутовской роман к современному миропониманию, я изменила мотивы действующих лиц. Если кого-то в обмен на лечение вынуждают жениться на девице, которую он в глаза не видел, это действительно неприкрытый шантаж. А что если дать героям встретиться и завязать отношения? Пусть будет так: больному князю надоело пугать бояр своим отвратительным видом и смрадом, и он, оставив управление княжеством на доверенных людей, пускается в странствия, прикрывшись одеждой прокажённого, в надежде найти исцеление. В глушь, где жила Феврония, он забрёл уже на последнем дыхании, изнурённый как болезнью (такие повреждения на коже заставляют терять огромное количество жидкости), так и голодом (если вы не разбираетесь в съедобных грибах-ягодах, блуждания по лесам опасны для вашего здоровья). Сердобольные крестьяне подобрали бедолагу, не зная о его высоком происхождении, а Феврония взялась его лечить. Постепенно из-под струпьев показался облик молодого мужчины — вполне привлекательный; а учитывая образованность и речистость Петра, изнывающая в захирелой деревеньке умная девушка влюбилась в него без памяти. Она ему тоже понравилась — настолько, что почти выздоровевший Пётр признался в своём княжеском происхождении и предложил пойти к нему в наложницы. Ну не жениться ж на ней, в самом деле: где князь, а где крестьянка? Феврония потрясена до глубины души: она-то воображала, что у них взаимная любовь! В соответствии с нравами того времени Пётр имел право её изнасиловать, никто и пикнуть не посмел бы. Но он этого не делает из-за того, что, во-первых, как-никак, благодарен своей спасительнице, во-вторых, её побаивается — если лечить умеет, вдруг порчу какую нашлёт? Или без лишних сложностей яду подсыплет? Так что наш Петруша просто убегает ночью из гостеприимного крестьянского дома, не горя желанием разруливать ситуацию. Конечно, недолечившись, что с пациентами мужского пола бывает сплошь и рядом. Когда князь добрался до родных пенат и навёл порядок в управлении, болезнь дала рецидив. Он воспринял это как наказание свыше… короче, женитьба в такой ситуации — шаг закономерный.
Если ты, внезапно случившийся тут православный читатель, хочешь сделать из дня Петра и Февронии, по-прежнему невнятного для большинства населения России, праздник с человеческим лицом, воспользуйся вышеприведённым зачином. Дарю. Самой доделывать — тошно.
Глава 24Литература и негр: прародитель литнегров
Как ни парадоксально, самым знаменитым литературным рабовладельцем в истории является именно негр… Ну, антропологически-то негром он был всего на четверть, но горячая африканская кровь стала для него частью имиджа; по современным правилам его полагалось бы назвать афрофранцузом… Да, дорогой читатель, наконец-то ты допёр: речь об Александре Дюма-отце. Отце трёх мушкетёров, графа Монте-Кристо и внушительного количества других менее прославленных персонажей, заключённых в колоссальное количество книг (приблизительно 500 томов). О существовании литературных негров я узнала одновременно с тем, как узнала о существовании «Трёх мушкетёров» — из «Трёх мушкетёров» и узнала. В моём зачитанном в детстве издании знаменитого романа послесловие упоминало, что Дюма пользовался литнегритянским трудом — фактически был главой цеха. Лирически повествовалось, как этот огромный, полный, шумный, воодушевляющий человечище собирал своих наёмных работников и красочно излагал им сюжет будущего романа. Они делали пометки, которые потом оформляли в цельное повествование, а сам Дюма брал лучшие куски и компоновал, преображая своим стилем, своими заразительными жизнелюбием и остроумием.
Теперь-то мне ясно, что это легенда: так не работают. Слишком ничтожный выхлоп: заставлять негров тратить время на написание одних и тех же кусков, чтобы в итоге получить роман, скажем, за месяц — за который его мог бы сварганить одиночка! Это ж какая-то литературная студия, а не серьёзный концерн по отъёму денег у массового читателя. Денег было изрядно, судя по тому, сколько их утекло меж смуглых пальцев Дюма: постоянные празднества, путешествия, покупка недвижимости, издание собственной газеты и прочие не слишком мелкие радости. Если вышеописанная картинка в какой-то мере правдива, дюмовские литрабы скорее всего трудились по схеме, которая жива и в наши дни: все получают синопсис, который разбивается на куски по числу участвующих, и каждый выдаёт на-гора своё количество знаков… пардон, количество абзацев: в газетах, где романы Дюма публиковались из номера в номер, гонорар начисляли поабзацно, чем объясняется обилие диалогов, где реплики состоят из одного-двух слов. А ещё нужен участник проекта типа редактора, который всё это сводит, подчищает и следит, чтобы голубоглазая Аннета по ходу действия не трансформировалась в черноокую Жаннету. В роли «типа редактора» мог выступать сам Дюма. Не спорю.
Но, как бы то ни было, широкой публике известен только один литературный негр из дюмовской команды. Звали его Огюст Маке.
Нет, в отношениях с Маке Дюма не был Двудомским. И Андреем Током — тоже. Писать он умел: на момент знакомства с Огюстом Маке, учителем истории в лицее и сотрудником газеты «Фигаро», Дюма был уже состоявшимся писателем. А Маке — не был. Романы и пьесы его исторические нигде не принимали: в точности как сейчас издатели и режиссёры не хотели связываться с никому не известным автором, имя которого не сделает сборов. И вот Жерар де Нерваль, бывший одноклассник Маке, предложил показать его очередную пьесу, уже всеми театрами отвергнутую, самому Александру Дюма. Дюма согласился её посмотреть, изрядно отредактировал, изменил название, и пьеса появилась всё-таки на сцене. А будущие соавторы познакомились.
Соавторы… Ведь при работе над романом, который получил название «Шевалье д'Арманталь», Дюма и Маке были ещё полноправными стопроцентными соавторами! Правда, исходник принадлежал Маке и назывался «Добряк Бюва», однако Дюма не только его отредактировал, но и значительно переписал: обточил заготовку до состояния полноценного изделия. Такой работой мне тоже приходилось заниматься, но я сейчас не о себе, а о Дюма с Маке, а ещё о том, что на обложке должны были бы стоять два имени… Так почему же этого не произошло? Почему автором «Шевалье д'Арманталя» до сих пор значится Дюма? Андре Моруа донёс до нас, что виноват в этом Эмиль де Жирарден, сотрудник газеты «Ля Пресс», где предполагали печатать «Шевалье». «Роман, подписанный „Александр Дюма“, стоит три франка за строку, — заявил де Жирарден, — подписанный „Дюма и Маке“ — тридцать су». Маке получил компенсацию в восемь тысяч франков и продолжил совместную работу с Дюма. По его словам, вначале он был «благодарен Дюма, восхищён и очарован им».