В это заполненное беспокойным ничегонеделанием время меня повлекло в МГУ на лекцию Дудина. После оттепели вдруг ударила заморозками давно забытая русская зима, и её стылое величие согласовалось с бесчеловечностью университетских пространств, которые вопреки толпам студентов умудряются выглядеть полупустыми. Мы с Олегом сначала долго искали указанную в объявлении аудиторию, скользя по шахматным плитам от лифта к лифту; затем, найдя, скромно устроились в заднем ряду: мы же не планировали встречу в стиле «Сколько лет, сколько зим!» Впрочем, Дудин вряд ли нас узнал бы. Он продолжал нести всё то же самое, что в пору моего с ним знакомства, скользя безумным взглядом над головами собравшихся. Я вспомнила его вдохновенный монолог по телефону, когда он явно не понимал, с кем общается, но общался на полную катушку, и до меня вдруг дошло: Дудин — тот же Андрей Ток. Отличающийся от него по уровню эрудиции как сверхзвуковой самолёт от палки-копалки, но в отношении к людям точно такой же. Для Дудина имели значение только идеи. Люди не имели — ни малейшего.
«Да ведь все такие! Всем, с кем я не связана родственными, сексуальными или особо тесными дружескими связями, по большому счёту наплевать, что я чувствую, к чему стремлюсь, из-за чего огорчаюсь: они видят во мне лишь полезную функцию. Ну, не стала бы я литнегром, и было бы на меня наплевать Искушевичу и Дудину, стала литнегром, и теперь на меня наплевать Андрею Току. Все мы для кого-то функции. Такова се ля ва».
Эта скорбная мысль даровала примирение с действительностью: следующее утро я встретила за компьютером. Благо до конца романа оставалось немного. Где-то около четверти. Сдать и забыть.
Глава 34Как поссорились Дюма и Маке
Ссоре Ивана Ивановича с Иваном Никифоровичем — то есть Дюма с Маке — предшествовала шумиха вокруг памфлета «Фабрика романов „Торговый дом Александр Дюма и К°“», который, собственно, и породил вышеизложенное представление о Дюма как о литературном рабовладельце, причём среди литрабов главным именовался Маке. Написал памфлет некий Эжен де Мирекур. В чём заключались его личные трения с автором, создавшим тогда уже часть мушкетёрской трилогии — на этот счёт есть разные версии; главное, Дюма мирекуровское творение настолько задело за живое, что он решил судиться. И для этого попросил у Маке в 1845 году письменное свидетельство, что на авторство «Трёх мушкетёров» тот не претендует.
Таковое свидетельство было получено. И судебный процесс против де Мирекура выиграл Дюма. Зато потом, начиная с 1858 года, ему пришлось отбиваться уже от Маке — на протяжении трёх судебных процессов, которые извлекли на белый свет уйму черновиков и грязного белья, и технических деталей, и неожиданных открытий.
Когда б вы знали, из какого сора росли для вас, друзья, «Три мушкетёра»!
Если ты, дорогой страус, вместо того, чтобы мусолить очередной продукт про смелого майора Пронюшкина или проницательную пенсионерку Аделаиду Макушкину, заинтересуешься этой темой, в твоём распоряжении окажется переписка Дюма и Маке во время работы над «Тремя мушкетёрами» и другими романами. Интернетов тогда не водилось, так что бумажных писем накопилось хоть отбавляй — достаточно, чтобы из них составилась общая картина. Не слишком, прямо скажем, красивая. Если на заре сотрудничества Дюма выступает по отношению к Маке в роли учителя, даёт советы относительно сюжета и стиля, то чем дальше, тем явственнее превращается в рабовладельца с бичом. Подгоняет, торопит Маке с фрагментом романа для очередного газетного номера: ведь Дюма ещё надо успеть переписать отрывок своей рукой — до компьютеров и эпохи обезличенного текста больше ста лет… Постепенно отпала даже надобность в переписывании — издатели смирились: ну проект так проект, зато замечательно продаётся.
Да, так вот, что касается «Трёх мушкетёров»! В 1858 году Маке объявил себя их автором. Утверждал, что именно он отыскал Гасьена де Куртиля, подарившего миру вымышленные, но насыщенные крепким ароматом эпохи «Мемуары господина д'Артаньяна»… Небезосновательная претензия: ведь Маке был историком, он всегда отвечал за проработку фактологической канвы произведений Дюма и К°, действие которых разворачивалось в прошлом. Однако в прениях соавторов-соперников Дюма размахивал своей библиотечной карточкой, где вышеупомянутые мемуары значились задолго до того, как первый выпуск самого знаменитого фельетонного романа появился в газете… Короче, кто из них первым узрел — точнее, прозрел — де Куртиля, дело тёмное.
А вот другой аспект дела — не то, чтобы светлый, но более ясный. Маке заявил, что он написал роман практически в одиночку — и отнюдь не малое количество издательских работников это подтвердило. Не отрицает этого даже симпатизирующий Дюма Андре Моруа, констатировавший, что Маке поставлял мрамор, а Дюма был подобен скульптору, высекавшему статую из этой глыбы.
Мрамор в данном случае — текст, не правда ли? Прорываясь через красивую метафору к сути, получаем: Маке писал выпуски «Трёх мушкетёров», которые Дюма по собственному усмотрению правил… или даже пренебрегал этим, если сроки поджимали. Правил, да. Но не писал.
Глава 35Ампутация
Что касается выдачи готовой продукции, товарищ Ток был гораздо менее обязателен, чем издательство Хоттабыча. Если при получении гонорара в издательстве я никогда не забывала забрать три экземпляра свежевышедшей продукции Двудомского, то для получения себя в качестве Тока пришлось прикладывать усилия. Стоял душный июнь, три тысячи долларов, полученные за «Режиссуру смерти», успели частично развеяться, и я думала о чём-то совершенно ином, а может даже мечтала, когда в переходе между Кольцевой и Филёвской линиями метро Киевская вдруг дёрнулась назад. Аттрактант, задержавший меня, выглядывал из-за стекла газетного киоска. Теоретически кто угодно мог выпустить роман под названием «Режиссура смерти», которое прыгало по чёрной обложке белыми контурными буквами. Но чутье подсказало: это тот самый «Режиссёр», мой! И подойдя поближе, я не удивилась, когда разглядела фамилию «Ток».
Что произошло дальше? Прелюбопытная вещь. Если своё первое литнегритянское произведение, написанное исключительно ради денег, я купила не раздумывая, то, две минуты посозерцав обложку романа, который стал мне близок, я проследовала дальше, куда и шла, на Филёвскую линию.
«Ну чего зря тратиться? — размышляла я, стоя на платформе станции, напоминающей выложенную жёлтым кафелем трубу, всегда еле уловимо закопчённую, словно тут выходят на поверхность продукты горения подземной адской топки. — Алла выдаст экземпляр, да наверняка ещё и не один».
Разумными доводами я отодвигала от себя догадку о том, что мне почему-то не хочется получать эту книгу. А хочется сделать так, словно её не было. Совсем. И мне за неё никогда не платили. Просто так из воздуха появились три тысячи долларов, кто-то старый долг вернул, ну или муж заработал… Главное, чтобы не от Тока. И не за «Режиссуру смерти».
Однако Алле я написала тем же вечером. И вскоре получила пахнущую полиграфией книжку, оформленную в строгой чёрно-белой гамме. Очерченные белым, точно пустые, буквы и искажённая, из бреда экспрессионистов нагрянувшая, фигура худого мужчины в чересчур просторной одежде и в шляпе, то ли сидящего в странной позе с искривленной шеей, то ли повешенного. Если бы я выбирала оформление обложки…
пунктиром, по периферии сознания: «Оформление обложки для своей книги»…
выбрала бы, пожалуй, то же самое.
Я перевернула книгу. Смотрите-ка, отзывы знаменитых людей! Интересно, их тоже всех купили? Или они пали жертвами маркетинга Тока и моего мастерства?
Телеведущая: «Чудесная, увлекательная и ранящая книга. Всю ночь читала и не могла оторваться».
Дирижёр симфонического оркестра: «Перед нами не просто захватывающий триллер: роман утверждает нравственные ценности, от которых мы так долго были отлучены».
Не знаю кто, но фамилия на слуху: «Лучшее произведение потрясающего автора!»
Я раскрыла книгу посередине — она хрустнула как спелый арбуз. Выхватила наугад абзац, знакомый до последней запятой. Странное сдавливающее ощущение родилось в груди. Я чувствовала себя как жертва несчастного случая, которая пришла в себя и обнаружила, что за время беспамятства у неё ампутировали ногу.
Услышав шаги Олега, я поскорее задвинула «Режиссуру смерти» в поддиванный схрон, куда обычно складывала свою литнегритянскую продукцию. Но от него невозможно ничего утаить. Если бы даже он не увидел книгу, то уловил бы моё состояние. Сразу под диван заглянул. Эмпатичен, аж страшно.
— Надо же, как хвалят, — сказал он, вчитываясь в обратную сторону обложки.
Я изобразила хорошую мину при плохой игре. Конкретно — попыталась улыбнуться. Не знаю, правда, было ли в той моей улыбке что-то хорошее.
— Ага. Годная вещь. Току никто из его доходяг такой не напишет.
— Что ты наделала!
Огюст Маке ничего не доказал, конечно.
В своей многолетней тяжбе он не смог предъявить ни договоров, ни других совместно подписанных документов: договорённости насчёт романов у него с Дюма были исключительно устными, всё на доверии. Письмо с отказом от авторских прав подписал? Подписал. Ну так чего ж ты ещё хочешь? Суд в конце концов решил, что месье Маке выполнял для месье Дюма работу сугубо подготовительную, исследовательскую — не более того. Поняв, что проиграл, Маке не нашёл ничего лучшего, как выложить на всеобщее обозрение сцену казни миледи в том виде, в котором написал её он. Публика текст не оценила. Точнее, оценила не так, как хотел Маке: критики и простые читатели в унисон заявили, что это какое-то унылое мердэ, а всё, что в этой сцене гениального, идёт от Дюма. Не помогло даже свидетельство де Фьенна, редактора газеты «Ле Сьекль», подтвердившего, что Маке прямо при нём написал фрагмент «Виконта де Бражелона», отличавшийся от текста Дюма всего лишь тридцатью словами! На 500 строк рукописи.
Нет, конечно, тридцать слов — это важно. Да что там, даже по-другому расставленные знаки препинания способны преобразить фразу! Но это не отменяет факта: отличный редактор может сделать из вялого унылого произведения конфетку, но по отношению к конечному результату останется не автором, а редактором. Максимум соавтором. Считать его единственным автором — откровенный перебор: на всех обложках всех изданий мушкетёрской трилогии на всех языках (только представьте себе размеры этой библиотеки!) по справедливости должно значиться «Александр Дюма, Огюст Маке». Или даже: «Огюст Маке, Александр Дюма».