ка. Всё, хватит. Ослик сдох.
Но если тебя не убеждают эти доводы, то вот последний, и извини, если сделаю больно. Ты работала на Тока больше и дольше, чем я. Он тебе обязан настолько, что мог бы уже расплатиться с этим долгом и отпустить тебя на покой. Но что-то я не вижу тебя в списке популярных русских писателей, а?»
После этого мне приснился странный, но очень реальный сон. Как будто, идя по улице в районе метро Курская, я увидела красное пятно масляной краски на жёлто-кирпичной стене и вдруг вспомнила: когда мне было лет пять, при мне напали на мамину подругу. Она согласилась со мной погулять, пока мама варила борщ. Подругу звали Надя, Надюха, для меня — тётя Надя, и она сидела на скамейке в жёлтом плаще, склонив увенчанную отросшей химической завивкой голову над романом «Виконт де Бражелон», пока я искала среди осенних листьев жёлуди, чтобы при помощи пластилина и спичек наделать из них человечков, лошадей и коров. Увлечённая желудями, я не смотрела на тётю Надю, а когда обернулась, над ней нависал мужчина. К её горлу, бледному, с поперечными морщинками, приставлен нож… Как я могла такое забыть? Ведь это одно из самых ярких воспоминаний детства! Почему ни мама, ни эта самая Надюха с лохматой причёской и широким бледным лицом, которая часто забегала к нам в гости по мои подростковые годы включительно, ни разу не упоминали об этом? Кто был тот мужчина, который чуть её не убил: посторонний маньяк или кто-то из близких? И чем закончилась та прогулка?
— Ты во сне разговаривала, — сказал муж.
— Да, помню, — сказала я.
— Что тебе снилось?
— Мне приснился сюжет. Мой сюжет. Мой!
Итак, с Аллой разрыв свершился. С Хоттабычем — тоже, безо всяких драм: я просто не взяла очередной заказ. Чтобы избавиться от пожирателей моей жизненной энергии, оставалось ещё послать Сашу Барсова. Но сначала выяснить: чего ж он от меня хотел? Не то эта загадка будет мучить меня долгие годы. И не исключено, что добьёт на смертном одре.
Вопреки распорядку, я ответила на барсово письмо, такое же мутное как всегда, немедленно после получения. Игнорируя то, что было в нём написано (наконец-то я переняла Сашину тактику!), выдвинула ультиматум — в стиле популярной некогда песни: «Ты мне прямо скажи, чё те надо, чё те надо, может, дам, может, дам, чё ты хошь». Либо ты, Саша, прекращаешь свои пчелиные танцы и ясно-понятно признаёшься, чего от меня ждёшь, либо я общение с тобой прерываю… Ну ладно, я знала, что по-любому прерываю, но надо же было иметь хоть какой-то способ давления?
И — в самом деле что-то изменилось в мире! — от Саши пришло на редкость вменяемое письмо. Не буду, читатель, снова травить тебя барсовской орфографией, приведу лишь ключевой момент:
«Фотина, чего ж тут непонятного? Я хотел, чтобы ты помогла мне напечататься».
Неужели это ко мне? Ко мне?! Граната ярости взорвалась в мозгу; захотелось немедленно ответить: «Ты, придурок, что ты себе вообразил? Я тебе сто раз русским языком писала, что себе-то помочь не могу! у тебя что, от лежания в постели не только ноги, но и голова атрофировалась?» Но пальцы не забегали по клавишам: ярость угасла так же мгновенно, как вспыхнула. Так — до бешенства — сердиться можно только на кого-то очень близкого. На своё неприглядное отражение в зеркале, которое хочется разбить.
Сквозь туман привиделись толпы и толпы пишущих и желающих напечататься. Сколько среди них миллионов по стране, сколько по всему миру? Ну ладно, пусть я чуток талантливее Саши, да и с орфографией у меня получше, но, по сути, велика ли между нами разница? Со своим стремлением получить кусочек того, что незаслуженно (ладно, пусть незаслуженно!) кушают большой ложкой лже-писатели, на которых я работала, я выглядела так же уродливо и смешно. Подобно Барсову, я создала себе инвалидную реальность, в которой это возможно, и совершенно игнорировала реальность, которая меня окружала. С точки зрения издательской политики, мы с Сашей лежим в одной помойной яме. За что же я собиралась пройтись по его атрофированным ногам и гипертрофированному самолюбию? Мне совершенно нечем перед ним гордиться.
Не то, чтобы я сдалась, но… Ладно, читатель, я сдалась. Мне больше не хочется бежать к мечте, идти к мечте, лежать в направлении мечты — бросьте эти стимулирующие глупости! Я больше не мечтаю увидеть свое имя на обложке своей — полностью своей, по собственному замыслу и так, как мне хочется, написанной — книги, выпущенной знаменитым издательством большим тиражом… Возможно, где-то в глубине души мне по-прежнему хочется признания, но убиваться ради этого — нет, перегорело. Чего-то мне наверняка не хватило, каких-то очень нужных качеств и действий, с помощью которых другие достигают желаемого, но — всё. Откровенно признаю, что пополнила ряды литературных неудачников. Что ж, не я первая, не я последняя. Это больно, но переживабельно. Никаких трагедий. Стыдно тратить на трагедии время, которого вечно не хватает, чтобы написать всё, что хочется. До самого донышка исписать то, что мне дано. Ведь ради этого, а не ради того, чтобы издаваться, я была пущена в мир.
Что же остаётся? В каком-то смысле я описала круг и вернулась к тому, с чего начинала, правда, без эзотерико-политического угара. Кружки единомышленников, чтения в библиотеках, на квартирах; непризнанные широкой публикой издательства, выпускающие авторов за их счёт в перспективе на раскупание такими же авторами. Дружественные сайты. Разве этого так уж мало? По крайней мере, я могу рассчитывать на своих читателей. Пусть количество их будет несопоставимо с тиражами Двудомского, напрасно я раньше пренебрегала этой скромной цифрой: она ценнее заёмной славы.
Так я и поступлю.
Но первым делом навсегда брошу ремесло литературного негра.
Эпилог первый
Станция метро Павелецкая для меня отличается двумя важными чертами. Прежде всего, своим обликом, который, при всей советскости, содержит нечто готически-мрачное. А кроме того, в её окрестностях постоянно происходят какие-то важные для меня события.
Вот я сижу за столиком кафе. Напротив меня — мой издатель. Позади уже презентация в одном из главных московских книжных магазинов. Мы обсуждаем дальнейшее сотрудничество. Перед нами на столе — ничего, кроме двух чашечек кофе. Во время встреч с издателем я не люблю есть, мне нужно, чтобы рот был свободен для разговора. Я получаю почти телесное удовольствие от разговоров с человеком, для которого я уже состоялась как писатель. Мне нравится это состояние. Я так долго к нему шла и наконец получила полное право на него.
И вот издатель нежно шепчет мне:
— Вы ведь были литературным негром, да?
Киваю.
— У нашего издательства есть клиенты, которые заинтересованы… Не хотите снова этим заняться?
Во мне всё каменеет. Всё становится каким-то очень крупным, гиперреалистичным: и красные пластмассовые стулья кафе, и сверкание бокалов на барной стойке, и пузыри пены на дне кофейной чашечки. Пытаюсь выпить кофе, который уже кончился, сползшая со дна пена липнет к губам, мозг перетасовывает осколки мыслей. «Ну вот, всем им только одно надо… Хотя понятно, сейчас же кризис… С другой стороны… Не медициной же зарабатывать… Ну и при моих отработанных навыках…» Кофейная пенка больше не горчит. Осколки сложились в мозаику. И я говорю:
— Я готова обсудить условия.
Сразу после этой встречи я проехала к Измайловскому парку, где мы с мужем договорились встретиться. Чтобы скрасить ожидание, остановилась возле киоска — из тех, что раньше были газетные, а теперь просто киоски всякой всячины, которую занятно рассматривать, когда нечем заняться. Книги в таких местах я обычно смотрю мимоходом, не ожидая встретить ничего особенного, но здесь — за строем пластмассовых спецназовцев и белокурых барбиподобных красоток с вытянутыми, как на китайской пытке, ногами — вдруг проглянул корешок «Режиссуры смерти»: запылённый, покоробленный, словно киоск постигло наводнение. Всё-таки не стал этот роман новыми «Мушкетёрами»: так, дешёвая пописулька, дорожное чтиво. Мне полагалось у стыдиться собственной бездарности. Вместо этого я отошла от киоска, испытывая странное облегчение, и до прибытия Олега успела ещё поинтересоваться браслетами из полудрагоценных камней и юбками-разлетайками в индийском магазине по соседству.
Эпилог второй
Вот и пора завершать это совершенно невероятное повествование, после которого кто угодно скажет, что я: 1) всё выдумала, 2) решила оклеветать достойных людей и посеять семена недоверия между писателем, издателем и читателем, 3) вообще психопатка и патологическая лгунья.
Только вот откуда, откуда — если ничего этого не было — взялась у меня в верхнем ящике шкафа кипа договоров с издательством? Откуда в моём компьютере черновики романов на такие темы, которые я никогда не выбрала бы по доброй воле?
Неужели это всё была я?
И хочется сказать: да, была, но никогда уже не буду… Однако, как гласит народная мудрость, от тюрьмы да от сумы не зарекайся. И — как знать? — вдруг случится ещё в жизни такой период, когда кончатся деньги (ведь они, как и всё в этом мире, имеют тенденцию кончаться) и позовёт прежняя труба? Но останутся ли тогда у меня эти возможности? Вдруг то, о чём я тебе, читатель, рассказала, — дела давно минувших нечестных дней?
Я еду в метро. Напротив сидят пассажиры, чьи затылки отражаются в тёмном стекле. Моё колеблемое нистагмом зрение рассеянно выхватывает из общей мути яркую обложку: женщина, чьи седые кудерьки распирают вязаную шапку, мусолит покетбук о похождениях самодеятельной сыщицы с экстрасенсорными способностями, число раскрытых дел которой перевалило уже за две сотни. А вон тот парень в полосатом шарфе и наушниках — неужели у него в руках Андрей Ток? Да-да, жив курилка, по-прежнему отлично продаётся. А вот этот пожилой мужчина уткнул взор из-под очков в книгу автора, который пользуется определённой респектабельностью, но уж очень по-разному написаны его романы, и мой натренированный нос ощущает след знакомого запашка…