Просто противно!
— Да что ты, Повилас, — отец не слушал возражений. — Посидим, кофейку попьем. И коньячок я припас.
Гость провел рукой по коротко стриженным волосам, поправил узел галстука. Он был в темном модном костюме — высокий, спортивного вида, вообще-то симпатяга. Не знаю почему, но это меня еще сильней разозлило. Притащился, видите ли… Оба уже поддали, видно, добавить захотелось. И как не подумают… Да и мама туда же, могла бы…
— Я правда вам помешал!..
Опять!..
— Ничего, управится, — ответил за маму отец. — Ты садись, Повилас.
Мама прибрала на столе, ушла готовить кофе.
Отец со стуком водворил на стол бутылку.
— «КВ»!.. — гордо сообщил он.
Гость взял бутылку, повертел в руке.
— Редкая вещь.
— Только в спецбуфете.
— Там — да.
— Знакомый взял…
Пристроившись на краешке дивана, я листал «Крокодил» — иной раз люблю юмор.
— Вы физику преподаете? — войдя, спросила мама. Она уже успела причесаться и подкраситься.
— Самый интересный предмет!
— Для меня, помню, она была темный лес.
— С тех пор физика изменилась…
— Формулы-то хоть остались?
— Сейчас их еще больше.
Когда они прекратят эту пустую трескотню? В сущности, о чем им говорить-то? О том, что сегодня было солнечно, а завтра, пожалуй, пойдет дождь? Вообще мама умеет занимать гостей, но мне всегда кажется, что она делает это через силу, принуждает себя.
Замолчали, наконец!
Отец наполнил рюмки и покосился на меня. Я как ни в чем не бывало листал «Крокодил». Не читал, конечно, разглядывал картинки, как неграмотный детсадовец, и громко шелестел страницами.
— Ваша? — спросил гость у мамы, увидев на стене гравюру.
— Ага… У жены их пропасть, — снова ответил за маму отец. — Выпьем. Прошу.
— Где же я видел эту работу? — гость глядел внимательно, с прищуром, насупив брови. Потом вдруг обрадовался: — Она же была напечатана, правда? Помню, понравилась. А все ж оригинал есть оригинал…
Отец чуть не расплескал коньяк — рука задрожала.
— Что ж, со знакомством, — гость тоже поднял рюмку.
Мама сидела пунцовая и счастливая.
— За вашу работу!
— До дна, — напомнил отец, выпил и помотал головой. — Ты кофе посмотри, ладно?
Мама ушла на кухню, а он повернулся ко мне.
— Уроки приготовил? Проверь еще раз…
Иными словами: «Чего торчишь? Катись к себе».
Я ушел, закрыл за собой дверь. Пока был ребенком, от меня они так легко не отделывались. Я уж умел постоять за себя! Что ж, сейчас это было бы смешно… Честно, почему родители считают нас несмышленышами, хотя нам скоро стукнет семнадцать, почему они думают, что мы вдруг можем заразиться злом, как насморком, что мы еще не знаем ни вкуса вина, ни запаха сигареты? Вот умора!
Там, за дверью, звякали кофейные чашки, и я, конечно, слышал каждое слово.
Вошла мама, взяла папку со своими работами.
— Зачем? — тихо спросил я.
— Хочет посмотреть.
— Если б не он, ты, мама…
— Глупенький… — Она ласково потрепала меня по плечу.
Гость хвалил ее гравюры, говорил что-то о философской мысли, о ярком синтезе… Отец все подливал и предлагал выпить.
Когда гость ушел, в комнате долго было тихо.
— Так-так… — протянул отец. — Новый председатель месткома.
— Повилас?
— Ага. Мы прямо с перевыборного.
Звякали чашки — мама убирала со стола. Потом снова все затихло.
— Малый ничего себе. Как, по-твоему?
Мама ответила не сразу.
— Он чувствует… Умеет видеть…
Отец сипло хохотнул.
Следующий раз Повилас у нас появился месяца через два, в начале декабря. Отцу исполнилось пятьдесят, ему выдали Почетную грамоту, его поздравляли друзья и знакомые, а преподаватели у него в техникуме устроили по случаю юбилея кофепитие. Отец не мог поступить по-свински (это его слова!), и мама, забросив все дела, носилась по магазинам, таскала авоськи с рынка и жарила, варила, тушила. Отец добывал напитки, составлял список гостей.
— Была бы квартира побольше, а тут… Этого пригласил, этого, и комплект, — переживал отец. — Столько нужных людей остается.
— Не стоило Повиласа… — обмолвилась мама.
— О, ты еще не слышала, как он поет! Нет, Повиласа я люблю.
— Ведь… всех не пригласишь.
— Повилас — власть, а власть мы любим…
Мама суетилась. Хватала одно, забывала другое, и все жаловалась, что безголовая стала. Казалось, она вот-вот устало рухнет в кресло, спрячет лицо в ладонях и по-детски захнычет: «Не хочу… Не надо…» Но она все хлопотала. А в субботу еще затемно куда-то убежала. Вернувшись из школы, я застал ее перед зеркалом. Подстриженные волосы, взбитые и аккуратно уложенные, волнами спускались на уши и виски. Мама была в светлом платье с глубоким вырезом и подбирала к платью бусы.
— Ну, как? — спросила она обернувшись.
Я первый раз в жизни посмотрел на маму не только как на маму, но и как на женщину, и отметил — она красива. Стройная, ноги красивые — мама казалась совсем молодой, просто девчонкой; не зря прохожие иногда принимали нас за брата и сестру. Мама всегда гордилась этим, а я краснел и боялся, что они думают еще хуже — что я гуляю со своей девушкой, лет на десять старше меня.
— Хорошо?
— Ты красивая, мама.
— Ты даже не представляешь, как трудно попасть к Феле. Парикмахерская битком набита. Она неплохо меня причесала, а?
— Ты красивая, мама.
— А что сюда больше подойдет — бусы или брошь?
Никогда она меня об этом не спрашивала. Вечно ведь спешила. Все время бегом; только на минутку станет перед зеркалом.
— Может, бусы, а?
Я все еще смотрел на нее, как зачарованный.
— Может, бусы…
— А может — брошь, посмотри-ка…
— Может, брошь…
Она радостно засмеялась, повернулась на одной ноге, потом снова всмотрелась в свое отражение, и лицо ее вдруг померкло. Бросила бусы с брошью на столик, опустила руки.
— Если б все уже кончилось… был конец, — тихо сказала она.
Вернулся отец с полным портфелем бутылок лимонада, и мама убежала на кухню.
Гости были робкие и воспитанные, за стол сели только после долгих уговоров. Честно, я чуть со смеху не подох, когда коротыш директор техникума стал осыпать комплиментами какую-то тетку, занявшую чуть ли не два стула по соседству:
— Вы так помолодели и, как всегда, грациозны!.. Не станете возражать, если я вам капельку налью?
Или когда его жена, помахивая пальцами с ярко-красными ногтями, защебетала:
— Эта ваша селедка с грибами — просто объедение!.. одно слово — прелесть!..
Точь-в-точь как в театре, на комедии. Но сидевший рядом старец напомнил, что я не зритель, а действующее лицо.
— Вам забыли налить!..
— Нет, спасибо, — я задвинул свою рюмку за фужер с лимонадом.
— Ему нельзя, — отозвался отец.
— Капля не повредит.
— Нет! — одернул старца отец. — Разве что вина.
Мама сидела между отцом и Повиласом и призывала честную компанию угощаться.
После третьей рюмки все оживились.
Справа от Повиласа была расфуфыренная дама, но ухаживал он только за мамой.
— Элеонора, вы… — говорил он ей.
Директор техникума, подскакивая, как петушок, толкнул высокоидейную речь о партизанской и общественной деятельности отца. Жаль, трибуны у нас в квартире нет. Он предложил осушить бокалы за юбиляра.
— Нора… — услышал я голос Повиласа.
Так, наверно, маму не звал еще никто — во всяком случае, я не слышал. Отец говорил — Эле, а когда-то, давно, правда, но я помню — Элите. Элеонора — Нора… Необычное имя, из драмы Ибсена. Нора, которая в доме отца была дочкой-куклой, а в доме мужа — женой-куклой…
Ровно в двенадцать выстрелила бутылка шампанского, и мы затянули «Долгие лета». Саулюс клевал носом, и я повел его укладывать к себе. Постелив ему на диване, хотел вернуться к столу, но вдруг передумал и разделся. Саулюс прижался ко мне, крепко обнял и тут же заснул. А я слушал, что происходило за дверью. Директор гаркнул: «Поступило предложение спеть народную песню». Господи! «Поступило предложение…» Все проголосовали «за», и жена директора (ну конечно, она!) писклявым голоском затянула: «Жил-был у бабушки…» Потом пошли анекдоты, поначалу невинные, а чем дальше, тем острее. Хихиканье, фырканье. Вопросы и ответы «армянского радио». И опять: «Поступило предложение выпить на брудершафт…» Женский визг…
Когда проснулся, было уже тихо. Полная тишина. Из-под двери пробивалась полоска света. За стеной кто-то безмятежно храпел.
Зверски хотелось в туалет, и я, встав с дивана, открыл дверь. Зажмурился от яркого света, но в тот же миг… Мама сидела на своем месте, глаза у нее были влажные и печальные, словно она только что плакала. На ее локте лежала большая ладонь Повиласа; его пальцы нервно подрагивали. В пепельнице горкой высились окурки.
Мама подняла голову и посмотрела на меня, как на чужого.
На кушетке, лицом к стене, одетый, лежал отец. Спал.
Повилас затянулся потухшей сигаретой, взял спички.
Я застыл в одних трусах на пороге. Хотел броситься назад, захлопнуть дверь, но что-то меня удерживало. Извиниться… нет, надо что-то сказать…
— Поздний час… — сказала мама.
— Поздний, — ответил Повилас и рассыпал спички.
Я толкнул стул и, пробегая мимо стола, смахнул рукой рюмку. Звякнула, разбилась.
В туалете я задержался долго. Спустил воду. Унитаз гудел, клокотал. Я не мог шевельнуться. Я не мог выйти. Я боялся снова столкнуться с… Открутил кран над ванной и сунул одуревшую голову под ледяную струю. Оказывается, это прекрасно, когда тут же ванна. Совмещенный санузел — изобретение глобального масштаба, черт возьми!.. Честно, я сойду с ума или… или сам не знаю… Возвращаясь, могу черт знает что… Да, это чудо двадцатого века — сидишь на унитазе и мочишь ноги в ванне… Черт возьми!
Когда я вошел-таки в комнату, Повиласа и след простыл. Мама стояла, прислонившись к стене, уткнувшись подбородком в скрещенные на груди руки.
Я так и не заснул до утра.