— Поднялся по лестнице и устал. Вот тут болит. — Он трет рукой грудь. — Как ножом режет. Что бы здесь могло болеть?..
Грудь под несвежей рубашкой вздымается часто. Почему он не надел новую? Хотя чистых нет. В прачечной, а то и дома, никто не отнес…
— А дети хорошие… — отец улыбается. — Какие они хорошие… дети.
Я захлопываю учебник. Снова открываю, нахожу политику правительства Рузвельта.
— Что ты им рассказывал?
Отец продолжает улыбаться.
— Tabula rasa… Все можно написать на этих табличках. Они чисты, еще не запачканы, и можно написать…
У меня вспотели ладони. Я стою перед отцом и наверняка выгляжу последним идиотом.
— Что же ты им рассказал?
Отец молчит, трет рукой грудь.
— Что ты написал… на этих табличках?
Отец прижимается затылком к спинке кресла и закрывает глаза.
«Что же ты написал?..» — повторяю я про себя.
СРЕДА
А Колба пришла-таки. Шея обмотана шарфом, сипит, как гусыня. Злющая.
— Перечисли способы получения кальция.
Черта ей расскажешь, если не успел на перемене почитать. Мекаю что-то. Плаваю. И все поглядываю на класс — авось кто-нибудь шепнет.
Входит Жирафа. Совершенно неожиданно раздаются ее торопливые шаги. Она долго шушукается о чем-то с химичкой. Наглис показывает мне на пальцах всякие знаки, корчит рожи, что-то лепечет. Кретин, не может выручить как человек. Но тут Жирафа оборачивается ко мне.
— Пойдем.
Ну и везет же! Спасен!
В пустом коридоре шаги Жирафы гремят, как выстрелы.
— Куда мне идти?
— За мной.
Голос строгий и повелительный. И шаги, как у солдата. Туфли велики, шлепают, когда она поднимается по лестнице.
Жирафа не оглядывается, и я думаю: если теперь отстану и дам стрекача, она даже не заметит. Представляю, какая у нее будет рожа…
У кабинета директрисы Жирафа останавливается и смотрит на меня так, словно видит впервые. Смотрит и молчит. Губы горько вздрагивают, раздается тяжелый вздох оскорбленного до глубины души человека.
Я открываю рот…
Она поднимает руку, останавливая меня.
— Нет, нет… Там скажешь.
Жирафа открывает дверь и пропускает меня в кабинет.
Директриса сидит, положив руки на стекло письменного стола, под которым рассованы разные бумажки. Как понимаю, она ждет меня.
— Как дела, Гульбинас? — спрашивает она, глядя исподлобья.
— Благодарю, товарищ директор.
Я умею быть вежливым.
— Может, присядете, Гульбинас?
— Нет, благодарю вас.
Директриса не спешит. Но не зря в ее глазах притаилась хитрая усмешечка.
— Оставьте нас, — говорит она Жирафе.
— У меня сейчас окно. — Жирафа недовольна, она даже оскорблена.
— Неважно.
Жирафа уходит, директриса звякает ключиком и выдвигает ящик стола.
— Что это?
О, черт! «Арберон». Вот он где… Но как он сюда попал?..
— Как он сюда попал? — вслух говорю я.
— Я прошу вас ответить — что это?
Угловатое, мужеподобное лицо директрисы напряглось. Она смотрит мне в глаза, и я вижу, как она силится уловить каждую мою мысль. Она, конечно, многое бы отдала, чтоб узнать, о чем я думаю.
— Что это такое?
— Два листка из тетради.
— Я еще раз спрашиваю — что это?
— Два исписанных листка.
— Чем они исписаны, эти два листка?
Ей-богу, какая она…
— Вы же читали.
— Да, я читала, Гульбинас. Я читала все. Скажите, что значит «Арберон»?
— Это название газетки.
Директриса обрадовалась, она прямо-таки сияет.
— Вот оно как. Значит, это газетка?
Нет, у меня нервы не из веревок, я не выношу, когда из мухи делают слона.
— Да, газетка!
— А что значит это название?
— Ничего. Просто такое название газетки.
— Но это слово что-нибудь значит?
— Разумеется.
— Что именно?
Откуда ей, бедной, знать, что мы давно так себя назвали! Потом забыли это слово и снова вспомнили. Тогда две наши последние парты называли «галеркой». Пакостное слово. Однажды на уроке от нечего делать я написал на книге четыре наших имени: Арунас, Бенас, Ромас, Наглис. Тупо глазел, читал с одного конца, с другого и неожиданно, взяв по две первых буквы каждого имени, прочитал: «Арберона». Отбросил букву «а», и получился «Арберон».
Новое имя всем нам сразу пришлось по вкусу. Какое-то необыкновенное, и знали о нем только мы. Конечно, мы берегли эту тайну.
— Что значит это слово?
— Это… название одной группы.
Растерявшись, директриса отшатывается и моргает, словно среди бела дня увидела привидение. Оглядевшись, вполголоса спрашивает:
— Что вы сказали?
— Так себя назвала группа учеников.
Директриса молчит, будто у нее захватило дух, и, опустив глаза, бессильно тискает руки. И я начинаю понимать, в чем тут загвоздка. Последний кретин тот, кто думает, что ученики ничего не знают об учителях. Нам известен каждый их шаг, каждый вздох. А тем более — директрисы. Нет, честно, редкостный экземпляр эта наша земная повелительница. Мы чуть не лопнули от злости, когда на прошлой неделе она подняла всю школу на ноги. Носились мы, ученики, метались одуревшие учителя. Чистили окна, мыли стены, выметали из углов пыль, драили парты. И все по секрету говорили друг другу — придет комиссия! Говорят, в те дни директриса даже ночевала у себя в кабинете. Господи, пожалеть ее надо…
— Значит… — директриса глубоко вздыхает, — значит, в вашем классе действует тайная организация?
— Она действует во всей школе.
Я ведь могу черт-те что отмочить — и с таким серьезным видом, что не поймешь, правда это или плод воображения. Глупо это, по-детски, но ведь сил нету терпеть, когда из тебя делают чуть ли не изменника Родины.
— В нашей школе анти… организация?!.
Директриса не знает, как унять дрожь в руках. Верить, не верить? Но ведь на столе лежит газетка!..
Печальным взглядом, словно прощаясь, обводит стены кабинета, вздыхает.
— Что вы натворили… что вы натворили… Можете ли вы себе представить, что будет, когда узнают?..
У нее на глазах, кажется, даже блеснули слезы. Она такая маленькая, и кажется, вот-вот бросится меня умолять… просить о чем-то… ей ведь так надо, чтобы в школе были тишь да гладь, чтоб никто ничего не подумал… Только нам, оболтусам, видно, наплевать — кто что подумает.
— Кто ваш главарь?
Я убью человека — у нее вот-вот будет инфаркт. Уже сейчас лицо как у покойника. Говорят, у умирающих синеют ногти, но у нее… нет, нет. Ее ногти цветут чешуей красного лака (наверное, сходила к маникюрше перед первым сентября).
— Кто главарь?
— Тот, кто принес газетку.
— Кто?!
— Честно, он.
— Вы знаете, кто мне принес?
— Да, знаю.
— Почему же он принес?
— Говорят, Иуда тоже с этого начал.
В жизни не видел такого лица. Так может смотреть только человек с петлей на шее, вдруг понявший, что петля ненастоящая, а так, смеха ради.
Директриса медленно встает, подходит к окну, снова возвращается за свой стол, оглядывает меня с головы до ног. К лицу приливает кровь, даже в ее глазах пляшут красные блики.
— Щенок!.. — вскрикивает она странным, ломающимся голосом. — Щенок! Вон! Убирайся!
И — замученная, усталая — шлепается на стул.
Я делаю шаг назад. Ноги налились свинцом.
«Щенок!» — все еще дрожит воздух, звенит в ушах.
«Щенок!»
— Постойте! — восклицает она, когда я открываю дверь. — Завтра приведете отца.
«Щенок!» «Щенок!»
— Вы меня слышите?
— Отец на работе.
— Когда он свободен?
— Не знаю.
— Можете сегодня. Я буду до девяти. Если нет — завтра. Не-пре-мен-но!
— Хорошо. Всего…
— Постойте. Сейчас — в учительскую. Посидите там.
Чтоб я не вернулся в класс и не рассказал друзьям? Кого она сейчас вызовет? Того, кто приволок «Арберон»? Но кто он, этот… Кто?
В учительской у меня есть время, чтобы спокойно прикинуть — кто же о н?
Швыряю дома сумку и выхожу на улицу. Настроение такое, что коснись кто пальцем, с ходу в морду бы врезал. Весь день директриса допрашивала класс, потом собрала тетради — видно, попробует установить по почерку, кто и что писал. Но что плохого мы написали?
Я наблюдаю за всеми. Который из них? Хихикал, одобрял, может, сам пописывал, а потом цапнул и отнес. Ждал, наверно, что похвалят за бдительность… Но кто будет хвалить собаку, которая кусает своих?
И тут меня осеняет; кровь стучит в висках, я ускоряю шаг.
В спортзале школы соревнование по настольному теннису. Болельщиков пропасть. Наших чуть ли не полкласса. Сбежались потешить очи. Играют-то девочки. Эта черненькая совсем недурна. Из какой она школы?
— Ты за кого? — спрашивает Наглис.
— За длинноногую, эту, черную.
— А я за ту. Мне нравятся пухленькие. Вот увидишь, она выиграет.
— Какой счет?
— Девять — одиннадцать, моя ведет. Ура! Еще!
Наглис стучит каблуками, хлопает в ладоши.
— Знаешь ее? — спрашиваю.
— Познакомлюсь. И провожу домой. Не веришь? На что спорим?
— Пошел ты, знаешь куда! У черненькой уже двенадцать. Ровно!
Выиграла другая, Наглисова. Ну и чихали мы. Тьфу! Хотя черненькая — бесенок. Какая грудь!.. Тьфу — еще раз. Я же не за тем пришел!
Протискиваюсь на другой конец зала. Да, не ошибся — Юозас. Рожа как у малыша, увидевшего конфетку, глаза навыкате. Он так и льнет к девочкам. Я встаю рядом с ним. Увидев меня, Юозас ухмыляется.
— Ну, как? — подмигивает он.
— Пойдем покурим, — говорю первое, что приходит в голову.
— Когда доиграют.
— Сейчас. Хочется.
— Есть?
— Сказал.
Не верил я, что Юозас так легко клюнет.
Захожу вслед за ним в туалет и закрываю зверь.
— Только по-быстрому. Давай.
А может, смазать по вечно ухмыляющейся харе и, не говоря ни слова, уйти? Но Юозас, видно, понял мою мысль и отступает в самый конец, к окну. Бросает взгляд через плечо, словно проверяя, нельзя ли выскочить.