Открыл глаза я уже в больнице. Поначалу не понял, где я, а когда все вспомнил, закричал: «Саулюкас!.. Где Саулюкас?..» Я едва расслышал свой голос.
Саулюс был здоров, как огурчик.
Все винили маму. «Безголовая… Оставила газ и ушла. Счастье еще, что скоро вернулась». — «А может, хотела развязаться? П-шш, и дело с концом…» — «Говорят, все художники того… чердак у них не в порядке…»
«Мама, это я… я…» — наконец признался я и заплакал.
Мама прижала меня к себе одной рукой — другой она качала Саулюса.
«Я знаю, — сказала она. — Я все поняла…»
Мне стало страшно, кажется, я только теперь понял, что мог натворить.
Саулюс-то об этом и не знает. И не узнает никогда.
— Хочешь, Арунас, я убегу из садика.
— Саулюс! Саулюс, что ты там?.. — издали кричит воспитательница. — Дети, хватит, стройтесь!
Саулюс смотрит на меня и думает, что я большой и могущественный — как добрый брат из сказок, который помогает, спасает всех и сурово карает обидчиков.
— Хорошо, только не сейчас. Я еще приеду…
Почему я обещаю? Чтоб он ждал и надеялся?
— Саулюс! Кому я говорю, почему не слушаешься?
Воспитательница уже нервничает, и Саулюкас пятится от забора.
— Правда, Арунас? Правда?
Я хочу сказать — придется чуть-чуть подождать, пока я стану на ноги, начну работать, пока у меня будет отдельная комната… маленькая комнатушка, в которой будет место только для нас с ним.
Я хочу сказать — мы будем жить вместе, вместе ходить в кино, покупать конфеты и мороженое… и будем играть в войну…
Я хочу сказать… Но слова застревают в горле, пропадают, и я только киваю. Потом киваю еще раз…
Ужасно длинный день; время остановилось, что ли? Хотя, если подумать, что я сегодня свершил? Что я еще могу успеть за сегодня? Ничего… Ровным счетом ничего!
Мне хочется есть. С завтрака (стакан чая и булочка с маслом) маковой росинки во рту не было. Главное сейчас — поесть. А когда человек сыт, он тих, ленив и кроток. Как агнец. Вот я сейчас налопаюсь и стану агнцем. Спросите, чего я притащился в Каунас? Пошамать! Отчего бы нет? Чтоб вкусно поесть, можно и за сто километров прокатиться! Чепуха. Говорят, мужики летают в Москву за пачкой сигарет. Веселись, пока жив. Выше нос, молодой человек, а то он от размышлений вытянется, как шило сапожника.
Топаю по тротуару, высматривая приличное заведение. В столовку не полезу, не затем приехал.
Кафе «Тульпе». Сойдет!
Тяну тяжелую стеклянную дверь. Теплый дух кофе и пирожных. Внушительных размеров метрдотель смотрит на меня с сомнением, но не говорит ни слова. Как полноправный гражданин, твердым шагом направляюсь в туалет. Зеркала, белоснежный умывальник. Красота! Говорят, за границей за удобства дерут деньги. Нет у тебя мелочи, хоть в штаны пускай. А у нас бесплатно. Не жизнь, а малина, ха-ха!
Встаю перед зеркалом, приглаживаю рукой волосы и, мотнув головой, говорю ему… этому другому:
— Кретин! Триста девяносто первое и последнее предупреждение!
Вижу пустой столик под эстрадой с черным блестящим роялем и опускаюсь в мягкое кресло. Я хочу есть! Не буду думать ни о чем, кроме еды. Буду есть и думать, что именно ем. Поев, буду думать, что именно я ел. Ха-ха, хорошо бы выпить вина. За нашу чудесную семейку и за дядю Повиласа, за Жирафу и за Светлану, за… А почему за Светлану?..
Напротив сидят за столиком девушки, потягивая через соломинки коктейль. Хохочут. Весело им, значит. Дальше заседает совет пенсионеров, слева — поддавшие парни… У окна… у окна… Черт!.. Жирафа! Наша Жирафа сидит. С какой-то женщиной.
Уйти! Надо встать и уйти, пока не заметила! Но с какой стати мне уходить? Я же хочу есть. Я же решил не думать ни о чем, кроме еды.
Жирафа… В новом вязаном платье… Первый раз вижу на ней. Волосы аккуратно уложены. Улыбается. Совсем другой человек…
А может, все-таки лучше уносить ноги?
— Что закажете?
У столика стоит официантка. Ждет.
— Вина. И какую-нибудь закуску.
Я бросаю взгляд через плечо. В руке Жирафы сверкнул бокал.
— Двести граммов вина.
Кресло мягкое, в нем хорошо сидится.
Я стараюсь думать только о еде.
ПЯТНИЦА
Катаюсь на троллейбусе. Как и вчера. Вокзал — Антакальнис. Антакальнис — вокзал. Полная горсть билетиков по четыре копейки, и ни одного счастливого. Оказывается, не так просто купить счастье за четыре копейки. Я уже не надеюсь, что настроение сегодня станет лучше. Поганое настроение. Просто жуть.
Троллейбус набит битком. Кончился рабочий день, все спешат, толкаются, наступают друг другу на ноги. Кондукторша кричит, как на базаре. Ревет младенец. Кто-то честит мамашу — почему, мол, не заткнет ему глотку. Нервный, раздраженный народ — кажется, вот-вот начнут бить друг другу морды.
Внимательно разглядываю входящих. Нет. ЕЕ нет. Глазею на толпу, плывущую по тротуарам. Не видать. ЕЕ не видать.
Ну, конечно, я псих. Знаю это, а все равно сижу и жду, как чуда какого-то. Хотя давно не верю в чудеса. Но только чудо может снять этот кошмар, который растет, заслоняя все, и как бы заковывает меня в броню.
Утром вылез из дому и — бывает же такое! — столкнулся нос к носу с Жирафой! Хотел смыться, но она заговорила со мной, пришлось плестись рядом.
— Сколько мне лет, Арунас? — неожиданно спросила классная, и я уставился на нее, как баран на новые ворота. — Я не старуха, мне не пора на пенсию, а?
— Что вы… Вы еще совсем…
Классная рассмеялась. Я вроде и не слышал никогда, чтоб она так беззаботно хохотала.
— Слышь, Арунас, я уже бабушка! У меня внук.
Я аж покраснел. Знал ведь ее дочку — года два назад кончила нашу школу с серебряной медалью. И вот, значит…
— Железно, — буркнул я.
Жирафа снова рассмеялась, на этот раз уже, конечно, надо мной.
— Время бежит, Арунас, нас не спросясь. День проходит, остается воспоминание. Хорошо, когда есть о чем вспомнить. И когда не стыдно вспоминать.
Думал, что буду держаться молодцом и нахально глядеть ей в глаза, но почему-то опустил голову. Как будто за мной вина. Нет, не то, что вчера сачковал, что отца не привел. До того остро почувствовал свою вину, что даже захотелось попросить у нее прощения.
У школы нас обогнал Юозас с книгами под мышкой. Бросил взгляд через плечо, хитро осклабился. Хотел за ним погнаться и врезать, но сдержался. Пускай они там хихикают в классе, пускай думают, что подсыпаюсь к Жирафе… А ну их всех!
На первой перемене она отыскала меня в коридоре. Просто не верится, что человек может так резко измениться. Будто переоделась Жирафа, и снова была точь-в-точь такая, как всегда — усталая, вконец измотанная, замученная школой, шумом и еще, видно, этими бумагами (Списки? Отчеты? Объяснительные записки?), кипу которых держала в руках. Эти бумажки — вроде щита, она швырнула бы их на пол, если бы только была уверена, что без них не окажется безоружной и сможет устоять перед «семью ударами меча, которые каждый день опускаются на плечи педагога». Правда, это отец говорил, не она. Отец вообще-то избегает говорить при мне об учителях «не так», но иногда не выдерживает, срывается: «Я вроде обглоданной селедки в газете». Или: «Сделал что-то или нет, неважно, были бы только бумажки да чтоб они выглядели подходяще».
— Зайди к директору. Сейчас же, — сказала Жирафа. Хотела добавить что-то, но передумала — повернулась и зашлепала прочь.
Без стука открыл дверь. Директриса, стоявшая у окна, аж вздрогнула. Из поднятой руки выскользнуло круглое зеркальце. Цапнула его, не поймала, и зеркальце покатилось по ковру, исчезло под шкафом. Директриса щелкнула пудреницей, спрятала ее в сумочку, постояла минутку — пунцовая, будто я настиг ее за неблаговидным делом. Правда, тут же взяла себя в руки, важно села за стол. Глаза у нее были усталые, лицо какое-то блеклое.
— Отец знает?
— Да, — соврал я.
— Почему вчера не пришел?
— Некогда ему было.
— А сегодня?
— Придет…
Директриса поджала губы и уставилась на меня, как на гадкого жучка: раздавить, мол, или живьем вышвырнуть в форточку?
— Где сейчас ваш отец?
Я пожал плечами.
— Отвечайте на вопрос.
— Не знаю. Может, на работе.
Бросила взгляд на исчерканный листок календаря, набрала номер.
— Будьте любезны, товарища Гульбинаса. Положила трубку.
— В техникуме его нет.
Набрала новый номер — наш, конечно. Слышал, как в трубке раздаются редкие гудки.
…Когда я вчера вечером вернулся, отец уже стелил себе постель. Покосился на меня, аккуратно расправил простыню, взбил подушку. Потом сел и низко опустил голову.
— Иди, поешь.
— Не хочется.
Потоптавшись у дверей, я двинулся было в свою комнату, но отец так же тихо спросил:
— Выпил?
— Малость.
— С кем?
— Один.
Отец глянул на меня исподлобья. Не поверил, конечно. В одиночку ведь пьют только неизлечимые алкоголики. А к ним меня отец еще не причислял все-таки.
— Нам надо побеседовать, сын.
Я-то знал, о чем он собирается беседовать.
— Если недолго.
— Тебе некогда?
— Нет, почему… Но тебе же спать пора.
— А может, я не сплю… Ты знаешь, я теперь совсем не засыпаю!.. — Голос задрожал, но отец совладал с собой, уцепился руками за кушетку и горько усмехнулся. — Это, конечно, никого не волнует. Сам виноват. Наверно, сам… Что твоя мать ушла и тебя бросила… Может, сам виноват… Не мог же я подумать, что возьмет и… Я думал, семейные узы… думал, есть такие узы, которые не разрубишь топором. А она разрубила!
— Хватит папа! — крикнул я. — Если ты об этом хотел говорить, то я пошел спать!
— Подожди… Мать, какая она ни есть — это твоя мать!
— Не говори о ней, прошу, а то я, честно, слушать не могу…
Нет, это еще не запланированная тема собеседования. Это всего лишь вступление, которое я по-хамски оборвал.
— Вот о чем я хотел у тебя спросить… — помолчав, заговорил отец: — Что ты о себе думаешь, когда так живешь?