— Ах, Бенас, Бенас. Слышишь, что мне Вилия говорит. Ты слышишь и ничего не говоришь, а что-то думаешь. А разве это плохо, что я хочу теперь покоя, что думаю о своем угле, в котором могла бы жить, как мне нравится… Правда, Бенас?
— Да мне, Милда, никогда это в голову не приходило. Я совсем не знаю, что тут плохо и что хорошо. Если человек чего-нибудь действительно хочет, то это, может, и хорошо, Милда.
— Какой ты славный, Бенас, ты моя симпатия, — спокойно, не кривляясь, говорит Милда и начинает ерошить Бенасу волосы, а потом целует его в ухо.
— Милда, Бенас мой, я тебе уже говорила, — смеется Вилия и сама целует Бенаса в щеку.
— Бенас, что ты натворил, мы обе в тебя влюбились! Что теперь будет?
— А вы все равно любите порознь, а мне вас надо вместе… А это уже труднее…
Бенас ложится на спину, ему очень хорошо, так хорошо, что, кажется, никогда лучше не будет, а хуже тоже. И эта теперешняя хорошесть одолеет все будущее зло.
— Бенас, почему тебя вчера не было на танцах? — спрашивает Вилия. — Мы с Милдой так ждали, что ты придешь. Ведь ты почти обещал. Выводили нас всякие пьянчужки, предлагали проводить…
Вот это удар под ложечку! Разумом презирая мирскую суету, Бенас все же не мог не испытывать зависти к тем, кто находил в этой суете успокоение и удовольствие.
— Да я не умею танцевать, Вилия. Я уж говорил. Ни разу в жизни не танцевал.
— Страшное дело! Приходи, научим. Гарантирую, Бенас.
Когда они отдыхают уже в другом месте, Милда опять заговаривает:
— Бенас, что ты о нас думаешь?
— А ничего, Милда. Что я могу думать. Просто у меня лето в этом году хорошее.
— Пойдешь в свой десятый класс и сможешь рассказать, как целое лето проработал с двумя барышнями… Как, расскажешь своей девочке? — не то смеется, не то всерьез спрашивает Вилия.
Ей смешно, видите ли, смешно. А Бенас от ее слов даже вздрогнул. Как он мог все забыть — и записки, засунутые в парту и в тетради, и книги, которые она тайком приносила ему, и тот вечер, когда у костела она держала эти книги за пазухой, шел дождь, она, видно, почувствовала, что книги падают, он тоже, хотел подхватить их и нечаянно руками высоко задрал ее платье. «Бенас…» — побледнела она.
Ему теперь сладко и хорошо оттого, что о ней вспомнил, он долго смотрит на кружащего в небе ястреба, и ему правда ничего не надо, ничего-ничего, даже эти землемерки не нужны, даже Вацюкас…
— Бенас, — говорит Милда, — ты о чем-то замечтался. Вспомнил кого-то? Бенас, мы тебя не обидели?.. — Милда подползает на животе к нему, наклоняется над ним, он теперь отчетливо видит черные зрачки ее глаз и редкие усики, усыпанные бисеринками пота. Чуть приоткрыв рот, она смотрит Бенасу прямо в глаза, у нее чудесные белые зубы. Вилия сидит рядом, подогнув ноги и аккуратно прикрыв колени, воротничок ее тоненького платья шевелит ветер.
— Да нет, что вы! — вскакивает Бенас. — Я просто так, думал.
— О чем? — спрашивают обе. Но теперь на него уставилась Вилия, глаза у нее зеленые и не такие строгие, как у Милды. Он думает о том, как красиво изогнута у нее шея, на которой справа виднеются черные родинки, и от этого шея кажется интересной и живой.
— Да ни о чем, — отвечает Бенас. — У меня привычка прикинуть, что будет в этот же день через год. Мой отец говорит, что тоже часто так прикидывает.
— И правда, Бенас и Милда, что будет через год? — мечтательно спрашивает Вилия. — Одному богу известно. Ты закончишь десять классов. Останется всего один год, а мы…
— А вы, — пробует пошутить Бенас, — будете мерить землю в другом месте. И ваш теодолит будет таскать какой-нибудь, ну, скажем, сам бригадир, с усищами и кряжистый.
— Бенас, Бенас… — смеются обе землемерки.
— А мы скажем, в какой бы угол Литвы нас ни послали, что мы без тебя работать не будем… — говорит Вилия.
— Правда, Бенас. Попросим, чтобы тебя прислали, — улыбается Милда.
— А я завоображаю и не поеду…
Вацюкас, наверное, уже вздремнул, ему скучно, он кричит:
— Будем еще работать или нет? А то валяйся целый день…
— Ого! Вот это парень. Ладно уж, жми на край поля к ольшанику! — говорит Вилия и встает, подходит к теодолиту, взбирается на камень, привстает на цыпочки, напрягая загорелые ноги.
И вот еще один, потом другой день, и Бенас возвращается с опушки, просит у мамы банку, набирает смородины и несет своим землемеркам и Вацюкасу, а мать с беспокойством говорит отцу, Бенас это слышит:
— С этим ребенком что-то творится. Ты не замечаешь? Я уже боюсь.
— Чего?
— Да с этими землемерками… Утром встает и убегает не покушав.
— Так положено. Все мужчины такие…
Еще через день Милда уезжает в городок, ее увозит бригадир, потому что и у него там дела, а они — Вилия, Вацюкас и Бенас — уходят с инструментом на холмистое поле, день душный, по краям неба гуляют тучи, разговора нету — обо всем уже поговорили. До обеда ничего, работают сплеча, а сразу после полудня начинает накрапывать, надвигаться сильный дождь, Вацюкас, отпросившись, убегает домой.
— Промочит нас, Бенас, может, и мы побежали? Оставим теодолит на хуторе и пойдем. Куда потом денемся-то? — Вилия смотрит прекрасными глазами на загорелое лицо Бенаса.
Бенас ничего не отвечает, он ничего, ну, ничего не думает, только какой-то голос шепчет ему, что не надо бояться дождя, шепчет, что лучше никуда не ходить, переждать здесь.
— Промокнем так промокнем, что тут такого?
— Тогда давай промокнем, Бенас… — сразу же соглашается со смехом Вилия. — Промокнем, Бенас…
И промокли. Такой дождь хлынул, что из пашни выпрыгивали камешки, прибило к земле траву и даже кусты. Они спрятались под вишнями старого хутора, люди здесь не жили, уже много лет постройки были заброшены. Почему не побежали под крышу, сами не знали, только когда дождь прошел, оказалось, что на них сухой нитки нет, тяжелые оба стали, как утопленники. Тогда увидели и Бенас, и Вилия, сквозь ее тонкое промокшее платье проглядывало все — каждая впадина и выпуклость. Вилия густо покраснела, как-то по-детски развела руками, Бенас робко потупил глаза.
— Бенас, будь добр, отвернись, мне надо платье выжать, не могу я в таком виде никуда идти.
— Хорошо, Вилия, выжимай.
Он отвернулся и честно не подсматривал, однако чувствовал все и все видел, не глядя, а когда из выжимаемого платья Вилии струйками потекла наземь вода, его пронзила смутная дрожь. Чтобы справиться с ней, он с трудом стащил через голову рубашку, выжал ее и надел снова.
— Теперь уже можно, — услышал он голос и медленно, робко повернулся к ней. Она стояла, выбравшись из-под кустов, с которых капала вода, поеживаясь от холода и сырости. Ее светлые волосы облепили лицо, закрыв даже глаза.
— Бенас, ты все равно весь мокрый.
— Я ведь выжал, Вилия.
— А штаны будто свинцовые…
— Чепуха, высохнут на ходу, Вилия.
Теперь они идут к ближайшему хутору, Вилия не смеет в таком виде заглянуть даже во двор, инструмент заносит Бенас, просит подержать до утра, а потом оба принимают решение идти не дорогой, а лугами, полями, где растет рожь и овес, огородами, не торопясь, чтоб успеть высохнуть.
Они спускаются в ложбинку, вокруг которой растут раскидистые дубы, Вилия берет голову Бенаса и целует его в лоб, Бенас несмело обнимает ее, касаясь губами мокрых волос, пахнущих листьями.
Потом они идут, взявшись за руки, иногда расходятся, если надо перебраться через канаву, и Бенас говорит и говорит ей без конца, а над ним поднимается пар, говорит о жизни летчиков, о Вайткусе, Дарюсе и Гиренасе, рассказывает, что он все равно станет летчиком, а если не летчиком, если по какой-либо непреодолимой причине это не выйдет, то все равно сделает, ну, все равно сделает что-нибудь необыкновенное… Ты увидишь, Вилия, даю тебе слово, вспомнишь когда-нибудь меня.
— Бенас, уже не видно, уже можно людям показаться?
— Чего не видно?
— Что платье промокло…
— Почти нет, Вилия.
Создание ты, создание этакое! Прекрасно все видно, все твое чудесное тело видно, Вилия, твои буханочки, и эта канавка тянется почти от плеч, в одном месте пропадает, а потом опять появляется. Трясущейся рукой Бенас сжимает руку Вилии, потом кусает ее мокрые волосы.
— Вилия, — говорит он, глядя ей в лицо. — Ты вся перемазалась. Видишь, что дождь натворил…
— Ой, Бенас, подержи зеркальце, я приведу себя в порядок.
Она стоит перед Бенасом, мокрая и странно счастливая, очень близкая Бенасу, родная и понятная, она вытирает платком перепачканные щеки, потом изящно проводит малиновой помадой по влажным губам, подравнивает пальцем, и Бенас слышит запах ее помады и ее губ.
— Спасибо, Бенас, — говорит она, ласково тронув его плечо. — Теперь пошли дальше. Пошли, Бенас.
— У тебя теперь очень красивые губы, Вилия.
— Правда? — сверкают глаза у Вилии.
— Очень красивые, Вилия.
И они идут дальше по пригоркам, по мокрой глине босиком, Вилия аккуратно и осторожно ставит ноги, канавка ниже плеч то исчезает, то появляется, теперь он снова замечает черные родинки, на сей раз на ногах, у колен. Какая-то небывалая доброта подступает к горлу, нужны слова, надо произнести хоть слово, чтобы излить эту доброту!
— Вилия, все, все я буду делать только для тебя, ты слышишь, что я говорю, ты понимаешь?
Бенас сам ничего не понимает и не слышит.
— Слышу, Бенас, и понимаю. Мне хорошо слушать тебя. Бенас, милый, ты не подумай чего-нибудь плохого, ты сам увидишь, еще много чего изменится, но мне очень хорошо слушать тебя. Очень-преочень, Бенас.
— Все-все, Вилия, я буду делать только для тебя, вот увидишь. Что бы ни было, Вилия, что бы ни случилось…
Так они пришли к дому, где жила Вилия, забыв даже отпустить руки. Пожалуй, ни один из них не знает — Бенас точно, но, наверное, и Вилия, — что и здесь все решают не большие, видимые всеми вещи, а проволочка, припаянная к правой или левой ножке лампы.