Литовские повести — страница 50 из 94

Другие сотрудницы тоже были удивлены столь ранним появлением Антонины. Перекидывались за ее спиной недоуменными взглядами. Редкое единодушие, во всем другом их мнения почти никогда не совпадают. Мальвина уставилась в упор — глаза тусклые, безжизненные, смотрит и словно не видит, словно пустое место перед ней. Знаю, мол, чего так рано прискакала: нового начальства боишься! А вот и нет! Милиционер меня напугал, не сам милиционер, а его резкий свисток… Что же касается нового начальника… Конечно, и начальство не к чему дразнить. Старик-то наш, что от рака скончался, любил к мелочам цепляться, но когда все знают, что он со дня на день может… А новый, говорят, молодой, крепенький, как огурчик. Разве такой поймет, почему трясет тебя, ровно осиновый лист, после того как перебежала улицу в неположенном месте? Но бояться его? Это тебе, Мальвина, следует бояться — вяжешь в рабочее время… И Алина тайком чью-то диссертацию о рыбах отстукивает. Свежей рыбки нигде не достанешь, а ведь уже которую диссертацию печатает, и все о пресноводных рыбах. Начальство… Начальники, как говорится, приходят и уходят… Вот у них уже третий за годы ее работы. Третий начальник и третий ремонт. Полагаю, никаких особых перемен не последует, только стены станут другого цвета. И все-таки, почему я волнуюсь? Наверно, нелегко привыкать к новому человеку, пусть даже добрый он и отзывчивый. На все нужны силы, терпение, а где их взять?

Антонина злилась на себя и на весь мир, краснела, ерзала, жалобно пошмыгивала носом, листая свои бумаги — почему-то ей казалось, что, когда ремонт закончится, когда все станет ярким и свежим, окружающие с еще большим успехом смогут разглядеть на этом фоне не только вечные ее страхи опоздать, ошибиться, но и неурядицы личной жизни — редкие ласки мужа, всегдашнюю, заканчивающуюся далеко за полночь домашнюю суету. Даже голос, которым утрами подгоняет она детей, поначалу добрый, просящий, становится в конце концов крикливым и нудным, как в репродукторе, и никто уже не обращает на него внимания.

— А и славный же нынче денек! Вот бы прогуляться не спеша… А, Тонечка? — Алексонене произносит это медленно, мечтательно.

За окном высится, как огромная свеча, колокольня святой Катарины, сверкает ее недавно позолоченный реставраторами шпиль. Плывет колокольня в просторе и солнце, а под ней, словно протертая влажной тряпкой, россыпь красных черепичных крыш и лабиринт улочек. Действительно, отличный день, но при чем здесь «прогуляться»? На что намекает? Все про вчерашнее мое опоздание забыть не может? Вяжется и вяжется.

— Ах, да оставьте вы меня в покое!.. Совсем задергали.

Придержав чуть не свалившиеся с носа от неожиданности очки, Алексонене отпрянула от ее стола, вышла из комнаты. Жаловаться побежала? Ну и жалуйся! Из всех этих косых взглядов, ничего вроде бы не значащих слов, улыбочек незаметно сплетается сеть, попадешь в нее и уже не вырвешься… Алексонене вернулась, снова что-то спросила, но Антонина в ответ только зажала глаза ладонями.

Скорее озадаченные, чем испуганные, сотрудницы сгрудились возле ее стола: всегда готовые глазеть на нечто необычное, а если потребуется — и сочувственно пошмыгать носами. Алексонене, которая держалась в сторонке, разогнала женщин по местам, но они тем временем уже успели выложить Антонине тысячу советов, соболезнований и пожеланий. (…Может, не убереглась?.. Ох, уж эти мужики!.. Мало ему троих… Всякое бывает… А если просто нервы?.. Подлечиться бы тебе… Говорят, гипноз здорово помогает… Отдохнуть надо, отдохнуть… В Паланге, Друскининкай… В Друскининкай воздух из одних ионов — не хуже, чем в Швейцарии… Ей бы от муженька да детей оторваться хоть на недельку, и никаких ионов не нужно!..)

Шушуканье и сочувственные вздохи окружали ее со всех сторон, словно уличная толчея, в которую она так неудачно нырнула вчерашним утром. Как бы скорее выбраться на надежный берег? Шепоток подруг — будто бальзам на саднящие раны — в нем нежность и понимание. Едва удержалась — так захотелось открыть им свое сердце, пожаловаться… и неважно на кого — на Фердинандаса ли, на детей, или даже на затянувшийся в их конторе ремонт: как увидишь ободранные изразцы, пахнущие известью, заляпанные подмости…

Отсутствующим взглядом уставилась в окно — только бы не выдать себя, не пасть в их мнении еще ниже, не превратиться в тряпку, о которую каждый может вытирать ноги… Стыли широко открытые глаза — синеватые стекляшки, готовые рассыпаться осколками слез. Антонина чувствовала себя униженной и жаждала покоя не потому, что устала, просто хотелось спрятаться ото всего, что лишает уверенности в своих силах — главного стимула жизни, без которого не просуществуешь и дня.


— Девушки! Начальство! — зашипела, ворвавшись в комнату, Алина. Возникло оживление, сравнимое, пожалуй, с влетевшим в окно ветерком, несущим и запахи первой зелени лип, и бензиновую гарь улицы. Сумки с бутылками и клубки шерсти со спицами исчезли, словно их тут сроду не было. По стенам запрыгали солнечные зайчики от зеркалец — в одно мгновение изменился облик женщин — аккуратнее стали прически, на кофточках исчезли лишние складки, заблестели туфли. Так вот где пропадали они в последнее время — по парикмахерским бегали! А это еще что? В стакане чудом появился желтый, как огонек свечи, тюльпан.

Алексонене, заботливая Алексонене, и Антонине подала знак: причешись. Граяускене аж взмокла от волнения и неловко пригладила волосы ладонью. Сойдет? Белоснежно сияла Алинина блузка, от машинистки несло духами, наверно, целый флакон на себя опрокинула. Вот проныра, подготовилась! Именно так выглядела секретарша в недавнем фильме с Лоллобриджидой.

— На-ка! — Алина сунула тюбик с губной помадой тощей Мальвине. — Не подмажешь — не поедешь… Тихо, девочки, работаем.

Она, действительно, ждала этой минуты и была в полной боевой готовности. Из угрюмой брюзги превратилась в этакую неземную фею.

— Значит, трудимся? Так, так. Работайте, работайте, не буду вам мешать. — Голос глуховатый, но приятный. Он очень подходил этому мужчине. И не подумаешь, что начальство. И лицо приветливое. Правильные, не резкие черты, усики. Запоминающееся лицо. Хорошо пошитый серый костюм сидел на нем ладно, делал его выше и стройнее.

Несколько громче, чем следовало, игриво рассмеялась Алина, в паузе между двумя впечатляющими очередями своей машинки. Только бы не зафыркала Путравичене! Весь концерт испортит.

— А как же, трудимся, — отозвалась Алексонене. Обычно хрипловатый от сигарет голос ее звучал на сей раз чисто. — Торопимся — конец квартала.

— Ну, а вы? Как вы себя чувствуете? Если не ошибаюсь, товарищ Граяускене?

Антонина подняла побледневшее лицо, она бы встала, но прямо над ней топорщились усики на улыбающемся гладко выбритом лице.

— Сидите, сидите, — еще бы чуть-чуть, и его рука легла ей на плечо. Ныла задранная шея — Антонина не смела шевельнуться, отодвинуться вместе со стулом, как-то поудобнее устроиться — двинешься, а тут, не дай бог, графин опрокинется или чернильница… Значит, нажаловались? Начальник отвел от нее взгляд, уставился в окно. Что ответить? Нельзя же молчать, невежливо. Ну скажи: очень хорошо себя чувствую… А если голос выдаст? Может, про колокольню что-нибудь, раз он смотрит? Приятный, мол, вид… Любуешься на нее и не замечаешь высоты… Нет, это неудобно — про какую-то церковную башню… Нынче все стали знатоками архитектуры, даже ее Фердинандас, никто уже костел костелом не назовет — «архитектурный памятник»… Нет, все равно неудобно. Шея у Антонины совсем онемела, холодные иголочки покалывали спину. Такой униженной, такой несчастной себя чувствовала… А ведь не шастала как другие-прочие по парикмахерским да портнихам.

— Слышал, хотите взять внеочередной отпуск? — начальство не заинтересовалось красотами святой Катарины. Антонину кидало то в жар, то в холод. Новый руководитель понимал, что она чего-то очень стесняется, но относил это за счет производимого его особой впечатления, что даже доставляло ему удовольствие. Женщина упорно молчала, поза у нее была неловкая, неестественная, и он снова отвел взгляд, на сей раз зацепил глазами трещину в стене. — Хм… Когда же тут в последний раз ремонтировали?

Когда ваш предшественник объявился, тот самый, которого мы в октябре проводили к месту последнего успокоения… Антонина вздрогнула, словно осмелилась произнести эту фразу вслух. Ничего подобного. Губы плотно сжаты, даже почти не дышит. Какой внеочередной отпуск? Декретный — понятно, а внеочередной? Не просила я ничего! Неужели хотят культурненько избавиться? Нет-нет, вон и Алексонене ей ободрительно подмигивает, хитро, но дружески. Ее рук дело? Ах, да отстаньте вы все! Не просила я! Ничего мне не надо.

Сейчас, когда новый начальник отвернулся и хмурясь изучал трещины в штукатурке, словно это нечто очень важное, Антонина было осмелела, чего я, дескать, молчу, как немая? Но продолжала упорно смотреть в одну точку — упрямо и даже враждебно, хотя внутренне испытывала к этому молодому человеку чуть ли не жалость — ведь какая ответственность на него свалилась, вот и вынужден изображать чуткого и строгого руководителя.

— Лет семь не было, — хрипловато проговорила Мальвина, всегда бледное и строгое ее лицо сейчас пылало.

— Ай-яй-яй! Скверно. — Мужчина, словно мальчишка, замотал головой, должно быть действительно, недоволен, не любит беспорядка — подтверждение этому наглаженные брюки, серые нейлоновые носки с ромбиками, короткая стрижка и аккуратно подбритые усики. Антонине понравилось, как он тряс головой — словно категорически отметал всяческую запущенность; может, и у нас наведет наконец порядок? Но почему же ты молчишь? Он же не к Мальвине обратился, к тебе. Вот и пропустила случай показать, что не трусиха и не последняя дура. Чего боишься? Бухгалтеры везде требуются, хоть бы и без стажа — вся последняя страница «Вечерних новостей» забита объявлениями. Впрочем, дело не в этом. Ведь с тобой заговорил, не с кем-нибудь другим! Антонина ощутила гордость, но тут же засомневалась: наклепали ему, вот и… И опять насупилась. Никому нельзя верить.