— Сбегай-ка сама, Тоня, — отвел глаза, красные от беспрерывного телевизора. — Сейчас будет открытие футбольного сезона — тбилисское «Динамо» с московским «Спартаком». Такая должна быть игра! Да, и возьми на обратном пути бутылочку «Жигулевского», ладно?
Доктор был худощав и темноволос, пристальный взгляд пронзительных, глубоко запавших глаз смягчали пушистые брови и острый, свисающий к губе нос. Конечно, психиатр должен быть черным, как вороново крыло, не белокурый простак — какой-нибудь участковый врач. Короткий, без пуговиц и завязок халат. Важно лишь то, что угадывается за глыбистым лбом и в остро поблескивающих глазах. Если такой спросит — выложишь, как на исповеди. Но страшные вопросы, которых с ужасом ожидала Антонина — уж скорее бы! — так и не последовали. Сначала ей показалось, что тут какой-то подвох, но вскоре она поняла: доктору известно про таких, как она, куда больше того, чем, сгорая от стыда, могла бы она ему рассказать. Видно было, что он давно устал от этих исповедей… И от шума. Подумать только — и здесь шумно, здесь, где, казалось бы, должна властвовать абсолютная тишина! — так нет: поскрипывает паркет за дверью, что-то, как весенняя шуга на реке, все время шуршит в коридоре, за окнами какая-то стройка, на столе то и дело дребезжит телефон. А ведь все угадал про нее: и что ждет страшных вопросов, и что сжалась вся, будто ее сейчас, среди бела дня, разденут донага — угадал и хмыкнул: я ведь не кусаюсь, уважаемая. Не слова — внимательный взгляд, наклон головы внушили доверие, разомкнули сведенные судорогой губы. Антонина извинилась. На что жалуетесь? Ох, если бы можно было в двух-трех словах… Ну, тогда бы вам и незачем приходить ко мне. Не так ли? Начнем… С чего же, доктор? Да забудьте вы, пожалуйста, что я врач… Не смогу коротенько. А меня интересует не краткость, а здоровье ваше. Не будь на нем халата, чем-то запятнанного, с отвислыми карманами, она бы и впрямь поверила, что говорит просто с добрым и чутким человеком. Ладно, — он полистал историю болезни Антонины Граяускене. — И все-таки, что вас волнует, раздражает? Автобусы, очереди, дети? Успокойтесь, рассказывайте, и все. Она кое-как настроилась, но в кабинет ворвалась пухлая женщина с крашеными волосами, в щегольски накрахмаленном халатике. Надо подписать… Вы забыли подписать протокол, доктор! А как вам понравилась острота профессора? Он, говорят, во время обхода… Большое спасибо за напоминание, я уже подписал. И попрошу вас в приемные часы… Женщина вздернула голову, круто развернулась, подняв облачко крахмальной пыли, и выскочила за дверь. Местком. Вы уж извините. Слушаю вас. Что же тревожит? Не знаю, как сказать, доктор, скорее всего люди, каждый новый человек. И тошно становится, когда пристают с вопросами о самочувствии, советуют, как лечиться. Женщины? Нет, и мужчины тоже. Знаете, есть такие, не слишком мужественные, что ли. На щеках у доктора собрались морщинки, разбежались по лицу, улыбнулся. И давно у вас такое чувство, что вы лишились равновесия… покой потеряли? Он подыскивал самые точные слова, и Антонина совсем успокоилась, поняла, что не следует обращать внимания на верещание телефона, на металлическое чудовище за окном, которое загоняло в землю сваи. Да, доктор, уже довольно давно. Кажется, что шагаешь по песку. И вязнешь все глубже и глубже, не соображая, что происходит. Я никому еще об этом не говорила, даже думать не смела, пока недавно, на улице… Нырнула на мостовую, поскользнулась, а милиционер свистит… Ну вот, видите, вы все прекрасно помните! Доктор сидел перед ней, прикрыв глаза, чтобы не смущать ее. Вы только не волнуйтесь, успокойтесь… А она снова разволновалась — показалось, будто чем-то разочаровала собеседника, хоть он и улыбается доброжелательно. Нету в моей исповеди ничего интересного? Или не верит он мне? Уже рассказав о недавнем происшествии, подумала, что слишком много значения придает ему. И сейчас, и тогда, когда милиционер засвистел, и на работе, и дома, осуждая Фердинандаса за нечуткость… А такой умный человек не мог не заметить ее преувеличений. Разница между фактами и реальным их значением теперь, в присутствии доктора, показалась ей слишком большой. Зачем так остро реагировать на пустяки? Эта мысль удручала ее; может, я в самом деле психопатка? Сумасшедшая? И она умолкла, будто застыдилась лжи. И доктор тоже молчал, ничем, правда, не показывая своего неудовольствия. Ну, а бывают в этом вашем состоянии перерывы, промежутки, просветы, что ли? Он как-то по-птичьи склонил голову к плечу, словно шея устала держать ее прямо.
Не знаю, что и сказать, доктор. У меня сейчас такое чувство, будто я, ваша пациентка, один человек, а та, у которой все в голове путается, совершенно другой… И что ни скажу я про себя, будет как бы неправдой… Ничегошеньки не знаю. Антонина знала, но не находила в себе сил признаться во всем откровенно. Порой чудилось ей, что спокойный период ее жизни прошел, миновал, как детство, к которому нет возврата, но лишь вспомнишь о нем, и поднимается в душе добрая мирная грусть, и хочется еще внимательнее быть к Фердинандасу, к детям, сильнее любить их, хотя она и так целиком отдает себя семье. Вот и все. И есть ли смысл делиться такой ерундой с серьезным человеком, у которого, должно быть, и своих забот хватает? А может, спокойствие ее заключалось в этой всегдашней беготне с тяжелой сумкой в руках, в заботах дать детям дополнительный шанс, а она не умела ценить свое спокойствие? Не утомила я вас? Нет-нет, мне очень интересно все то, что вы говорите. Психиатр узкой белой ладонью разгладил на пластике стола газету. А цветы вы любите? Цветы? Она не могла взять в толк, о чем он спрашивает. Цветы, цветы, он повел глазами в сторону окна. На подоконнике в вазочке стоял красный тюльпан; она давно заметила его и нет-нет да и поглядывала. Лепестки уже раскрылись, скоро опадут. Но откуда доктору известно про ее тюльпан? Кто ему сказал? Я ведь никому ни словечка… У нее даже во рту пересохло, она беспокойно заерзала на стуле, но встать не смогла — ноги отказали. Тюльпан, один-разъединственный тюльпан… А ведь с него все и началось. Простите, доктор, совсем забыла… Может, воды? Вам, кажется, плохо. Не рассказывайте, если трудно. Нет, я должна! Сын, понимаете? Первый раз в жизни Витукас подарил мне цветы… Один тюльпан. Такой же, как вон тот. До чего же приятно было! Обрадовалась, даже не спросила, на какие деньги купил, — весной-то они дорогие. Оказалось — украл!.. Их класс был на практике в оранжерее, и он… он украл там… сорвал тайком… И вы так расстроились, что шагнули на мостовую? Врач удовлетворенно откинулся на спинку кресла, легко, понимающе кивая головой. В глазах темно стало, доктор, как деревянная — ничего не вижу, не слышу… Считаете — не украл? Просто взял?.. Я склонен думать… Если ребенок еще не понимает… Нет, доктор, он все понимает! Вчера сказал — я уже не маленький. А раз не маленький, значит, украл! Если бы Фердинандас выдрал его, когда мы узнали, где он взял тюльпан, может, было бы мне не так тяжело. У нас в семье никто никогда чужой пылинки не тронул! Фердинандас-то отругал Витукаса и забыл обо всем, а я… Кто такой Фердинандас, спрашиваете? Муж. Он у меня музыкант, — Антонина смутилась, — на ударных в оркестре… Разве барабан нужен меньше, чем флейта или виолончель? И сама удивилась — чего это так горячо кинулась его защищать, ведь только что говорила с чужим человеком о том, какие у нее скверные сын и муж?.. А, так дома у вас собственная музыка?! Что вы, заявится домой и сиднем сидит у телевизора… Сиднем сидит?.. И давно вы из деревни?.. Давно. Еще девчонкой была, когда мама нас оставила сиротами. Отец хозяйничать не умел, распродал все. Мама-то у нас была хозяйственная, справедливая и очень осторожная… Как это понимать — осторожная?! Антонина уже не слышит ни уханья «бабы» за окном, забивающей сваи, ни телефонных звонков — рука доктора лежит на трубке и сразу приподнимает и опускает ее на рычаг аппарата… Лишь бы не подумал, что я хочу смягчить вину сына и свою… Нет, не подумает — он человек умный и терпеливый. Осторожная? Ну, понимаете, не очень-то доверяла мама людям… А вы? Я… Я почти никого не вижу — муж да дети… И на работе — в четырех стенах. Какой-то безразличной становишься, а то начинаешь вдруг всего опасаться. А подруги есть?.. Все мы на работе подруги — семеро нас в одной комнате… Девчонкой со старшим братом дружила. Долговязый, белобрысый… И часто вы детство свое вспоминаете?.. Где там! Не до воспоминаний. Времени-то в обрез. А брата… Около деревни нашей была гора, ну не гора, холм, и водились там… привидения. Взял меня раз братец на закорки и потащил на тот холм. В самую полночь. Орали мы там, бегали, брат все спички зажигал. Вероятно, эти огоньки и казались людям привидениями. Антонина рассмеялась. Доктор тоже улыбнулся, опять побежали по щекам и лбу морщинки. В дверь нетерпеливо постучали. Он сердито отозвался: подождите, я занят. Но продолжал улыбаться. Вы не часто смеетесь? Когда уж мне смеяться, доктор, ни на что времени нет, честное слово. Верю, верю, что некогда, но разве можно жить без улыбки? Хмурый человек, как дом без дерева зеленого, без цветов… Понастроят домов, а деревце посадить лень. Вот и стоит дом голый, серый, как нежилой… Прямо, словно контора наша, согласно перебила доктора Антонина — спасибо новый начальник распорядился в яркие цвета покрасить, теперь как в кафе работать будем. Он что, из современных? Ценитель интерьера? Начальство есть начальство. Ему пальца в рот не клади… Снова дружно засмеялись. Вообще-то он серьезный, или скорее строгость на себя напускает, боится, что иначе уважать не станут. При старом-то спокойнее было. Жаль, умер, от рака… Почему спокойнее? Любил покричать, а с таким проще — дрожи знай, и все дела. А новый… Попросил предложения вносить, советы… Можно бы кое-что и посоветовать, молодой, симпатичный, — Антонина улыбнулась, — а сам больше всего боится показаться добрым. Жалко его. Впрочем, какое мне дело. В ее голосе послышалась нотка досады. Понимаете — молодой, здоровый, красивый. Красивый? Ну не красавец, а бабам нравится — заглянет в комнату, и все семеро — будто их подменили, в женщин превращаются… И вы? И я… не отстаю… Только не подумайте чего, доктор, я к нему, ну, как к сыну, что ли… А брат ваш где? Тот, о котором так хорошо рассказывали. Встречаетесь?.. Брата давно нет… Можно спросить — где же он? На работы в Германию угнали, а после войны очутился в Бельгии. Мотогонщиком стал, разбился насмерть… Один наш сосед в деревне когда еще пророчил, что он плохо кончит — брат все его голубей ловил. И часто вы о брате вспоминаете?.. Стыдно сказать, доктор, но и о нем — времени нету. Так, так, закивал врач, и у меня война родителей отняла, а я вот тоже… редко. Он замолчал. В дверь сунулась чья-то возмущенная физиономия, но, повинуясь жесту хозяина кабинета, убралась восвояси. А тут заверещал телефон — настойчиво, требовательно. Свирепо схватил трубку. Начальство, — доктор прикрыл трубку ладонью и подмигнул Антонине, — надо уважать и бояться, пусть и неохота. Он долго объяснялся по телефону, пытался возражать начальственному баску, спорил отчаянно, и Ан