— Конечно.
— Что ж, — говорит Теофилис, посмотрев на свои исцарапанные часы, — работа не сбежит, можем еще минутку отдохнуть.
Он растягивается на спине, подложив руки под голову, грязные штанины задираются, обнажив заросшие рыжей шерстью икры и пыльные темные носки. Один карман пиджака оттопырен, в нем виднеются пачка «Памира» и исчирканный коробок спичек. Бороду землемер отпустил густую и рыжую, как медвежья шкура. Бенас видит, как по этой бороде уже ползут, раскачиваясь на волосках, два крупных коричневых муравья. Один добрался до губы, видно, пощекотал, потому что Теофилис сплевывает:
— Тьфу, гад…
Вацюкас фыркает.
— Что за смех?
— Да ничего…
— С девками, Бенас, тебе, наверно, веселей было? Эх, ну и барышни! Упитанные, загорелые, мечтательные… Веселей или нет?
— Может, и нет… Вы такой интересный человек, — срывается у Бенаса, и в его голосе Теофилис улавливает нотку, которая ему хорошо понятна.
— Ничего, ничего, Бенас. Через неделю они вернутся, поработаем денек-другой вместе, а потом я опять отсюда подамся… Сам не знаю куда. Просто подамся, как говорится, поискать счастья. Эх, мужики вы, мужики!..
— Так и не знаете, куда? — уже спокойно спрашивает Бенас, обрадовавшись, что Теофилис подтвердил то, что он и раньше знал, и немного огорчившись, что этот Теофилис еще поработает денек-другой вместе с Вилией и Милдой, а он такой какой-то страшный, ну, опасный, что ли… Как будет выглядеть рядом с ним Вилия?
— Куда? Наверняка в город, братцы мои, наверняка! Там я больше чувствую себя человеком. Кажется, и люди там лучше, и все, никто не пялится на тебя во все глаза, ты никому не нужен, если хочешь, хоть вешайся…
— Там хорошо, где нас нет, — говорит Бенас и пугается.
— Ну? — насмешливо спрашивает Теофилис. — Глянь, а ты ученый. Нет уж, братец, я жил там немало, знаю, что к чему. Рублик завелся — руку поднял, забрался с дружками в машину и жмешь куда-нибудь к реке или на край города, а там, братец, только трудись, закатав рукава, лей в глотку, а барышень-то, барышень!.. Не таких, как эти… Ой-ой-ой… Только успевай поворачиваться, каждая тебе на шею вешается. Но, может, вам про девок неинтересно, а? Ты, может, еще за барышнями не ухаживаешь, Бенас?
Бенас краснеет, но не из-за проклятого смущения, вечного спутника чувствительных и ранимых натур, а от злости, презрения, словом, от гневной враждебности к этому пришельцу, который валяется теперь тут, раскорячившись, грязный, и хочет навязать им какой-то свой порядок.
— А если нет, то что? — спрашивает Бенас. — Тогда некому вам будет рассказывать?
— А ну вас к черту! Что может понимать человек, если сам не испытал? — Теофилис вскакивает. — Вацюкас, хватай свою мерялку и жми туда, к ивняку, а ты помоги мне расставить теодолит.
Бенас расставляет треногу, втыкая в землю, ставит на нее теодолит, проверяет, ровно ли стал.
— Уже? — спрашивает Теофилис.
— Уже, — отвечает Бенас.
— Начали! — кричит землемер Вацюкасу, и тот поднимает свою полосатую доску. Теофилис смотрит в глазок инструмента, чудно отведя в сторону правую руку, ветер развевает его коричневые мятые штаны.
Он красиво жестикулирует мохнатыми руками, а пиджак швырнул на большой раскаленный камень, вспугнув спавшую на солнечной стороне ящерицу.
— Жми, отсюда, лентяйка! Черт бы тебя взял!..
И снова размахивает руками, регулируя положение доски Вацюкаса, будто диспетчер на аэродроме, а когда тот не понимает, чего хочет от него землемер, и издали о чем-то спрашивает, Теофилис орет, разинув рот, выплевывая сигарету и скаля пожелтевшие зубы. На его лице дикая ярость, веселье или еще что-то.
Управившись на одном месте, сам перетаскивает теодолит на другое, забыл, что это работа Бенаса, нарочно так делает или просто замечтался? С расставленной треногой в руках задевает за крестовину, спотыкается, сердито сплевывает, а потом смеется.
— Видишь, Бенас, едва не шлепнулся. Вот дожили ножки Теофилиса!
Ничего себе ножки — как у медведя, мохнатые и толстые…
Так они идут с одного участка на другой. Теофилис работает очень быстро. Вацюкас едва успевает бегать, иногда с шестом он убегает так далеко, что нельзя дозваться, тогда Теофилис машет ему, Вацюкас несется, как заяц, а его рубашку, будто парус, надувает ветер.
— Чертовщина! — ругается Теофилис. — Бабы — они всегда бабы, накорябали, напачкали, сам черт не разберет, что сделано, придется перемерить. А ну их к лешему!
— Может, и вам удастся накорябать! — дрожит голос Бенаса.
— Не вам, а тебе, братец… Чтоб не смел иначе говорить… Защищаешь, значит? Ладно, ладно, защищай, так должен поступать настоящий мужчина… Только слюни у меня не распускай, запомни, что все они такие…
— Да ты, Теофилис, всех тоже, чего доброго, не знаешь…
— Братец ты мой, если не я, то кто будет знать? Эх, Бенас, Бенас, склоненная ива. Плохо такой иве, плохо…
— Теофилис, но иногда и на несклоненную собаки… Как видно…
Теофилис молниеносно поворачивается к Бенасу.
— Так, по-твоему?
— Да вроде…
— Гавнюк!
Примерно в полдень Теофилис объявляет перерыв. Вацюкас уже осмелел, ему, видно, с Теофилисом интереснее, чем с Вилией и Милдой, поэтому, волоча за собой шест, он подбегает к Теофилису и Бенасу.
— Чего? — сердито спрашивает Теофилис.
— Что чего? Сами говорили, обед.
— Какого черта сюда прибежал? Есть чем питаться?
— Есть.
— Ну вот… Ладно уж, оставайся…
Теофилис снова ложится на траву, снова кладет руки под голову, снова сердится, глядя на такое прекрасное небо, снова отбрасывает выуженного из бороды муравья.
Бенас говорит:
— Может, вместе покушаем?
— Это ты мне? — спрашивает Теофилис.
— Тебе.
— Спасибо. Ни черта не хочется. Вот если бы кисленького…
Тут Бенас вспоминает и соображает, вот где ему пригодятся яблоки старухи Римидене. Он достает их из кармана и складывает в кучу.
— Может, яблоки сойдут?
— Господи боже! Вот это вещь! — восклицает Теофилис. — От этого не откажусь… Воровал?..
— Да что ты! Зачем воровать. Такая баба дала…
— А… Хорошая баба?
— Неплохая.
— Старая?
— Совсем старуха…
— А… — бормочет Теофилис и принимается смачно хрустеть яблоками — ему-то неизвестно, в сопровождении каких звуков они попали в карман Бенаса. Умяв яблоки, Теофилис все равно остается недоволен, ерзает чего-то.
— Мужики, — говорит он, скребя в затылке, — может, знаете, у кого тут есть?..
Вацюкас не понимает, поэтому спрашивает:
— Что?
— Ну, скажем, водка. Может, гонит кто?
Вацюкас растерян; и он, и Бенас знают, кто гонит, но ведь велено незнакомым не болтать.
— Ну, ну! Чего боитесь-то? Может, я и страшный с виду, но в этом деле меня можно не бояться. На деньги, жми, принесешь, и весело проведем время. Принесешь?
— Принесу, — говорит Вацюкас и бегом пускается в сторону кустов…
Вдвоем с Теофилисом вовсе не уютно. Бенас медленно дожевывает свой обед, у него явно лежит что-то на сердце, что-то тяжелое, и неизвестно, с какого края сподручнее скатить эту тяжесть.
— Учишься? — голосом следователя спрашивает Теофилис.
— Учусь. Девятый кончил, — отвечает Бенас, его разбирает злость, что с каждым словом, вроде бы и ничего не значащим, он лишается какой-то хоть и небольшой, но собственной силы и правды.
— Уже ученый! Когда кончишь, знаешь, кем будешь?
— Не очень-то…
— А что тебе нравится?
— Самолеты.
— Значит, хочешь летчиком быть?
— Очень нравится. Не знаю, удастся ли.
Теофилис резко садится, уставившись своими карими глазами на Бенаса.
— А что, нельзя? — находит лазейку Бенас.
— Почему бы нет, пожалста. Величие, небеса, над жаворонками да аистами, денег куры не клюют, от баб отбоя нету. Соколы да орлы…
— Во всяком деле соколом можешь быть, если оно тебе по душе, или нет?
— Да неужели? Хм-м-м…
Чудной этот Теофилис! С какой стати его голос теперь зазвучал подавленно? Он долго, очень долго молчит, лежит, дергая изредка то одной, то другой ногой, жует траву, словно готовясь к какой-то последней атаке.
— А больше тебе ничего не нравится? — спрашивает он, когда бутылка уже откупорена и бо́льшая часть выпита. И сует при этом бутылку Бенасу.
— Нет, не пью.
— Ну и ну! Не пьешь так не пьешь. — Теофилис вливает в глотку добрую порцию и радуется: — Ата-та!.. Так что тебе еще нравится?
— А это очень важно?
— Важно — не важно, а сказать можешь.
— Еще мне нравится литература, Теофилис.
— О-ё!.. — совсем некрасиво ругается Теофилис, даже Вацюкас вздрагивает. — Литература… Почти Экзюпери… Слыхал о таком? Столица уже знает… Проводишь струнами лиры по грудям, будто павлиньим перышком, публика хлопает, девки цветы волокут да просят хоть словечко в книжку написать… О-ё!.. Тьфу! И все так чудесно, так симпатично, мир розовый и манящий, валяй жми, протянув вперед когти…
— Не понимаю, почему тебя так все бесит? Сам ведь знаешь, что говоришь не совсем правду. Что значит твоя злость против Майрониса или, например, Чехова?
— Вот как? Да, да… — землемер снова надолго замолкает, переворачивается на живот, потом садится, смешно сгибает ноги, будто кузнечик, опираясь на крепкие ручищи. Теперь он внимательно смотрит на запад, где солнце заслонено просвечивающим облачком. Бенас и Вацюкас видят, как странно дергается нижняя губа Теофилиса.
— Бенас? — глуховато говорит Теофилис, глядя вдаль. — Вацюс?
— Чего? — спрашивают оба.
— Вы не поверите, а я теперь вдалеке вижу Африку, вон ходят негритосы, большие и маленькие, выпятив голые животики, один взобрался на дерево и бросает наземь ананасы, а внизу другие ловят, натянув одеяло… Черт возьми, как им все легко, черт возьми!..
Вацюкас растерянно смотрит на Бенаса.
— Красиво, но вряд ли уж так легко, — говорит Бенас.
— Бенас!
— Чего?
— Так тебе Чехов, ничего? — спрашивает Теофилис, все еще глядя на запад.