И тогда тетя, подтянув под себя ноги, оглушила его пощечиной.
— Потаскуха! — кричит он. — Вы потаскуха… я знаю… и все это знают!..
Он захлебывается слюнями: тетин кулак затыкает ему рот, она наносит ему удар за ударом, еще и еще… Из его носа начинает хлестать кровь.
— Вот тебе, вот тебе… за все!
И она бьет наотмашь это лицо за все: за выстаивание коленями на горохе в приюте и за унизительную проверку чистоплотности, за свою мать, за то, что могло быть и чего не было, за ползущего по капустному полю Йонялиса Иванова, за черный беспросветный свой труд, за… за… И тогда она берет картину и говорит:
— И сгинь ты с моих глаз, сгинь совсем отсюда, из Дуокишкиса сгинь!
И ступая босыми ступнями, она мысленно продолжает избивать и Аугустаса, и господина учителя, и все семейство Греже. Ах, вы думаете, что оказывали мне милость?! Это я вам, как слабым цыплятам, крошки бросала, а не вы мне… Только бы еще Жигутиса вырастить — и будем в расчете…
АМОРАЛЬНАЯ ЖИЗНЬ
В дуокишкскую школу в самый праздник урожая пришло анонимное письмо. Директора не было — он должен был произнести речь на празднике, так письмо это вскрыл и прочел заведующий учебной частью Чапликас — свежеиспеченный педагог, всего лишь несколько месяцев назад прибывший по назначению в Дуокишкис. Анонимные товарищи писали, что возникла острая необходимость позаботиться о воспитании и условиях жизни ученика Жигимантаса Спельскиса, поскольку упомянутый ученик круглый сирота, сын убитого буржуазными националистами директора гимназии Спельскиса. Жигимантаса в настоящее время воспитывает женщина, которая не имеет на это никаких юридических и тем более моральных прав! Мальчик был, дескать, оторван от своего старшего брата, единственного близкого и дорогого ему человека, который из-за интриг вышеназванной женщины был вынужден оставить своего малолетнего братишку в руках этой женщины и даже уехать из Дуокишкиса! Она морально падшая женщина, ведущая — и это ни для кого не секрет — аморальный образ жизни. Просим, если еще не поздно, позаботиться о судьбе Жигимантаса Спельскиса, ибо дети — это наше будущее, и т. д. и т. п.
Учитель Чапликас сунул письмо в карман и отправился на почту звонить своей семье в Гаргждай. Он обычно звонил три раза в неделю и всегда в одно и то же время, но на этот раз не дозвонился и не знал, как провести день, так как уроков было не много, а праздник урожая его совсем не интересовал, как, впрочем, и все, что не было непосредственно связано с его работой. В Дуокишкисе, говорил он по телефону своей жене, в Дуокишкисе ежедневно мухи мрут со скуки, и тем самым больно задевал телефонисток: будто бы в местечке Гаргждай нет мух и они тоже не мрут! На почте Чапликас вспомнил про письмо, разыскал ученика Жигимантаса Спельскиса и спросил, не сын ли он того Спельскиса, которого убили буржуазные националисты.
— Наверное, — ответил ученик. — Ну, говорят, застрелили.
— Так я хотел бы поговорить с твоей опекуншей, — сказал тогда Чапликас.
— С какой опекуншей? — сразу не сообразил ученик Спельскис. — А, но мы живем пару километров за городом… Хотя она должна быть сейчас в Дуокишкисе — ведь праздник урожая.
И оба направились разыскивать тетю Ангеле, и нашли ее в «Сингапуре» — дощатом полусгнившем буфете.
— Хочет поговорить… — сказал Жигимантас Спельскис, — вот этот.
— Пускай говорит, — сказала тетя.
— Но он ведь заведующий учебной частью, — сказал Жигимантас Спельскис.
— Так, пожалуйста, садитесь.
И учителю Чапликасу ничего больше не оставалось, как сесть рядом с тетей, можно даже сказать, совсем рядышком, так как чуть не все стулья увезли на праздник урожая.
— Может, выпьете? — предложила тетя.
— Нет, я по делу, — выпалил Чапликас.
— Ну, если по делу, можете и не пить, — сказала тетя, и Чапликас тогда выпил. — Жигутис может идти домой?
— Пускай идет, — сказал Чапликас.
— Обождите, — сказала тетя, — я скажу только, что ему нужно отнести домой.
И она вышла из «Сингапура» со своим подопечным и долго не возвращалась.
Чтобы не сидеть тут попусту и не занимать зря столь нужных в такой праздник стульев, Чапликас успел уже приличия ради заказать того же вина, что он пил раньше.
— Извините, — обратился он к какому-то гражданину в кожаном шлеме, — отчего это заведение называется Сингапуром?
— Здесь буфет номер четыре! — строго заметила буфетчица.
— Пока Сингапур жив, и мы живы! — топнул ногой человек в кожаном шлеме, проломив при этом прогнивший пол, и его выпроводили вон в тот же момент, когда снова появилась опекунша Жигимантаса Спельскиса тетя Ангеле.
Чапликас был не из тех, кто посещает такие «сингапуры», ибо и в университете он с первых же дней был отличником учебы, таким отличником был он и в семейной жизни. И быть может, потому вся эта история с «Сингапуром» и этим анонимным письмом казалась ему своего рода любопытной экскурсией чуть в сторону от магистральной линии, по которой, как по рельсам, катилась его безупречная жизнь. И он спросил тетю:
— Почему, скажите, это заведение называется Сингапуром?
— Не знаю, — ответила тетя и посмотрела на часы.
— И кто же, скажите, здесь собирается, что за публика?
— Да разная.
— Вот, к примеру, этот человек, кто он такой? — Чапликас как раз показал на Пернаравичюса.
— Пернаравичюс, — ответила тетя.
Пернаравичюс, видать, заскочил сюда прямо с работы глотнуть пивца, с блокнотом и самопиской в кармане комбинезона. Потягивая пиво, он поковырял в ухе, и оттуда выпало кукурузное зерно. Да и голова его была в данный момент занята мыслями о всякого рода зерне, о горохе-великане, о вторичной пшенице Мирошниченко и о зерне разных других сортов, а над головой Пернаравичюса как бы сиял несколько загадочный ореол — ЗАГОТЗЕРНО.
Чапликас подал тете письмо и, покуда она его читала, налил себе еще вина. Предупредив его, тетя сказала:
— Нет, благодарю, я не буду пить.
— Так факты соответствуют действительности? — спросил Чапликас.
— Какие факты? — удивилась тетя Ангеле.
— Да не знаю, — усмехнулся Чапликас, — это не я ведь писал.
— А кто же?
Чапликас пожал плечами и допил последнюю рюмку, чтобы деньги не пропали даром.
— Не пойму я, что означает: ведет аморальный образ жизни?
— Аморальный — это распутный, — пояснил Чапликас.
Тетя Ангеле взяла зонтик и вышла из «Сингапура».
— И все же надо поговорить, — сказал Чапликас, догнав ее.
— Об аморальном образе жизни? — спросила тетя.
— Не совсем так, — сказал Чапликас и пригляделся, как же выглядит стоящая перед ним аморальная женщина. — Частично да, но главное — о воспитании Жигимантаса Спельскиса, о его домашних условиях, ну и о родительских правах…
— Так и говорите об этом с Жигутисом, — выпалила тетя. — Какие права он сам выберет, по тем пусть и живет.
— Видите ли, — забежал вперед Чапликас, — я все же должен проверить домашние условия ученика.
— Ну и проверяйте, — сказала тетя. — Сейчас или после?
— Сейчас, — сказал Чапликас, — дело серьезное и важное.
И они направились в Пагреже. За Дуокишкисом начался дождь, тетя раскрыла зонтик и сказала:
— Ваш пиджак промокнет, залезайте под зонтик.
Чапликас последовал ее предложению, и одно его плечо, рядом с тетей, осталось сухим, а весь бок с другой стороны, брюки выше колен и письмо промокли насквозь, поэтому в Пагреже пришлось сушить и пиджак, и письмо. И ботинки Чапликаса Жигимантас поставил сушить на печурку, а сам сел за стол с небольшой пилкой и напильником и принялся мастерить новый ветряк с динамкой, каких уже целых три вращались со свистом над крышей дома, питая током маленькие автомобильные лампочки. Еще одну динамку приводил в движение ветер над хлевом, другую — на баньке у Гелуоны — те были без аккумуляторов, а потому лампочки светились только по мере усиления ветра. Эту, шестую, Жигимантас мастерил из сепаратора своего деда и некоторых частей молотилки. Тетя заварила чай и принесла из горницы — с полки, предназначенной для начальства, — бутылку, чтобы промокший Чапликас не простыл, не простудился.
— Охотно, — сказал Чапликас и подумал о том, как он все же сегодня еще сможет вернуться в Дуокишкис, после проверки, когда совсем уже стемнело и ветер, видимо, усилился, ибо от ветряков гудел весь дом, а в хлеву и в баньке было светло, как в костеле…
— Нет, — сказала тетя Чапликасу, — уж вы не взыщите, но дома я никогда не пью. Свято слово!
И принялась распарывать старый свитер Йонялиса Иванова с оленями, чтобы связать Жигимантасу новый, одноцветный, спортивный, без всяких оленей, по новейшей моде в Дуокишкисе. Чапликас неторопливо, как бы походя, выпил рюмку, хлебнул чая, и у него прошла охота возвращаться сегодня в Дуокишкис. Хорошо бы схитрить, подумал он; надо выпить хоть с полбутылки и, тогда вроде бы невзначай, задремать за столом. Но он тут же спохватился: ведь здесь кроме него с тетей и ученик их школы, и он, нехотя, надел свой промокший пиджак.
— Вы бы хоть переждали, покуда дождик уймется, — сказала тетя и стала набирать на спицу петли. Однако дождь до самой полуночи и не думал уняться.
Жигимантас пошел спать со своим сепаратором и частями от молотилки, а тетя постелила гостю перины на пустую кровать, пожелала спокойной ночи и вышла, оставила гостя одного. Тогда Чапликас смог уже посушить и свои брюки рядышком с пиджаком и письмом и не без удовольствия подумал, что стоит лишь хоть чуть-чуть отклониться от магистральной линии, и судьба засунет тебя под перины бог знает где.
— Простите, — сказал ему, войдя, полураздетый Жигимантас Спельскис, рослый малец и куда более мускулистый, чем его учитель, — если свет вам будет мешать, опустите вот этот рычаг, что над вашей кроватью.
— Ладно, — сказал Чапликас и дернул за железную ручку, но дернул, очевидно, чересчур сильно, так как свет сначала погас, но потом снова зажегся, и тогда уже он в одиночестве огляделся в комнате.