— Вы, кажется, комсомолец? — певучим голосом спросила она.
Я опустил рычаг и остановил станок.
— Не кажется, а так и есть.
Она протянула маленькую ручку и улыбнулась.
— Будем знакомы. Илона, секретарь цеховой комсомольской организации.
Я боязливо посмотрел на ее чистую руку и протянул ей свою, обтерев предварительно о брюки.
— Очень приятно, Мартинас.
— Вы, кажется, недавно работаете у нас, да? И посещаете вечернюю школу?
— Да.
— Каких-нибудь жалоб или пожеланий у вас нет?
— Хм… Вы же не врач и не заведующая столовой.
— Да, — она несколько смутилась, — но мы обязаны заботиться о молодых рабочих.
— Мне бы вот только в первую смену. Выпускные экзамены на носу.
Ее личико изобразило сожаление.
— Увы, это не в нашей компетенции… Обратитесь к своему мастеру.
— Вы очень заботливы.
— Это наш долг.
— И вы всегда не в силах помочь?
— Наивный вопрос. Вы забываете, что это производство, что есть план.
— Стало быть, вы приходите только для того, чтобы успокоить свою комсомольскую совесть?
— Может, мы и сможем чем-нибудь помочь. В будущем…
— И вы сможете спокойно спать?
— Смеетесь?
— Каждую ночь, когда вам будут сниться ваши планы и отчеты, я стану превращаться в огромный вопросительный знак.
— Вы так думаете?
— До свидания, — сказал я и включил станок.
Я пошел к Сильвису.
— Без работы? — спросил он.
— Нету кладовщицы.
Сильвис чертыхнулся.
— Она всегда так. Если появится через час, радуйся. Лучше пойди погуляй по двору.
Но я пошел в контору. Мастер сидел за столом и что-то писал.
— Я не могу работать, — сказал я и положил чертеж на стол.
Мастер ничего не ответил. Его перо фиолетовыми чернилами быстро выводило буквы. Чернильные пятна были и на столе, и на полу.
— Ну и не работайте, — пробормотал он, не поднимая головы. — Обождите.
— Но я же должен работать.
Мастер нахмурился.
— Не мешайте. Видите ведь — я занят.
Мгновение, и мои пальцы сжались в кулак. Чертовски хотелось хватить его по тупой физиономии, но я взял чертеж и вышел во двор. Взобрался на деревянный ящик контейнера и закурил.
Все эти дни окончательно перепутались в моей памяти. Сколько же прошло времени — неделя, месяц… Никак не могу сообразить.
Тает снег, в порывах ветра уже чуешь запах сырой древесной коры и земли. Скоро весна. И чертовски грустно. Меня спрашивают: «Как дела?» А как я могу отвечать людям «спасибо, неплохо», когда мне так не везет?
Прошел час.
Вернувшись назад, я увидел кладовщицу, медленно плетущуюся вдоль стены цеха. Я обождал, пока она подойдет ближе, и ногтем постучал о циферблат своих часов.
— Может, пора уже открыть склад? — вежливо осведомился я.
— Молокосос! — бросила она.
— Как, по вашему мнению, должен я работать или нет? — спросил я, сдерживая закипавшую злобу.
— Чего пристаете? На минутку вышла, а он уже скандал поднимает!
— Если это у вас только минутка, то лучше вообще не выходите на работу.
Она отперла склад, я ей подал чертеж с заданием.
— Нахал! — плаксиво сказала она. — Молоко на губах не обсохло.
— Шумите? — раздраженным фальцетом спросил мастер, вперив в меня свои бесцветные глаза. — Не успели ноги согреть, а уже командуете!..
— Заткнись! — крикнул подоспевший вдруг Жорка. — Не валяй дурака! Все знают, что Яня вечно гастролирует в рабочее время… А ты не скули… — повернулся он к Яне. — Нечего тут…
10
Конец месяца — и токари снова сидят на венских стульях вдоль конторских стен. В углу сижу и я, слушаю негладкую, канцелярскую речь начальника цеха. Наш мастер тоже скромно подсел к начальнику и с видом мученика качает головой в такт.
«Мартинас Граужис… Граужис. Тут он?»
Только услышав свое имя, я поднял голову на говорившего. Что, не выполнил план? Ясно, понятно… Однако как же я мог выполнить, если…
Начальник цеха облизнул губы и, почесывая металлической линейкой в затылке, сказал:
— Надо серьезнее относиться к работе, молодой человек.
Это было сказано таким вялым, тягучим голосом, точно ничего другого от меня и нельзя было ожидать. Никто не сердился, не удивлялся. Я молчал, покраснев от стыда, утратив способность раскрыть рот и выдавить из себя хоть единое слово в свое оправдание. А еще думал, спросят — почему? Я смогу все объяснить… Обождите, да разве же так можно?
Но разговор уже шел о других.
«Принимается подписка…» — прочел я в витрине. Еще раз окинул взглядом обложки книг и украдкой заглянул внутрь книжного магазина. Мать с профессиональной улыбкой сказала что-то пожилому мужчине, потом сняла с полки объемистый том, завернула его в бумагу, перевязала и подала сгорбленному подписчику. Тот зашевелил губами, выражая свою благодарность, и поспешно вышел из магазина, словно боясь, как бы кто-нибудь не отнял его клад. Тогда только я решился войти. Я редко навещал мать на работе, и, видимо, поэтому она встретила меня настороженным взглядом.
— Здравствуй, мама, — сказал я, оглядываясь по сторонам. — Здесь очень уютно. Тишина, спокойствие, книги. Много времени для размышлений…
— Дома еще не был? — спросила мать.
— Нет, я прямо с работы, — я потоптался на месте, потом порылся в кармане.
— Это зарплата. Ты не удивляйся, что так мало. В другой раз получу больше. Мне дьявольски не везло этот месяц…
— Это совсем не мало, — возразила мать, и вдруг мне показалось, что это не ее голос, а голос книг на стеллажах. — Спасибо, Мартинас.
Она неловко обеими руками взяла мое лицо и поцеловала. Я повернулся и бегом бросился из магазина.
Прошатавшись допоздна по улицам, я тихонько, как тень, вернулся домой и улегся. Заснуть я не мог. Всю ночь одинокий карандаш, высунув головку из целлулоидного пенала, кричал, что он может что-то сделать; вы только дайте мне, дайте и увидите! Потом с первого этажа донесся детский плач. Ребенок плакал, сначала тихо, потом все громче и громче, он то захлебывался, то высоким фальцетом изливал свою злобу, обиду, свое горе. И вдруг все смолкло.
В моей голове опять зазвучали ненастроенные скрипки…
Не знаю, что делали мои друзья. Быть может, они «плыли на остров»? Может, ловили рыбу? Может, катались на лыжах в горах? Не знаю. Но, должно быть, они были счастливы.
Я приглядывался к сидевшим вокруг людям. Их лица то исчезали в дыму, то вдруг снова появлялись, словно из небытия. Яркие тона в кафе утомляли глаз; я вдруг заметил, как негармонична джазовая музыка, и мне стало нестерпимо грустно оттого, что другие слушают ее с явным удовольствием.
— Кошмарная музыка, — сказал я, кивнув в сторону музыкантов, которые трудились, скинув пиджаки, с неистребимым выражением скуки на лицах.
Генрикас только приподнял брови:
— Ты мне сегодня непонятен, Мартис… Музыка, как всегда.
Ха! Непонятен!
Я снова начал изучать окружающих. Заметил несколько знакомых лиц. Один паренек был с нашего завода. Почему он пьет? За угловым столиком — три высоких парня. Слишком громко смеются. Это баскетболисты известной команды. Тоже лакают. Дружно.
А с нами не было ни Диты, ни Донатаса, и я никак не мог сосредоточиться для разговора на какую-нибудь общую тему.
Джаз снова заиграл. Барабанщик, видимо, старался доказать, что он не пьян, и часто терял ритм. Его багровое лицо, казалось, сейчас лопнет от напряжения.
— Ведь барабанщик пьян, как свинья, — сказал я Ромасу.
Тот только усмехнулся.
— Ну и отлично. Будем терпимы.
Ладно. Будем. Выпьем.
— Пустяки, — отозвался в ушах голос Генрикаса. — Пустяки и то, что другие называют счастьем. На самом деле никакого счастья нет. Есть только удовлетворенность и неудовлетворенность.
— А я хочу быть счастлива, — сказала Лайма. Она подперла кулачком лицо. Ее глаза были печальны и красивы. — Ты ведь много читаешь, Мартис, — медленно продолжала она. — Расскажи что-нибудь про счастье.
На этот раз я уже не мог увернуться. Надо было что-нибудь сказать.
— А ты до сих пор была несчастлива?
— Почему ты смеешься? Ведь я всерьез, — в ее голосе прозвучала обида. — Если тебе тяжело об этом говорить, то лучше совсем не надо…
— Не сердись, Лайма. Какой уж из меня наставник. Я думал, что ты всем довольна и счастлива. Ведь я даже не знаю, чем ты занимаешься в свободное время. Ходишь на танцы? В кино? В кафе?
Она замотала головой.
— Я изучаю английский язык. Летом поступлю в университет, на заочный. Но что это за допрос? Я ведь не спрашиваю тебя, о чем ты мечтаешь. Ну, прости меня. Но все ж таки, что такое счастье?
— Может быть, счастье — это любить человека? А может — быть любимым, нужным другим? Иметь друзей, любимую работу, быть прямым, честным и душевным человеком. Может, этого хватает, чтобы быть счастливым?..
— А деньги надо иметь?
— Должно быть. Но меня всегда зло берет, когда вещи заслоняют людей.
— И делать все, что только хочется?
— Ну, конечно, — вмешался Ромас.
Я откинулся на спинку стула.
— Что-то мне сегодня не до умных разговоров.
Когда Ромас пригласил Лайму танцевать, я спросил Генрикаса:
— Почему ты сегодня один?
Он улыбнулся и, видимо, хотел сострить, но я грубо его оборвал:
— Только без афоризмов. Почему не пришла Дита?
— Я звал ее.
— Скажи мне номер ее телефона.
Генрикас колебался.
— Ну будь же хоть раз джентльменом, — усмехнулся я.
Тогда он назвал номер, медленно и четко произнося каждую цифру. Я повторил, он кивнул головой и помрачнел.
— Чего это вы сегодня такие кислые? — спросила Лайма, возвращаясь к столику после танца.
— Я ему здорово подпортил настроение, — похвастался я.
Генрикас сделал вид, что не расслышал, и заговорил о кино. Я больше не вмешивался в разговор. Мне казалось, что мы идиоты уже хотя бы потому, что барабанщик пьян и часто теряет ритм. Я начал вертеться на стуле, желая разглядеть всех сидевших в кафе.