Контуры других проекторов неясно обозначались в темноте. Два из них были покрыты черными чехлами.
На экране шел напряженный разговор. Хотя громкоговоритель и был приглушен, голоса мужчины и женщины были ясно слышны.
— Ты меня ждал? — мягко прозвучал женский голос.
— Нет, — после короткой паузы ответил мужской.
Донатас стоял, облокотившись рукой о проектор. Когда я вошел, он даже не повернул головы. Странно, Донатас должен был услышать мои шаги. Я не хотел ему мешать и ждал, пока он первый заметит меня.
— Все-таки ты порядочный хам, Гусев, — меланхолически звучал женский голос.
Мужского голоса не раздалось в ответ.
Рука Донатаса вдруг сделала молниеносное движение, с треском упала задвижка, и тут же зажужжал другой проектор. Донатас вынул кассету с лентой и зажег свет.
— Погаси, — попросил я.
Он увидел меня и подошел ближе.
— Недурно, — вглядываясь в мое лицо, медленно произнес он. — Кто это тебя так разукрасил?
Я повернулся к нему боком.
— Странно, — продолжал Донатас. — Насколько я знаю, ты не любитель кулачного боя.
— Не обращай внимания, — сказал я. — Подумаешь, одна из тысячи и одной неприятностей.
— Кто? — тихо спросил Донатас.
— Вряд ли тебе доставит удовольствие, если я назову его имя. Бросим этот разговор.
— Чего ты юлишь? — крикнул Донатас. — Обожди, нужно перекрутить ленту.
Он ушел в соседнюю комнатку. Я уселся на высокий алюминиевый стульчик и поздоровался с пареньком, который следил теперь за проектором.
— Как твои дела? — спросил я, когда вернулся Донатас.
— Дурацкий вопрос, — недовольно пробормотал он. — А все-таки, кто тебя так расписал?
— Это неважно. Сам виноват, что не научился…
— Драться?
— Нет, быть миссионером. А вот результаты, — провел я рукой по щеке. — Знаешь, впервые мне хочется напиться.
— Подожди. Через три дня я ухожу в армию. Хорошо, что сообразил показаться, сегодня я на работе в последний раз.
Я спрыгнул со стульчика.
— Прости, никак не мог выбраться раньше.
— Грустно, когда у друзей нет времени… Приходи проводить. Другим я уже сказал.
— Обязательно приду, — обещал я и пожал ему руку.
— Ты будешь ждать здесь всю ночь? — спросил мужской голос.
Ответа не последовало. Должно быть, она кивнула головой.
16
Одиннадцатый класс вечерней школы — вроде зала ожиданий. Кажется, все тут сидят и ждут поезда. Рядом со мной — Ромас; навалившись на парту, он что-то чертит на последнем листе тетради — ясно, он только и думает о своем гокарте. Передо мной еще несколько согнутых спин, а между ними — обложка журнала «Фильм».
Последние консультации перед экзаменами и всеобщая сонливость. Только девчонки в полном смятении, им кажется, что они все перезабыли и ничего больше не знают. А я знаю: мы сидим не в зале ожидания, а в общем купе. Бубнит математик, словно колеса постукивают на стыках рельсов. И все ждут. Ожидание нетерпеливое, нервное, скрываемое под маской безразличия; и до того уже осточертело это общее купе, всем не терпится поскорее выскочить из него, забыть про учебники, пробежаться по этим проплывающим мимо зеленым, залитым солнцем далям. А мне порой хочется еще увидеть себя большим спокойным теленком, пасущимся на лугу. И чтобы никуда не нужно было спешить.
(Когда я был маленьким, отец часто водил меня на выставки картин. Ни черта я в них, разумеется, не понимал, но мне доставляло радость в мыслях бродить вдоль журчащих ручейков, лазить по деревьям, шумящим пышной листвой, и кричать с их верхушек: «Найдите меня!» Я любил гулять по картинам.)
Бубнит учитель, как колеса на стыках рельсов. Секунда, минута, две… Мерно постукивают колеса… Десять, пятнадцать — они не торопятся.
Скрипит, крошится, ломается мел, сыплется на пол. «Е-дем», — зеваю я. Помаленьку да потихоньку! И все же скоро конечная остановка и голос: «Дальше не поедем. Вылезайте. Дальше — своим транспортом». И купим билеты — каждый себе — и сядем каждый в свой голубой экспресс…
Я почти сдержал свое обещание — быстро захмелел и начал приставать к Донатасу с глупыми вопросами: что, как, почему? Он мне нехотя что-то объяснял — контингент, дескать, так надо, ничего не поделаешь… Сам он совсем не пил и в разговоры не пускался, было видно, что ночь эта тянется для него бесконечно, и он никак не может дождаться семи утра. К утру мы все изрядно поустали, осипли от песен; я спрашивал Диту, не хочет ли она спать, и в глубине души радовался, что с нами нет Генрикаса. Наконец вся наша компания вывалила за дверь, мы обождали на лестнице, пока Донатас распрощается с домочадцами, и пошли по пустынным улицам города.
Ромас шел впереди всех, неся чемодан Донатаса. Юдита шла рядом со мной, а Донатас беседовал с Лаймой. Уже рассвело, только что политые улицы дышали сыростью, в прохладном утреннем небе таяла кривая улыбка луны. Наши шаги глухо стучали по тротуару.
— Ча-ча-ча-ча-ча, — уныло тянул Ромас.
— Всех нас ждет такая участь, — меланхолически заметил я и запел:
По коням, ребята,
В поход собирайтесь,
Пусть наше оружье
На солнце сверкнет…
— Ча-ча-ча, — подтянул Ромас.
— Хватит! — крикнула Лайма, и в ее глазах заблестели слезы. — Кончайте свою клоунаду! Ведь… друга провожаете.
— Чего ты? — тихо сказал Донатас. — Так веселей…
— А мне совсем не весело, — с досадой ответила Лайма. И добавила: — Как это вы ничего, ровно ничего не понимаете!..
На сборном пункте было полно призывников и провожающих. Вокруг остригишей теснились их друзья, близкие; одни сидели на широких деревянных скамьях, другие стояли вдоль стен, курили, разговаривали.
Донатас выглядел спокойно, он был собран, подтянут, на лбу залегла сетка мелких морщин.
— Не убивайся, старик, — сказал ему Ромас.
— Ну, улыбнись же, — подговаривала Дита.
Донатас улыбнулся.
— А все-таки чего-то немножко жаль, — сказал он.
У меня никак не умещалось в голове, что мы действительно провожаем друга. Хотелось убедить себя, что это обыкновенная прогулка, что вскоре все мы, в том числе и Донатас, разойдемся по домам, а сейчас просто нужно выполнить какую-то пустую формальность. Как бы желая удостовериться в этом, я огляделся вокруг. Мое внимание привлек какой-то паренек, стоявший поодаль от других с крохотным чемоданчиком в руке. Видимо, его никто не провожал. Мне он показался всеми оставленным и забытым. Я подошел.
— Вы просто молодец, — сказал я. — Позвольте выразить вам свое восхищение.
Паренек выслушал меня, но ничего не ответил.
— Вы не хотите со мной разговаривать?
— Вы хватили лишнего, — сочувственно сказал паренек и отошел в сторону.
— Весьма сожалею. Но вы — просто молодец. Все пессимисты и ничтожества, только вы один — простой, скромный человек, способный найти оптимистическое начало даже в такой ситуации. Разве не так?
— Оставьте меня в покое, — попросил он.
— Мне грустно, — продолжал я, — что вы не понимаете всего трагизма.
Дита положила мне на плечо руку.
— Будь же разумным, — шепнула она. — Не болтай всякую чепуху.
— Ладно, Дита. Но он ведь не понимает всего трагизма…
— Ну, прошу тебя.
— Хорошо, Мартинас будет молчать. Но ему больно. Вы на меня не сердитесь? — спросил я паренька. — Ну и отлично!
Дита отвела меня в сторону.
— Послушай, Дита, — сокрушенно зашептал я, — мне хочется плакать… Если б ты знала, как это трудно: оценить друга в последнюю минуту, не оценив его по заслугам за все прошедшее время!..
В зале появился пожилой майор и стал вызывать призывников по фамилиям. Мы услышали и фамилию Донатаса.
— Есть, — четко отозвался он, но мне показалось, что голос у него чуть дрогнул.
Майор дал рукой знак присоединиться к другим. Молча каждый из нас расцеловался с Донатасом и пожал ему руку.
— Будем писать, — обещали мы, а Лайма всплакнула.
Потом захлопнулась дверь с выцарапанными на ней именами и датами, за ней исчез наш Донатас, не видно было и того паренька, который был трезв, как стеклышко, и не хотел понять всего трагизма…
Домой возвращались молча, словно мы чем-то провинились друг перед другом.
17
Экзамены я одолел без особых трудностей. Виртуозно подсказывал товарищам, без устали отплясывал твист на выпускном вечере и только в шестом часу утра явился домой. Ключа, как назло, я с собой не взял, топтался у двери, держа под мышкой подаренные в школе книги, и наконец решился постучать, так как услышал, что отец уже мелет на кухне кофе. Он открыл мне дверь. Лицо его осунулось после бессонной ночи, но, увидев меня, отец улыбнулся и неодобрительно прищурил один глаз.
— Эге, братец, — сказал он, кутаясь в халат, — да ведь ты весь мокрый.
Мы пошли на кухню, и я полотенцем вытер голову.
— Возвращаясь домой, — принялся я рассказывать, — мы решили нарвать девчонкам акации. Мне пришлось лезть на дерево, и я весь вымок в росе. Видишь, сколько книг? И когда я успею их прочитать…
— Ты потише, — сказал отец, — мама еще спит.
Я сел на табуретку, выложил на стол аттестат и впервые закурил вместе с отцом.
— Брось, брось сигарету, — тихо сказал он и поморщился, как от внезапной зубной боли.
— У меня теперь паспорт и аттестат зрелости без троек, — сказал я. — Стало быть, не хватает только трубки…
Отец ничего не ответил, налил две чашки кофе и поставил на стол. Взяв в руки аттестат, он пробежал его глазами.
— Это мой билет на голубой экспресс, — пояснил я.
— И в каком направлении?
Я отпил глоток кофе и смутился. Как это я не подумал, что отец прежде всего задаст именно такой вопрос!
— Направление пока неизвестно, — сказал я уклончиво, — но поверь мне — хорошее.
— А пора было бы уже знать, — он укоризненно посмотрел на меня. — Твои товарищи, наверное, уже знают?
— Почти, — ответил я. — Ромас поступит в политехнический, сейчас он просто спятил: хочет построить гокарт; знаешь, такой автомобильчик, похожий на детскую коляску. Донатас ушел в армию… Лайма избрала английский язык.