экзистенциальной целине. Целина – целое – цель: вот куда и откуда стремился его порыв. Целое же он прослушивал музыкально-художественным слухом. «Частников» познания Георгий опознавал по их нечувствительности к Целому: «контекста Целого не имеют»[436], – говорил он о западных русистах, – и поэтому главного в России и ее культуре не понимают.
Его со-бытие-с-миром и было его целиной. Цель как целое подтверждалась соединением вертикали с горизонталью, достигаемой в словесном оформлении опытов жизнемыслепроживания. Homo spectans, созерцатель, соединялся с действующим участником, с homo particeps, – ведь он сам, свободно, участвовал в создании той целины, по которой шел, меняя образ жизни. Диалог с Целым происходил изначально на языке музыки, мифа, образа, косвенного слова, метафоры, интуиции, интонации. Концептуализация шла робко следом. И это было не так важно, ибо концептуализировать в относительно устойчивых терминах можно только частное. Но не оно было «дхармой» Георгия Гачева, его призванием и путем.
Готового и для всех потому пригодного пути к живому Целому нет. Его, говорит Георгий, «нельзя найти, а надо создать»[437]. Гачев создал свой путь. Создали ли мы сами свои собственные пути? И опыт жизни-творчества Георгия Гачева – творчества самой жизни как жизни творчества – нам в этом помогает, подтверждая простую истину: без риска быть смешным – нет личного творческого акта, нет самой воли к нему. А Гачев, кстати, казался «для внешних», уже только своей физической манерой быть, каким-то, мягко говоря, «странным типом», кем-то между юродивым, «чокнутым» и бомжем: какой-то «дервиш» a la Велимир Хлебников… Но при всем при том, он, как и все, защищал докторскую диссертацию, находчиво и упорно «пробивал» свои работы и отнюдь не чурался возможности присутствия в СМИ, обладая для этого прекрасными «имиджевыми» качествами.
Внутренним голосом живого Целого, повторю, для Георгия Гачева была музыка: «К невыразимой глубине и полноте музыка прямее и ближе подводит»33, чем обычное рассуждающее слово. В мире его мысли на равных с нею только «первичный Логос». Таким устройством гачевской души объясняется высокая и важная роль, которую в его «мыслесловии» играет интонация речи. Необычайно выразительное, динамическое интонирование речевого потока сознания у Георгия Гачева выступает одним из его главных гносеологических «козырей». Казалось, живое целое он прежде всего улавливал с его помощью. Поэтому гачевское «послание» уловить и понять могут лишь те, кто сам не чужд подобной структуре познающей души, когда абстрактная логика, сфокусированная на извлечении конечных смыслов предметно ориентированного сознания и опирающаяся на верифицируемое объективное знание, поставлена на свое, весьма скромное, место в иерархии познавательных средств целостной личности.
Выше я сказал, что путь к высшим смыслам, по Гачеву, может создать, на свой страх и риск, только сам ищущий их. Правда, такой формулы он не произносил, когда мы с ним познакомились. Но она без труда интуитивно, через его манеру быть, мыслить и говорить улавливалась. И это нас, быть может, больше всего сблизило в те далекие годы.
12 мая 2009 г.
Когда Георгий Гачев был с нами и никто, даже зная его возраст, не думал о возможности его смерти, оказавшейся такой внезапной, то многие, слушая и листая его недавно выпущенные книги, воспринимали высказанные в них мысли как повторение им уже сказанного. Но вот прошел год, появились его новые книги, и они читаются с большим вниманием и пониманием, чем его ранее вышедшие работы. Неужели, действительно, ценить по-настоящему мы умеем только умерших? Вспоминается, что некоторых даже раздражало, например, его подчеркивание своего приоритета в изобретении таких неологизмов, как «светер» или «матьтьма» – мол, сколько подобных кунстштюков вылетело в трубу институтских коридоров в застойные десятилетия! Действительно, анекдоты, «мо» (mots), как говорил Георгий, сыпались тогда щедро отовсюду и значения им не придавали. Но дело ведь совсем не в этом, не в градусе остроумия и даже вообще не в мыслях и словах как таковых, а в самой уникальной личности, в постоянстве ее творческого проявления.
Георгий Гачев – удивительный человек, свободный, бесстрашный в решительную минуту, ко всему благожелательно открытый, устремленный туда, где он чувствовал максимум радости быть и создавать. По слову Бориса Пастернака, «культура – плодотворное существование»[438]. Обильно плодоносящей явилась в мир жизнь Георгия Гачева. И наше с ним сосуществование тоже было таковым. Можно сказать, что у нас с ним возникла своего рода культура-на-двоих со своими ритуалами, сакраментальными вопросами и фразами, привычками и постоянным взаимообменом мыслями.
Трагедия философии глазами Сергея Половинкина[439]
Лучшая книга Сергея Половинкина, на мой взгляд, – «Всё». По пафосу и главной мысли она следует в русле апологетическом, как и книга Сергия Булгакова «Трагедия философии». Ее главная мысль совпадает с его мыслью: Истина (с большой буквы) не с философией, Истина – с христианством. Сила Половинкина в том, что, будучи прямым и цельным человеком, смело высказывающим свои убеждения, он выступает успешным адвокатом православия. Его забрало всегда открыто. Как у историка русской мысли заслуги его значительны и неоспоримы. Один из первых исследователей творчества Флоренского, Половинкин любит живых лиц истории, ему дороги реликвии прошлого. Свой духовный путь он определил точно, как математик, каким и является по своему университетскому образованию: «От сталинской школы к русской православной философии»[440]. Примитивная марксистская вера ушла в обществе, стали возвращаться к вере отцов. И Сергей Половинкин бескомпромиссно стал апологетом возвращения в Дом Отчий.
Книга Половинкина – событие в нашей философской жизни. Она значительна своей подлинностью, искренностью, оригинальностью – это не привычное (квази)исследование. Плод свободного поиска, эта книга писалась долго, пролежав немало лет под спудом как философский самиздат, что подчеркивается и словами на ее титульном листе: «Издание автора». Автор высоко вознес сомнение (оно у него «дар Божий», не дающий «разуму гордиться, превозноситься» (С. 153)), ибо у него высоко стоит живое требование Истины, стремление ее постичь, достичь. Все философы (вероятно, кроме христианских, которые в книге не рассматриваются) совершают одну типовую ошибку: они свою «часть» выдают за общезначимое «целое» (pars pro toto). Например, философ Кант пытается принудить к своей якобы универсально значимой гносеологии: ошибка! Предлагаемая им теория познания, говорит автор книги, значима только для индивида по имени Иммануил Кант. Аналогичным образом философ Гегель хочет нас убедить в том, что его логика есть объективная Логика самой реальности, значимая для всех и всего. Опять того же типа ошибка: логика его абсолютной идеи есть лишь логика человека по имени Г. В. Ф. Гегель. За всеми претензиями на объективность и научность, как подчеркивает автор книги, стоит только сам претендующий на это философ (С. 132). Итак, философия недалеко уходит от произвольного самовыражения философствующего индивида, пускающего публике пыль в глаза флёром его якобы всеобщности, видимостью объективности, жестами логического принуждения к избранной им по его вольному хотению представлению об истине.
Книга Сергея Половинкина – исповедание скромной философии духовной свободы, или свободной философии скромности, нашедшей свое убежище и оплот в православной вере. Самое главное в философствовании, подчеркивает он, свободная воля философа. Поэтому его основная рабочая категория – ответственный выбор: добро или зло, Бог или безбожие, бытие или ничто, свет или тьма… Всегда и везде от нас требуется выбор, за который ответ несем только мы сами, выбирающие (уклонение от выбора тоже есть выбор, ведущий в ничто).
Наука специализируется на истинах. Но выше истин стоит Истина. На территории между истинами и Истиной располагаются искомые цели философии, традиционно относимые к метафизическому миру. Однако правомерно спросить: а достигает ли в действительности философия указанных целей, вносит ли свой вклад в понимание метафизического измерения бытия? Полагая, что одно лишь богословие играет здесь определяющую, первостепенную роль, автор книги считает, что философия просто обречена давать ложные представления о метафизической области.
Выбрать можно, – говорит он, – любое представление о метафизической области, что собственно и делали в разное время разные философы. Я верю, что верно из них единственное, даваемое православным богословием, которое и есть истинная метафизика. Всякая другая метафизика ложна, хотя и может содержать зерна Истины, в силу осознанного или неосознанного использования Откровения, пронизывающего европейскую культуру (С. 150).
Ясная, последовательная позиция. Разделяет ее пришедший к православию философ, которого вера, в его глазах, делает ненужной его философию. Ведь если вся истинная метафизика уже дана в полном и неизменном виде в наличном православном богословии, что тогда остается на долю собственно философии?
Думается, автор не считает, что все православные философы должны разделять такую позицию. Например, Н. А. Бердяев, будучи православным философом, иначе смотрел на философию и ее соотношение с Истиной: «Человек, – говорит он, – находится в пути, а не в окончательном достижении целей пути. В пути человек ищет и исследует истину, продолжая искать и исследовать и в том случае., когда основной луч Истины вошел в его душу»[441]. Развивая эти мысли Бердяева, можно сказать, что философия есть трагическое искусство поиска пути к Истине. «Трагическое» потому, что Истина как предельный Свет спасающей Мудрости ей недоступна. Однако, на наш взгляд, это не лишает философию смысла. После скептического харакири, устроенного, по мнению автора книги, философией с собой, что позитивного у нее остается? «Остается россыпь интуиций, среди которых могут оказаться по-разному ценные. В философии остаются искры мудрости, если они вообще там есть. Эти искры могут появляться и вне основного “направления” мысли любомудра» (С. 159). Автор колеблется: могут или не могут залетать в философию искры мудрости, если философия – только любовь к ней? Итак, «позитив», возможный для философии – «искры мудрости» (они, правда, под вопросом) и «россыпи интуиций» относительной ценности. Вот и всё. Скромно. Но ведь скромность означает смиренномудрие, к нему следует стремиться, так как «несмиренное мышление есть недомыслие», недостойное философа, считает Половинкин (С. 161).